Б. Жид биржевой 1 page

Кто способен удвоить свой капитал в течение года, тот заслуживает быть повешенным двенадцатью месяцами раньше.

Итальянская пословица

1. Переходя от всего указанного к той разновидности Агасфера, которая ныне известна как еврей биржевой[93], мы должны без колебаний признать, что она представляет собой самое яркое выражение, так сказать, квинтэссенцию иудаизма. Очевидная сама по себе, мысль эта подтверждается такими авторитетами, как Лессинг и д'Израэли. Взяв чуть ли не всеведущего и безупречного человека, дав ему, однако, в руки лишь “главную книгу” (Grossbuch) и ключ от банкирской кассы, а затем украсив изрядным лапсердаком, оба помянутые автора говорят: “Вот истинный еврей!… — Натан Мудрый Лессинга и пресловутый хранитель Азиатской тайны” (Asian mistery), банкир Сидония, — герой романов Биконсфильда, изготовлены по указанному рецепту. А что взгляд этого рода совпадает с иудейским, тому доказательством служит как чистокровность еврейства в Вениамине д'Израэли, так равно, если не еврейское же происхождение, как утверждает Дюринг, то не малая задолженность Лессинга у детей Израиля…

Талмуд же, в свою очередь, повествует, каким образом, не занимаясь ни торговлей, ни комиссионерством, успел, однако, нажить крупное состояние величайший из пророков Израиля. Разрезывая бриллиантовые доски, на которых Иегова пальцем начертал десять заповедей, Моисей ловко прятал осколки, а затем выручил огромные деньги от их распродажи…

Не бесполезно сверх того напомнить, что для еврейства проценты являются лишь естественным благоуханием капитала.

Правда, уже Бисмарк полагал, что из невозможности для еврея стать чиновником ещё не следует, что он должен быть ростовщиком, но сыны Иуды столь же вправе думать, что, в обеспечении кагального господства ничто не мешает им требовать обоих этих званий совместно, когда это угодно старейшинам “многострадальной” синагоги.

С другой стороны, ещё в древности справедливо указывали на полное отсутствие у иудеев того, что составляло нравственное величие и неодолимую силу духа в Риме. Источником и основанием его владычества над миром представлялась verecundia созидателей римского государства. Под данным термином разумелось всё, что есть беззаветного, мужественного, самоотверженного в сердце человека. Но именно этих качеств и нет у сынов Иуды. Как нами было отмечено выше, рыцарское благородство и сердечная простота — такие понятия, которые для евреев непостижимы и не встречаются в их среде. Раса, кровь, текущая в их жилах противятся всему, что мы, арийцы, называем долгом чести и великодушия. Как насыщаемый морской солью береговой песок, с каждым приливом, поглощает всё новые и новые дозы соли, так и отравляемая талмудом еврейская душа с каждым поколением пересыщается идеями талмуда всё с большей силой. Столь сродный арийскому духу идеализм, безусловно, чужд еврею и он ненавидит его у других. Он насмехается над всяческими идеалами, или, по меньшей мере, норовит выставить их в шутовском виде. Цинизм издевательства над самой возвышенной деятельностью гоев — лучшее для него торжество. Вообще же говоря, “Quint‑Essenz der Shelmerei” у евреев такова, что решительно не знаешь, каким её образцам следовало бы отдать предпочтение?…

Возьмём, тем не менее, к примеру, хотя бы кое‑что из фактов, раскрываемых на наших глазах.

