Рассказывает Наталья Михайловна

Такая беда, когда болеют дети. Если заболеет свой – сто, тысячу, миллион раз повторяешь, сидя над его кроваткой, держа тоненькие потные пальчики: «Господи, пусть лучше я заболею, пусть лучше я, а не он».

Случись что не так – и крутишь в голове страшную картинку, и все думаешь: почему я не успела, что сделала неправильно.

Сережка вчера упал с качелей. Я на секунду отвернулась, а он соскочил вперед и начал подниматься с коленок. Качели догнали его и ударили по затылку.

Я помню, как дедушка в детстве учил меня: упадешь с качелей – не вставай на ноги, отползай, прижавшись пузом к песку, не поднимая головы, вперед, подальше, а то будет больно. Качели у нас во дворе дома, где я жила с бабушкой и дедушкой, были тяжелые, железные, зимой на них и сесть было невозможно – ледяной холод проникал через штаны и пальто.

А Сережку я не успела научить, думала – маленький он еще, два года, один не гуляет, конечно.

И вот так вышло.

Не хочу вспоминать, что я подумала, увидев кровь на голове неподвижно лежащего сына.

Скорая, больница…

Теперь уже все страшное позади. Сотрясение мозга. Сережка лежит, врачи его лечат, а я упросила остаться с ним. Нянечек не хватает, больница у нас в городке маленькая, так что я тут полы мою – и в палате, и в коридоре, – помогаю еду разносить. И с Сережкой все время рядом. Он же маленький, как ему без мамы?

Мы сначала в палате одни лежали, а сегодня с утра привезли девочку.

Рыженькую такую, маленькую и тощую, лет семи с виду.

Привезли ее на каталке, переложили. Пока медсестра одеялом девочку не прикрыла, я у нее на ноге и на руке бинты заметила.

Волосы у девочки коротко острижены, почти под ноль, а на лице заживающие ссадины. Я ее сначала даже за мальчика приняла.

И почему‑то мамы с ней нет.

В моем детстве, когда я лежала однажды с аппендицитом в большой районной больнице, родителей к нам не пускали. Казалось, мы попали внутрь неприступной крепости или тюрьмы. Так что мы стояли на коленках на подоконнике и ревели, глядя на пап и мам. А они толпились внизу во дворе под окном, махали нам руками. Ко мне приходили Ба и дедушка. Ба тоже плакала, мне со второго этажа было это хорошо видно, а дедушка, конечно, не плакал, он все время улыбался и показывал мне большой палец, мол, выглядишь отлично. И я очень хотела домой.

Больница, где мы лежим сейчас, как проходной двор. Так что у родителей нет никаких проблем быть рядом с ребенком, только на ночь всех выгоняют. Мне, спасибо заведующему, разрешают остаться с Сережкой и на ночь. Ночью, бывает, пол‑отделения ревет. Приснится что‑то маленькому пациенту, вот он и начинает маму звать. Медсестра на ночь одна, на всех ее не хватает, так что я помогаю и тут.

– Т‑ш‑ш, – говорю, – тихо, маленький, мама скоро придет, утром придет, спи. Закрой глаза, утро скорее настанет.

Девочка, как ее привезли, так и лежала на спине, не открывая глаз.

Я подошла, посмотрела, – вроде спит.

Ну и хорошо. Сон после травмы – самое полезное.

Сережка у меня тоже уснул, вышла я в коридор, дошла до поста медсестер.

Дежурила сегодня Светлана Михайловна. Я разговаривать с ней немного робею – она меня в два раза старше, шумная и резкая.

– Опа, – говорит, завидев меня, Светлана Михайловна, – тебя‑то мне и надо, Наталья! Там к тебе соседку привезли, видела?

Видела, говорю, спит девочка, глаз еще не открывала.

– Ты за ней присмотри, ладно? А то матери у нее нет, сирота она, некому с ней…

Светлане Михайловне очень уж не терпелось подробности рассказать. А мне было интересно послушать, раз рассказывают.

– На руке и ноге у нее ожоги, и на лице, и волосы обгорели. А когда она от дыма сознание потеряла, об пол головой стукнулась, тут и сотрясение. Из деревни привезли, пожар там у них случился средь бела дня, дом начисто сгорел, ее только успели вытащить, а родители в доме как спали – так и не проснулись, говорят. Так что она теперь одна. Подлечим – и в детдом от нас поедет.

– А почему родители‑то спали, раз пожар днем был?

– А кто ж их знает, может, напились, может, еще что. Словом, девчонка сирота, ей про это еще не сказали, она в себя‑то недавно пришла. И ты не говори, будет спрашивать, скажи – не знаешь, где ее мамка. Пусть из детдома приходят и сами ребенку такое объявляют. Не наше это дело.

– Боже мой, – у меня слезы на глаза навернулись, как я представила себе, что девочка пережила. И что ее ждет еще впереди.

