Глава двадцать вторая. Карли Викерс лежала в абсолютной темноте, в абсолютной тишине, испытывая абсолютную боль и абсолютный ужас

Четверг, 10 октября 1985 года

01.37

Карли Викерс лежала в абсолютной темноте, в абсолютной тишине, испытывая абсолютную боль и абсолютный ужас.

Большинство людей на самом деле никогда не испытывали настоящего ужаса. Чтобы описать его, еще не придумали слов. Это словно очень яркий свет и самый высокий пронзительный звук, объединенные вместе, чтобы истязать каждую клеточку мозга и нервной системы. Но даже это не самое подходящее описание.

Она мало что помнила о своем похищении – сначала перед ней мелькнуло какое‑то знакомое лицо, но сейчас она не могла вспомнить, кто это был; затем приступ паники, словно внутри взорвалась бомба, потом – ничего. То, что было после, походило и на абсурд, и на реальность одновременно.

Она не знала, где в следующий раз почувствует боль, и кто ее причиняет. Она не имела представления о времени, о том, что сейчас – день или ночь. Не всегда могла понять, где верх, а где низ. Иногда ей казалось, что она летит, но потом она понимала, что лежит на поверхности. Она ничего не видела. Она ничего не слышала. Она не могла говорить, потому что не могла открыть рот.

Она не знала, как долго пробыла в этом месте, и что это за место. Здесь было холодно. То, на чем она лежала, было твердым. Ей было слишком больно, чтобы испытывать голод. Время от времени в маленький зазор между ее губами вставляли соломинку, через которую подавали воду, чтобы жизнь в ней не угасла совсем.

Страх накатывал на нее волнами, огромными волнами, которые захлестывали ее так, что ей приходилось бороться с собой, чтобы дышать, сопротивляться, не оставляя попыток выбраться из своих пут. Она не знала, откуда приходит ее мучитель, что собирается с ней сделать, когда уйдет. Из‑за того, что она не могла ни слышать его, ни видеть, единственным опознавательным знаком его присутствия была та боль, которую он причинял ей.

Когда страх изнурял ее, она начинала думать о работе, на которую устроилась. Сообщили ли оттуда, что она не явилась? Приходил ли кто‑нибудь в коттедж, чтобы проведать ее? Начала ли ее мать беспокоиться из‑за того, что от нее нет ни слуху ни духу с воскресенья? Заботится ли кто‑нибудь о Петаль?

Потом она начинала плакать, но ее глаза не производили слез, и если они появлялись, то она не могла открыть веки, чтобы смахнуть их. Она чувствовала, что рыдания сотрясают ее, но если какой‑то звук и исходил, она его не слышала.

Почему кто‑то решил сотворить с ней такое?

Раньше, прежде чем она лишилась слуха, она слышала, как неподалеку пытается выбраться из своих веревок какая‑то женщина, потом – пронзительный крик, от которого кровь едва не застыла в жилах, и который вонзился в нее, словно острый нож. Но это было уже давно. Она никак не могла убедиться, здесь ли еще женщина. Ей казалось, что нет. Ей было одиноко.

В этом‑то и было самое страшное: в изоляции, в том, что она оказалась замкнута внутри собственного тела, внутри собственного разума.

Она молилась, чтобы в следующий раз мучитель убил ее.

Он сидел на табуретке около металлического стола и смотрел на свою жертву, думая о том, какие мысли приходят сейчас ей в голову. В уме ли она? Не пытается ли понять, кем может быть ее истязатель?

Это его другая жизнь, его отдушина от так называемого нормального мира, где на него постоянно давят, где на него сыплются запросы, где разные люди со своими ожиданиями и представлениями о том, кто он есть и кем должен быть, требуют от него полной самоотдачи, всего его времени и энергии. Муж, отец, профессионал, почетный гражданин.

Находясь рядом с жертвой, он контролировал ситуацию, мог дать волю темной стороне своего «я».

Ему нравилось, что его жертва не знает и никогда не догадается о том, кто он такой. Она была в полной уверенности, что ему можно доверять, что он заслуживает уважения. Уважение приобретало совершенно новый смысл в свете его полного контроля над ней.

Полного контроля. Абсолютной власти.

Острейшего трепета.