Рассказывает Миха Симонов

Я однажды по телеку видел смешную передачу. Называлась она не то «Крыша дома», не то «Семейный очаг» – не помню. Показывали там всяких певцов, писателей, как у них дома все устроено, какие дети, собаки, как на кухне самовар стоит и как они чай пьют и про свое житье рассказывают.

Самовар у нас с мамкой тоже был, только им никто не пользовался, сувенирный самовар, весь расписанный под хохлому. Ей подарили на работе на юбилей, когда ей тридцать лет исполнилось. Мы тогда хорошо жили с мамкой: я в школу ходил, в третий класс, мамка работала, возвращалась в шесть часов, а я уже все уроки сделал, и мы ужинать с ней садились. Потом стал в гости дядя Антон приходить. Потом смотрю – он уже каждый вечер ходит, и мамка говорит, мол, пусть он у нас поживет, нам веселее, а ему жить негде. Я, в общем, был не против, потому что дядя Антон ко мне с разговорами не приставал особо, все больше у мамки в комнате торчал, даже телевизор на кухню не выходил смотреть.

А потом мамка под машину попала. Я про это не люблю вспоминать. Ну, я тогда думал, что мы с дядькой Антоном вдвоем останемся, да не тут‑то было: оказывается, он может остаться жить в нашей квартире, а я не могу, потому что он мне никто. Я плакал, как дурак, просил его, чтоб он меня оставил с собой жить, но он говорил, что никак не получится, что он мне чужой, мол, никто ему меня не отдаст.

Я уж потом узнал: врал Антон мне. Мать его в квартиру прописала, и он мог бы опекунство оформить, да не захотел.

Ну, в детдоме тоже жить можно, живу же вот, не умер до сих пор. Когда мне восемнадцать лет исполнится, домой вернусь, квартира все равно моя осталась.

Так вот про передачу. После того как там певец чаи погонял, стали показывать всякую мелюзгу. Из дома ребенка. Мол, смотрите, какая милая деточка и очень‑очень хочет маму и домой. Ну, такие мелкие, наверное, еще и не понимают, чего они хотят. А потом начали показывать тех, кто постарше. Вот тут уже ржачка началась. Смотрю, показывают парня моего возраста, бугай такой, натурально. И рассказывают, какой он хороший мальчик, увлекается футболом и очень хочет маму и папу, домой хочет.

Нет, домой, конечно, многие хотят. Только не просто домой, а в хорошее место. Кому охота в какую‑нибудь дыру с кем попало ехать.

Вот если найти родителей таких, чтоб все в порядке было, чтоб одежду покупали нормальную, комп, телефон хороший, дорогой. А всякая голытьба – нафиг сдались такие мамы и папы.

В том месяце приезжали к нам студенты, концерт устраивали. Студенты, они всегда на нас как на зверушек смотрят.

Конфеты привозят мешками, наши мелкие рады стараться – налетают как мартышки, рвут у них из рук: миг – и все по полу разлетелось. А у студенточек на накрашенных ресничках слезки. Ах, бедные голодные сиротки, без конфеток живут, ах‑ах, кап‑кап, хнык‑хнык.

И вот одна такая, Олей ее зовут, подошла ко мне знакомиться.

Это у них задание: познакомиться с ребенком, составить портрет, потом отчет написать. Я про это не знал, мне Оля объяснила. Когда мы уже подружились. А сначала эта Оля себя как дура повела.

Она мне говорит:

– Тебя Миша зовут?

– Ну, – говорю.

Она у себя в блокнотике пометила что‑то и дальше спрашивает:

– Миша, а ты хочешь жить дома, чтоб у тебя были мама и папа?

Ну я ей понятными словами и объяснил все. На кой, говорю, мне ваша мама и папа, мне и так хорошо. Деньги лучшие мама и папа на свете. Денег, говорю, дай, Оля. Или чо там у тебя есть? Вон, телефончик у тебя ничего, подари телефончик?