Приняв католицизм, прусский еврей и агент Бисмарка, Бауэр, успел не только стать духовником императрицы Евгении, но и главным священником французской армии; устроив игрой на самомнении Евгении такой дивертисмент, как франко‑прусская война 1870—1871 гг., оказался в Брюсселе антрепренёром оперетки, и, наконец, женившись в Австрии на богатой еврейке, всенародно заявил через лейб‑орган кагала “Neue Freie Presse”, что отрекается от христианства навсегда. Корреспондент “Times” Бловиц на вопрос королевы румынской о его национальности отвечал, что, “родившись в Богемии от израильских родителей, он пишет из Парижа на английском языке pour le roi de Prusse.” Мещанин из крещёных евреев Михаил Семёнов проник в С.‑Петербургскую духовную академию и даже в сан архимандрита, затем, уже с этим званием, перешёл в коноводы иудейской революции. Будучи расстрижен, он обратился в старообрядчество, где с бесподобным пронырством стал епископом но, вместо Канады оказался в Саратове, а здесь, подписываясь титулом епископа, профанирует и этот новый сан как автор разухабистых статей в “освободительной прессе” местного еврейства. Об известном в Петербурге старообрядческом священнике Волощуке, вторично перешедшем из католичества в православие, а ныне выступающим снова от имени старообрядцев в Ватикане, в Москве рассказывают, по сведениям “Нового Времени”, следующие забавные подробности. По происхождению Волощук — еврей. Служа в полиции, он в Волынской губернии обратил на себя внимание архиепископа Антония, который посвятил его в диаконы. Не дождавшись места священника, он обратился в раскол и успел попасть на фабрику А. И. Морозова в Богородске Московской губернии, а там на средства Морозова же занялся изданием старообрядческих духовных учебников. Операция этого рода стоила, однако, Морозову слишком много денег и скоро вызвала к Волощуку такое недоверие, что ему пришлось удалиться. Тем не менее, он вслед за этим вынырнул в Громовской общине, где, т. е. уже в самом Петербурге, опять натворил немало дел. Тогда Волощук перебрался в католицизм и настолько подластился к епископу Цепляку, что получил он него антиминс и облачение. Затем, обманув, разумеется, и католиков, Волощук ещё раз вернулся в лоно православия и при торжественной обстановке даже произнёс покаянную речь. Не получив, к своему негодованию, вновь и диаконского сана, он решил бросить духовный мир и стал заниматься коммерцией, а когда и тут не повезло, паки объявился католиком. В заключение, он, на радость кагалу, рассудил соединить принадлежность к клиру и гешефтмахерство, а потому ещё раз перебежал к раскольникам… Казалось бы, Волощук побил все иудейские рекорды. Но “угнетённый” кагал смеётся над столь наивными предположениями.

