Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Рассказывает Настя Кожевникова
Я раньше в другом детском доме жила. Тот был просто с номером, а потом меня сюда перевели. У этого детдома есть имя, он называется «Теремок». По‑моему, название так себе, для малышей, а у нас тут народ от семи и до восемнадцати лет. В восемнадцать лет уже как‑то смешно: «Где живешь?» – «В теремке!» У нормальных домов на улицах номера и нет названий. Но у нас‑то не нормальный дом, а детский. Люди думают, что нас в детском доме держат за забором и водят везде строем, как солдат. Я однажды на рынке разговорилась с теткой, она так удивилась, что я детдомовская, спрашивает: «Как же это ты одна без взрослых по улицам ходишь?» А я разозлилась, говорю: «А у вас домашние дети в четырнадцать лет тоже только за ручку ходят? Вот и нас иногда без поводка и намордника выпускают!» В старом детдоме, где был номер, было похуже, чем здесь. Там были спальни на двенадцать человек. А тут комнаты на четверых. Мне сначала показалось как‑то тесно, комната малюсенькая, всего одно окно, а потом я привыкла. И что еще хорошо: свой шкаф с вещами (ну не совсем свой, а на двоих один), стол письменный есть, общий, и кресло. Уроки, конечно, за столом все делать не поместятся, можно в групповую комнату пойти, а можно просто на кровати на коленках писать. И еще здесь все время ходят шефы. Привозят все, вот недавно новые покрывала на кровати привезли, пушистые, с розами, два новых телека. Один директор у себя в кабинете поставила, а один как раз в нашу группу попал. Так что у нас телек теперь лучше всех. В седьмой группе, где я живу, шестнадцать человек. Это так придумали – группы. В старом детдоме у нас были спальни по возрасту – одна спальня для тех, кто маленький, одна для средних, одна для старших, ну и, конечно, девочки и мальчики отдельно. А тут говорят, надо, чтоб как в семье было. Так что у нас и девочки, и мальчики, и семь лет есть, и четырнадцать, все перемешано. В моей комнате я самая старшая. Лерка, которая, как и я, спит у окна, только слева, закончила шестой класс, а я седьмой. Вике семь лет, а Маргаритке – девять. Маргаритка у нас в комнате новенькая. Она пришла только в начале лета, мы познакомиться толком не успели, всех в лагерь отослали, причем меня в один, а мелюзгу – в другой. Так что в июне мы с ней прожили вместе всего неделю. Новенькая – это интересно, конечно, только нам втроем было посвободнее. Она приехала когда, ее воспиталка завела к нам в комнату и оставила. Лерка и говорит: – Ну вот, больше народу – меньше кислороду. Новенькая ничего не сказала, только зыркнула на нас сердито и положила на кровать розовый портфельчик. Лерка к ней давай цепляться: – А что это у тебя в чемодане? Золото‑брильянты, наверное? Или ты у нас отличница, даже летом уроки учишь? И цап портфельчик, хотела открыть. А новенькая вдруг вскочила, в лямку вцепилась и на себя портфель дергает. Так они возились: Лерка к себе тянет, эта – к себе. Вика пищит, я молча смотрю. Лерка‑то сильнее, она хотела новенькую ногой отпихнуть. Ну не пнула по‑настоящему, а так. Почти. Тут эта новенькая вдруг как‑то другой рукой лямки перехватила и – я даже не поняла, как она дотянулась‑то – вцепилась Лерке в руку зубами, будто собака. Лерка взвыла, попыталась ее за волосы оттащить. Тут я уж не выдержала, разняла их. Лерка ругается, чуть не плачет – на руке у нее следы зубов: – Дура, акула, шавка дикая! И все норовит опять на новенькую кинуться. А та смотрит на нее тоже так недобро, но молчит, только портфель свой подальше к стенке закинула. Ну все, думаю, было у нас в комнате тихо‑мирно, а сейчас эти начнут все время драться. Лерка вообще‑то хорошая, только любит цепляться ко всем. Но она не со зла. Так что я ей сказала: – Связалась с мелкой, своих дел, что ли, нет? И тут эта новенькая рот открывает: – Меня зовут Маргарита. А вас как? Словом, познакомились. Вечером воспиталки