Словом, в тот раз не получилось у нас разговора, но Оля эта все равно приезжала к нам каждую неделю и все пыталась со мной разговаривать. Я сперва думал – для отчета (про отчет по педпрактике она мне на третий раз рассказала, и я ее пожалел – ответил ей на все вопросы, которые были нужны), а потом спрашиваю ее:

– А ты отчет сдала уже?

Оказывается, сдала. Зачем тогда ездит?

Наши пацаны ржать начали: влюбилась в тебя студенточка, говорят. Всякие гадости начали придумывать. А ничего подобного, у меня просто такая особенность есть – я часто с девчонками дружу. Они мне доверяют, как подружке какой.

Вот с Настькой из соседней группы дружу. Вернее, днем‑то нас никто вместе не видит, а вечерами мы ходим курить за территорию. У нас вокруг детдома парк, за парком трамвайный тупик, там конечная остановка трамваев, вот там мы и сидим на остановке. Народу почти нет, до конечной никто не ездит. А если дождик, то остановка под крышей – удобно.

Настька отличница, староста группы, на нее никто не подумает, что она курит. К ней как принюхаются, она всякий раз объясняет, что просто с пацанами стояла разговаривала, надышалась. Пацанов у нас за курение уже устали гонять, особо никто не старается.

А Олька просто так ездит. Она еще у мелких взялась кружок вышивки вести, так что мы с ней по субботам полчаса поболтать успеваем и все.

Но однажды она к своему вопросу про пап и мам вернулась.

Только ничего нового я ей ответить не могу.

У нас сейчас новая мода появилась.

Селяне.

За последний месяц шестой раз приезжают.

Говорят, что если они сироту к себе берут, то им денег платят много, на это вся семья может кормиться. Да и работать сирота может. Это в городе делать нечего, только в школу ходить, а на селе все время руки нужны.

Первая тетка пришла, помнится, – весь детдом сбежался смотреть. Какая‑то серая вся, в плаще черном, в платке, старая. Сапоги резиновые в грязи. Видимо, добиралась долго, откуда‑то из района.

Приехала она конкретно за братьями Горушкиными. Старшему десять, младшему девять лет. Они у нас такие тихие мужики, воды не замутят. Их к директору позвали, видимо, спрашивали, поедут они с новой мамкой или нет.

Мы все их ждали. Братья вышли молча. Младший потом говорит:

– Я не хочу.

А старший ему по затылку съездил:

– Повыпендривайся у меня еще. Сказал, поедем, значит, поедем.

Уехали Горушкины. Даже письмо потом написали в свою группу. Мол, живут хорошо, мама хорошо, школа хорошо, деревня хорошо, всем привет.

А потом эти селяне повалили толпой. То ли из горушкинской деревни (может, посмотрели, какие наши Горушкины тихие, работящие, тоже себе сироток захотели), то ли из других каких мест.

Олька мне объяснила, что по местному телевидению выступала какая‑то главная по сиротам тетка, рассказывала, как это здорово, взять в дом сироту. Мол, можно не навсегда брать, не в дети, а как бы понарошку. Но все равно будешь дома жить, не в детдоме.

А этого уже не все и хотят. Это мелким хочется, чтоб в лобик целовали и сопли утирали. А когда ты уже взрослый человек, то хочется свободы больше. Черт его знает – где ее больше, это как попадешь. С одной стороны, домашние делают что хотят, везде ходят и обедают не по расписанию. С другой, родители могут попасться всякие – как вцепятся, например, в учебу или в курение, зубы не разожмут.

У Настьки вот матери вообще не было, она отказная. Уж не знаю, что там у Настькиной родительницы было в жизни, а только, как рассказали Настьке, она сбежала прямо из окна роддома, в чем была. Не нужна Настька ей. Ну хорошо, хоть не убила, не бросила где‑то в мусорку, а то у нас и такие есть, кого бросили.