Означенный выше и под именем Бернарда Мэмона столь прославившийся сын раввина из Месопотамии[94]Айзик Маймун занимался в Берлине порнографией и помаленьку приторговывал и революцией. Вместе с другим евреем, Срулем Герстманом, он издавал мемуары своих единоплеменников — “русских эмигрантов”, равно как печатал для сознательных пролетариев в России руководства по изготовлению бомб. Соблазнившись, видно, триумфом очаковского раввина, который при благословенном участии одного из парижских Ротшильдов сбыл Луврскому музею за 400.000 франков фальшивую тиару скифского царя Сайтеферна, Маймун для “чистоты отделки” подлогов также принялся за “археологические раскопки” в Малой Азии. Нажив этими, уже оптовыми плутнями, через “троянцев” деньги, Маймун избрал для разнообразия своим поприщем кражи секретных дипломатических документов и политическое шпионство de la haute volee. Напал же он на эту мысль, поставляя француженок Абдул‑Гамиду, который хотя не любил евреев и от них же удостоился ссылки в Салоники, однако “живым” их товаром весьма не гнушался. Но вот “случился” пожар в Константинополе, да ещё, как на грех, в министерстве иностранных Дел. Пропали важные, незаменимые акты, и он оказался в Лондоне, у английского правительства, которому их, по случаю же, продал Маймун. Этот удачный гешефт внушил ему мысль “помогать своему счастью” и дальше. Не даром говорят, что аппетит приходит во время еды. Сообразно с этим, Айзик Маймун среди увеселительной поездки своей по чужим карманам превратился, что нам уже известно, в Бернарда Мэмона, но в апофеозе странствований из земли Халдейской к богатствам нового Ханаана, Франции, учинился виновным в “посрамлении Имени”, так как попреки трогательным симпатиям единоплеменников, был пойман на покупке чиновника министерства иностранных дел в Париже, где, очевидно, по заказу нового “Карфагена” избрал специальное оптовое, в свою очередь, расхищение важных государственных тайн, преимущественно касающихся постройки Багдадской железной дороги и Потсдамского свидания… Впрочем, и оказавшись в остроге, названный талмид‑хахам никак не должен сокрушаться, если заслуги его перед Израилем достаточны. Ведь объявлен же невинным страдальцем Дрейфус, а изобличённый в мошенничестве почти на миллион франков другой Барцелонский мученик Ицка Ферреро не даёт покоя Испании и после своей казни. Напрасно отверг тамошний парламент домогательство шаббесгоев о пересмотре дела Феррера. Революционная агитация продолжается сугубо, по соседству, иудео‑масоны уже открыто грабят Португалию. Да и в самой Франции разве палата депутатов не пыталась равным образом безуспешно затушить дрейфусаровский пожар прежде, чем он успел разгореться на весь мир?!… Значит, Берке Маймуну горевать нечего. Разве не соплеменник он великому революционеру Маймониду?… А между тем, “свет Запада” и “слава Востока”, “второй Моисей”, “Орёл” среди первоучителей еврейства знаменитый и недосягаемый авторитет священной синагоги, гаон и рабби Моше бен Маймонид сам в течении полутора лет, исповедывал магометанство, так как, будучи придворным врачом султана Саладина в Египте, не мог устраивать своих ганделей иначе… Да и не сказано ли в “святом” талмуде (трактат Бетца, 25 а): “три существа не знают стыда — Израиль среди народов, собака между четвероногими и петух в среде птиц”?…

Мы, со своей стороны, заметим, что сыны Иуды различают два рода обращения в христианство: “мумер легакхиз” именуются крестившиеся из злобы к еврейству и преследуются им с крайним ожесточением, без всякой пощады; напротив, “мумер летиэвун” называются те, которые приняли христианство по “увлечению”, т. е. из корыстных или иных личных видов либо даже в интересах и по приказу самого же кагала. Эти признаются излюбленными соглядатаями Израиля в лагере гоев, не переставая, конечно, быть доподлинными евреями.

Если хочешь иметь врага, заведи себе друга, он уже будет знать, когда и как тебя ударить… Крещёные иудеи — лучший образец подобной дружбы.

Оппонируя непочтительному к сынам Иуды Рихарду Вагнеру (см. его “Das Judenthum in der Musik”), один из них, некий Эттингер[95], покаялся: “пишущий эти строки обязан заявить, прежде всего, что, будучи иудеем от рождения, он сделался христианином‑католиком только впоследствии и единственно для того, чтобы иметь право уже с безопасностью оставаться евреем”.

“Если бы законы дозволяли кражу серебренных ложек, уверяю тебя, я никогда бы не крестился”… Писал в свою очередь Гейне Фуне Мозеру.

“Le clericalisme, voila Gennetti”, — проповедовал “народный трибун”, еврей гамбетта, умалчивая, разумеется, о том, что у всего христианского клира, денег меньше, чем у одного Блейхредера либо Ротшильда… И сыны Иуды на обоих полушариях не замедлили подхватить этот кличь. С другой стороны, в эпоху смешно затеянного и Каноссою законченного Culturkamf, Бисмарк не придумал ничего умнее, как назначить министром народного просвещения еврея Фалька. Отчего же было кагалу не позабавиться и над “железным канцлером”, когда он сам пожелал стать шутом “избранного” народа?!… И вот Фальк принялся науськивать лютеран на католиков, по жидовски, конечно, т. е. издеваясь над обеими сторонами. Период Culturkamf в Германии, как и эпопея удаления христианских эмблем из народных училищ либо изгнания сестёр милосердия из больниц во Франции, доказали воочию, что если травля религии христиан — весёленькая забава для еврейской прессы, то осмеивание в картинках и эстампах, в скульптуре и комедии духовенства гоев — самый восхитительный для сынов Иуды гешефт.