Пока у меня Сережка не родился, я была спокойная. Подружка у меня есть, Лидка, так она вот умела реветь от всего, все ее трогало: книжку читает про любовь и слезы ручьем льет, кино смотрит индийское, там поют‑пляшут, а она плачет. А теперь, когда Сережка есть, у меня от всего глаза на мокром месте. Особенно когда слышу, что кто‑то детей обижает или беда какая с ними случается.

– А зовут‑то ее как?

– Маргарита ее зовут. Маргарита Новак.

Вернулась я в палату. Обладательница роскошного имени, тощая рыженькая девочка Маргарита проснулась и, когда я вошла, молча уставилась на меня.

– Привет, – сказала я ей. – Проснулась?

Маргарита молчала. Лицо ее было каким‑то замороженным, словно она не слышала меня совсем.

Я подошла и осторожно присела на край кровати.

– Меня тетя Наташа зовут. А тебя – Риточка?

Девочка продолжала молчать. Я сделала еще одну попытку завязать разговор:

– Ты кушать хочешь? Скоро обед. Его в палату принесут. Я могу тебя покормить, если тебе трудно будет. Только сначала своего сынишку покормлю. Видишь, у меня там сынишка спит. Его Сережка зовут.

Мне стало неловко от ее молчания. Так что я встала, пошла открыть форточку и продолжала веселым голосом, не глядя на соседку:

– Сережка проснется, я вам сказку почитаю. Правда, у меня сказки тут для малышей, а ты ведь уже большая девочка, в школе, наверное, учишься, да? В каком классе?

И поскольку собеседница моя продолжала сжимать губы, я сама за нее и ответила:

– Наверное, в первом? Или еще в школу не ходишь? Ну не важно.

Голос мой звенел бодро, я пыталась заглушить в себе желание заплакать, видя, как этот обожженный рыжий воробушек упорно и хмуро молчит, глядя перед собой. Взгляд у нее был какой‑то странный – я подумала сперва, что девочка слегка косит. А потом пригляделась и поняла: у нее разноцветные глаза. Один карий, другой зеленый.

Я никогда не видела такого, только слышала, что так бывает. В детстве я спрашивала у Ба, почему у меня глаза серые, а у них с дедом – темно‑карие, и она рассказывала мне, что глаза бывают разные. Даже у одного человека – разные. Я тогда, помню, ходила и присматривалась к людям, какие у них глаза. А про людей с разными глазами моя Ба говорила, что такие люди бывают счастливыми.

Да уж, вздохнула я про себя, счастья у девчонки хоть отбавляй.

Так все дальше и пошло. Маргарита молчала все время. Молча хлебала жидкую больничную лапшу, молча ела серую овсянку, подчищала тарелку до конца. Когда я рассказывала Сережке сказки, соседка ничем не выдавала своего интереса, то ли слушала, то ли думала о своем. Так же молча слезала она с кровати, когда ее звали на перевязки.

Я каждый день пыталась с ней поговорить. То есть я все время трещала что‑то веселым голосом, делая вид, что не замечаю ее молчания.

А через несколько дней Сережке разрешили вставать, и дело шло к скорой выписке. Я очень устала лежать в больнице и мне хотелось домой так, что во сне начало сниться, как я забираю сына и мы уходим отсюда.

Но врачи каждый день говорили: «Давайте еще денек понаблюдаем, и уж тогда…»

Однажды в тихий час Сережка никак не хотел засыпать, крутился по постели ужом, спихивал одеяло, пытался встать на ноги и попрыгать на пружинной сетке.

– Все, – говорю, – буду тебя как маленького ребеночка укачивать!

Завернула его в одеяло, села, взяла на руки.

– Ты, Сережка, полежи пять минуточек всего тихо, а я тебе песенку спою.

И запела я ему все, что на ум пришло.

– Баю‑баюшки‑баю, спи, Сереженька‑сынок, скоро мы пойдем домой, и головка не болит, спи, мой котик золотой, дома нас игрушки ждут.

Поднимаю глаза, а Маргарита стоит у нашей кровати и внимательно слушает, как я пою.

И смотрит на меня своими разными глазами, серьезно так смотрит, не мигая. Мне даже не по себе сделалось.

Только я хотела сказать ей: «Садись рядышком, послушай песенку, только не шуми, Сережа засыпать начал», – как она вдруг вздохнула, губы облизала, и я услышала ее голос.

Низкий такой голос, не девичий. Удивительно, что такая кроха – и с таким голосом.

– А я тоже скоро домой пойду. У меня голова уже не болит.

Я очень обрадовалась, что она вдруг заговорила.

И вдруг испугалась так по‑глупому, думаю: если ее сейчас не разговорить, она опять замкнется, замолчит.

– Хорошо, что твоя голова не болит, – шепотом откликнулась я. – Садись, посиди со мной рядышком.

Маргарита рядом со мной присела, только неловко, боком, и ногу, бинтом перевязанную, в проход меж кроватями вытянула.

– Болит у тебя нога?

– Уже не очень, – отвечает она мне громким шепотом. – Раньше так болела, что я ночью не спала. Лежала и плакала, а она болела и болела. И рука болела.