устроили групповой час. Чтоб все новенькую узнали. Налили чаю, вафельного торта отрезали по куску. И начали Маргариту расспрашивать. Как она учится? Какие у нее предметы любимые? Любит ли она рисовать? А петь? А какая у нее любимая песня, и не хочет ли она нам ее спеть? Маргарита отвечала односложно. Учиться она любит, петь умеет, а песню забыла. Сидела, торт кусала, не поднимая ни на кого глаз. Так что ее разные глаза я заметила только вечером. После чая нас отпустили по комнатам, и тут уже мы познакомились по‑настоящему. Она, правда, и тут много о себе не рассказала. Есть у нее сестренка, но ее отправили в другой детдом, дошкольный. А родители ее умерли. И сама она из пожара еле спаслась. Показала нам даже шрам на ноге. Большой такой шрам. – Особая примета, – засмеялась я. Но Маргаритка не поняла, что это означает. А потом я заметила, что у нее глаза разные, удивилась и спросила, как это так, разве так бывает? – Это потому что я ведьма и могу на любого глазами порчу наслать, – сказала нам новенькая. – Как это – порчу? – пискнула Вика. – А вот так, захочу, посмотрю, пошепчу, пожелаю зла, и человек, который меня обидел, заболеет. У Лерки лицо вытянулось, я на нее глянула, фыркнула: – Ты что, Лерка, поверила? Ведьм не бывает. И Черной простыни не бывает, и Красной руки не бывает, все это пугалки для малышей. – Простыни, может, и не бывает. А ведьмы… – говорит Лерка задумчиво. – Но мы же с тобой, Маргаритка, помирились уже, правда? – Помирились, – как‑то нехотя ответила та, но на Лерку все же нехорошо посмотрела. В ведьм я не верю, но Лерке теперь не завидую. Это только кажется, что старший и сильный всегда победит мелкого и слабого. На самом деле мелкие могут сговориться и навалиться всем гомозом, тут и муравьи слона загрызут. А потом мелкие, если их обидеть, способны на любую подлянку, фантазии у них ничуть не меньше, чем у больших, так что я на месте Лерки ходила бы теперь и оглядывалась. Тем более эта новенькая после пожара. Мы с Мишкой из восьмой группы вечером вышли за территорию покурить, я ему рассказала, как у нас новенькая кусается. А Мишка и говорит: – Вы там поосторожнее, те, кто головой ударялся, они же контуженные, за себя не отвечают. Тебя тут еще не было, а у нас жил один парень, Витек. Его на теплотрассе скорая подобрала без сознания и с сотрясеньем мозга. Потом подлечили – и к нам. Вот он был в натуре псих. Чуть что – глаза белые выкатит и за горло хватается, руки как у павиана длинные, цепкие, не разожмешь. Удушит за милу феньку, «ой» сказать не успеешь. А еще боли не чуял вообще, брал вот так сигарету и тыкал себе в руку, и только губы кривил. Контуженный, говорю же. Гляди, эта ваша новенькая тоже, небось, на голову больная, загрызет вас, если что не по ней. Ты в следующий раз, если она кинется кусаться, вот сюда жми, около уха, она челюсти и разожмет. – Да ладно тебе, Мишк, она малявка совсем – ее одним пальцем перешибить можно. – Ничего, подрастет. – А тот Витек потом куда делся? – В психушку отправили, – скучным голосом сказал Миха. – Раз отправили, два отправили, а потом он бегать начал. Поймали. Еще поймали. Еще в психушку. Потом он пару раз ноги‑руки ломал, в гипсе ходил. А потом летать научился. – Как это – летать? – Ну как летают – обыкновенно. Вылез на подоконник на четвертом этаже, руки раскинул и полетел. Я посмотрела на небо, затянутое тучами. Потом на окна четвертого этажа, которые как раз было видно из‑за берез. Понятно, что Миха врет, но все же было любопытно. На какую‑то минуту подумалось – а вдруг: – И как? – Ну как‑как, – заржал Миха и сплюнул, гася окурок. – Натурально полетел, четыре этажа летел, а тут опаньки – и земелька. В земельку головой тюк – больше и не встал. – Дурак ты, Миха, – разозлилась я. – Человек умер, а ты хаханьки гонишь. – Сама дура, – миролюбиво откликнулся Миха. – Какой же он был человек, Витек‑то? Так, видимость одна. Псих. Туда и дорога.
|