Так что Настька домой не хочет. Говорит, что не хочет.

И я не хочу. Наверное. Во‑первых, я мать хорошо помню. Во‑вторых, старый я уже. Пусть малышей берут, у них вся жизнь впереди.

А я в жизни знаю, чего хочу. Я хочу врачом стать. Нет, ну, конечно, сразу после детдома поступить не получится, мне знаний не хватит, это я хорошо понимаю. Тогда сперва можно пойти в медучилище, стать медбратом.

Надо мной тут пробовали отдельные дураки смеяться, что я буду медсестрой, укольчики делать. А почему медсестрой – медбрат, нормальная работа.

Я однажды в двенадцать лет в больницу попал. У меня сердце заболело. Сперва я даже не знал, что болит, я не очень‑то тогда разбирался, где сердце, где печенка. Это теперь я анатомию знаю хорошо. И вот я там лежал, и все в палате очень боялись, что будут делать какое‑то зондирование. Прямо ужасы про это рассказывали: в вену запускают иглу, и она идет к самому сердцу, и колет в сердце лекарство. И что у некоторых доходит, а некоторые прямо тут и помирают, если у них вены тонкие. И вот одному пацану, Васькой его звали, вдруг приходят утром и говорят: сейчас будем зондирование делать. Он как заорет! Медсестры бегают, но ничего сделать с ним не могут, одна подошла со шприцем, Васька ногой наподдал так, что все в потолок улетело. На него уж и кричали, и уговаривали – он под кровать забился и вопит оттуда, что лучше умрет, а не дастся.

И тут пришел молодой парень. Не знаю, кто он был, то ли медбрат, то ли просто студент. Я его никогда не видел. Пока все медсестры, как куры, кудахтали над пустой Васькиной кроватью, этот парень спокойно прямо в халате полез к Ваське под кровать. И о чем‑то там с ним поговорил. Минут через десять вылез Васька и сказал, что он согласный, но чтоб укол ему делал вот этот. «Этот» и сделал, потом Ваську на каталку переложили, а через пару часов вернули к нам назад, бледного, но живого и веселого.

Так что медбратья в медицине очень нужны, ведь там бабье царство, а не каждому хочется… ну, вы же понимаете, в медицине всякое бывает.

А уж после медучилища я и врачом могу стать.

Лариса Сергеевна, наша медсестра, мне так и сказала: сначала, мол, даже санитаром можно поработать, а потом уже медбратом, а потом врачом. Путь не быстрый, но надежный, если хочется – дойдешь до конца.

Я с Ларисой Сергеевной дружу. Она мне объясняет всякое про лекарства, какое от чего, и уколы научила делать, правда, я их делал не в человека, а только в подушку, я же еще маленький, человека мне доверить нельзя. Но если что‑то случится, я и в человека смогу сделать, точно.

Еще я Ларисе Сергеевне помогаю санчасть убирать: медпункт и изолятор. Там полов много, надо, чтоб нигде ни пылинки не было, это же санитарные нормы.

Лариса Сергеевна меня чаем иногда поит, говорит, что я хороший помощник. И про свою жизнь рассказывает. У нее семья – муж, сын, только сын уехал куда‑то далеко, и вот, говорит она, ей одиноко.

Я иногда думаю, что хорошо бы Ларисе Сергеевне взять себе ребенка, только, наверное, не маленького, а такого… побольше, чтоб уже помогать мог во всем. Не меня, конечно, я уже старый, ну а кого‑нибудь еще.

Я тоже помогать мог бы, но меня не возьмут, я знаю.

Вчера к вечеру я вдруг замерз. Так холодно стало, и захотелось мне лечь, полежать. Кто‑то до меня дотронулся и говорит, как обычно говорят: «Да ты весь горишь!».

Довели меня до Ларисы Сергеевны, она мне градусник поставила – температура тридцать восемь и восемь, и еще растет.