– А я не слышала, что ты плакала, – огорчилась я. – Я бы… Я бы, может, помогла тебе? Наверное, надо было медсестру позвать, она бы сделала тебе укол, и ножка твоя прошла бы, и ты уснула бы.

– Понимаете, – говорит мне Маргарита и сокрушенно вздыхает, – я уколов очень боюсь. Больше всего на свете. Я тут просто сначала поделать ничего не могла – все как в тумане. Они приходят с уколами, я хочу встать и убежать, или закричать громко, а у меня ноги не идут, и голоса нет. А теперь мне вставать разрешили. Ну я вчера пошла на перевязку, мне хотели укол сделать…

Маргарита вдруг замолчала и задумалась, словно что‑то припоминая.

– Укол хотели сделать, и что? – окликнула я ее.

Она посмотрела на меня серьезно:

– А дальше они меня ловили. И не поймали. А какой‑то врач шел по коридору и сказал, что раз я такая шустрая, значит, выздоровела, и пора меня выписывать. Так что вот. Скоро я домой пойду.

Я отвела глаза. Не мое дело рассказывать Маргарите, что у нее больше нет никакого дома. Что не вернется она домой.

Тихонько переложила я Сережку в кровать и предложила:

– Давай, я тебе книжку почитаю? Ты ложись в свою постель, все же у нас тихий час.

Я почитала всего минут пятнадцать – и девочка уснула. Во сне у нее разгладилась морщинка между бровями, и выглядела она лет на пять, не больше.

Вечером, когда Игорь пришел навещать нас с Сережкой, я не выдержала и рассказала ему о Маргарите.

– Смотрю на нее и плачу. Представляешь, как она теперь – без мамы, без папы.

Игорь только головой покачал:

– Даже думать не смей. Ты рассуди – в детдоме таких еще сто человек. Тебе эта на глаза попала – ты ее и пожалела. А какая она – кто знает? Нет, Наташ, я понимаю твои женские нервы, но я чужого ребенка растить не могу. Не проси.

И так он это сказал – «чужого ребенка», – что я только губу закусила. «Нет» для Игоря – это всегда такое железобетонное «нет». Уговаривать бесполезно.

Как начала Маргарита разговаривать, так и остановиться не могла, видимо, намолчалась за эти дни. Весь вечер она то песни пела, то рассказывала мне про свою жизнь, про сестренку маленькую, про деревню Шечу, про то, как она в третий класс пойдет.

А утром следующего дня произошло два события. Одно хорошее, а другое – плохое.

Зашла медсестра и принесла Маргарите старенький розовый портфель‑рюкзачок.

В палате сразу запахло гарью.

– Это тебе передали, говорят, твой портфель. Подкоптился он у тебя, но цел. Проверяй – все вещи на месте?

И делает мне знак, чтоб я в коридор вышла. Кругом дети, а ей не терпится с кем‑то взрослым новостями поделиться.

С рюкзаком этим в руках Маргаритку из горящего дома вынесли – потому от него так горелым и тянет. Врач скорой помощи рюкзак у себя оставила – его как в угол машины закинули, так он там и пролежал. А теперь, когда Маргаритку выписывают, спохватились, что это единственная ее вещь из родного дома.

А еще пришли женщины из опеки и детдома. Они сейчас у завотделением выписку получают на Маргаритку и потом придут, скажут ей, что она домой не поедет уже. И что мамы и папы у нее нет.

– Но, может, по дороге скажут, а не здесь. Реветь ведь будет, и мы вместе с ней. Нет уж, такое дитю говорить – это надо железным быть, – вздохнула медсестра.

Я назад в палату кинулась. А там Маргаритка вынула из портфеля все свои вещи, на кровати разложила и любуется.

– Смотрите, все мои тетрадки, и карандаши цветные тут, и ручка, и…

Подойти и посмотреть я не успела. Вошли в палату две женщины в накинутых сверху белых халатах, поздоровались со мной, с Маргаритой. А потом одна из них говорит мне:

– Вы извините, но не могли бы вы нас на пять минут оставить наедине с Риточкой?

Я Сережку за ручку взяла, и мы пошли в холл, где телевизор стоял. Нашли там мультики.

Сережка смотрел и смеялся. А я ничего не видела и не слышала. Все думала, как там Маргарита.

Смотрю – ведут ее. Я ее в первый миг и не узнала – привыкла видеть в халатике, а тут переодели ее в платье с клетчатой юбкой, на голову какую‑то панаму нацепили. Наверное, чтоб солнце не напекло – после сотрясения мозга голову надо беречь. Платье Маргаритке велико и висит на ней цветным мешком. А сама она идет и ногами по полу загребает, только что не спотыкается. Портфель ее одна из сопровождающих женщин несет.

Я кинулась – хоть до свидания сказать.

Маргарита подняла на меня глаза, и на мои слова прощания ничего не ответила. Не кивнула, не улыбнулась – словно не слышала. Отвела взгляд равнодушно и поплелась за взрослыми дальше.

Молча.