– Ложись‑ка, – говорит она, – в изолятор, вот тебе таблетка, закрывай глаза, постарайся уснуть. И все одеяла на меня собрала – с четырех кроватей, чтоб мне теплее было. А только мне все равно холодно, лежу я под этими одеялами и трясусь.

А Лариса Сергеевна домой не уходит, говорит:

– Посижу пока что тут, подожду, чтоб тебе лучше стало. Миш, как ты там? Ми‑и‑иш?

А у меня нет сил ответить, я лежу, глаза закрыл, холодно мне.

Она заглянула, видимо, подумала, что я заснул.

И в этот момент пришла к ней директорша наша.

Сели они чай пить, разговоры вести, я то слышу, то проваливаюсь непонятно куда. Получается, подслушиваю, ну да Лариса Сергеевна знает, что я за стенкой, так что ничего секретного пусть не рассказывают друг другу.

И вдруг директор говорит:

– А по поводу ребенка, Ларис, я думаю, тебе усыновлять не надо.

– Что это так, почему же мне – и не надо?

– А зачем тебе? Оформляй‑ка ты патронат, тебе же денежка не лишняя. Будешь считаться воспитателем детдома, а ребенок у тебя будет дома жить. Тут и стаж педагогический, и выплаты все, и пенсионные, а, кстати, ребенку тоже все от детдома будет полагаться – одежда там, канцтовары. И никакой волокиты с судами. Договор заключаешь, и готово. А то не понравится тебе приемыш – назад разусыновлять трудно. А договор – что? Другой заключишь.

– И то верно, – говорит Лариса Сергеевна, – так удобнее. Только кого бы мне взять?

В этот момент у меня внутри как будто что‑то переключилось. Я мерз‑мерз, а тут меня моментально в жар бросило. Я подумал: вот бы меня она взяла. Я ведь помогать уже во всем могу, и это же патронат, как бы просто дружба такая, помощь, не совсем в дети. Просто будет Лариса Сергеевна не только медсестрой, а вроде как бы моим воспитателем, и жить я буду дома. У нее дома. Муж у нее, она рассказывала, хороший мужик. Я и ему помогать буду, если там на даче что, копать или приколачивать.

А директорша продолжает:

– Бери новенькую, Новак эту. Девка тихая, послушная, и хозяйственная – я заметила, у них в комнате чисто, старшие на нее не жалуются, говорят, аккуратная. И с девочкой тебе все же полегче будет, не пацана же переростка брать.

– И то, – опять говорит Лариса Сергеевна. – Давай оформлять, завтра с утра прямо.

Пошуршали они еще чем‑то, поболтали ни о чем, ушла директорша.

А Лариса Сергеевна зашла ко мне:

– Спишь?

– Нет, – говорю.

– Что‑то голос у тебя совсем осип, Миха, – озабоченно говорит Лариса Сергеевна. Лоб мне потрогала и вздохнула.

– Падает у тебя температура, слава богу. Давай замерим.

– Да я уж замерил, – говорю. И градусник вытаскиваю. Тридцать семь и пять. Намного лучше, чем было.

– Ну и хорошо. Лежи, дружочек, выздоравливай, я завтра пораньше утром прибегу, посмотрю, как ты тут. Простуда это у тебя, простуда.

И ушла.

Я одеяла откинул – жарко мне стало.

И пошел в медпункт. Снаружи он запирается на ключ, но дверь между изолятором и медпунктом открыта.

Там у Ларисы на столе в стакане с фурацилином (эта такая желтая жидкость, обеззараживающая) стояли градусники.

Шесть штук.

Я всем шести отломал головы. Ртуть разбегалась смешными шариками по стеклу на столе, я еще поиграл с ними немного, сгоняя мелкие капли в одну большую. Последним градусником я порезал палец.

Ну и фиг с ним. Порез зализал и из изолятора ушел к себе в комнату.

Температура нормальная – нечего мне тут делать.