“Да и самому папе римскому, — уверяет всемирный кагал, — приятнее доверяющие ему (т. е. открывающие кредит), чем в его святость верующие!…”

Дело дошло, наконец, до такой прелести, что еврейская “серьёзная” печать стала упрекать жидовские карикатурные листки “Ulk” в Вене и “Wespen” в Берлине уже за то, что они осмеивают не только священное, а и не священное. Лейб‑орган кагала Berliner Tageblatt “в минуту раскаяния” решился даже приобрести редакционные чётки… Наряду с ним, имея от Бисмарка поручение терзать католиков, еврейство не замедлило истолковать задачу “распространительно”. Выходящая под редакцией еврея Ульштейна “Berliner Zeitung”, ради потехи над евангелическо‑протестантским синодом требовала, чтобы “непременно дезинфицировали место его собраний от распространяемого попами запаха святости…”

Впрочем, для глумления над христианством, евреям не нужно и Culturkamf. Вся талмудическая литература тому порукой.

При удобном случае еврейское издевательство достигает “художества” во истину гомерического, как показывает, например, дело Ясногорского (Ченстоховского) монастыря, где Дамазий Мацох и К° расцвели столь пышно при талмудическом покровительстве приора из жидов Хацкеля Реймана…

В изложенном нет, однако, ничего удивительного. Не на счастье же иноплеменников выработали раввины своё исходное положение: “Гуфо муфар кол шехен мамома!” т. е. “жизнь (чужеродца) в твоих руках (о, иудей!), — колъми же паче его собственность?!…” [96]

“Мы — природные иудеи, natu, потому что мы рождены иудеями”, — поясняет такой “Правительственный Вестник” всемирного кагала, как “Archires Jsraelites”. “Дитя израильских родителей принадлежит Израилю, и уже самый факт рождения даёт ему права и возлагает на него все обязанности израильтян. Отнюдь не в силу обрезания становимся мы евреями, нет! Обрезание не имеет ничего общего с христианским крещением. Не потому мы дети Израиля, что обрезаны, а мы потому обрезаны, что — израильтяне. Приобретая достоинство Израиля путём рождения, мы никогда не можем утратить или устранить его. Даже израильтянин, отрекшийся от своей религии, даже тот, кто позволяет себя окрестить, не перестаёт быть сыном Израиля, и все его обязанности, как члена избранного народа, лежат на нём, — без всякой отмены”.

Вполне согласно с таким положением вопроса свидетельствует и Шопенгауэр:

“Отечество еврея — все остальные евреи. Отсюда явствует, до какой степени нелепо желание открывать им доступ к участию в правительстве или какой‑либо государственной службе. Их религия, с места слившаяся воедино с их же государством, никак не является здесь главным делом. Она скорее представляет лишь связующий их узел, point de ralliement, и флаг, по которому они распознают друг друга. Это замечается и в том, что даже крестившийся еврей отнюдь не навлекает на себя, как все вероотступники, ненависти и гнушателъства прочих, а остаётся обыкновенно, за исключением разве изуверов, их другом и товарищем, не переставая смотреть на них, как на своих истинных земляков. Даже при совершении уставных торжественных молений, для чего требуется участие по крайней мере десяти евреев, заменить недостающего крещёный еврей может, а другие христиане, очевидно, нет. То же относится и к остальным религиозным действиям. И это ещё ярче выступило бы наружу, если бы, например, крестились, mirabile dictu, все евреи, или, наоборот, если бы христианство когда‑нибудь совершенно пришло в упадок и прекратилось. Потому что и тогда евреи не переставали бы держаться отдельно и сами по себе.

Еврей, у которого заведомо есть свой, исключительно для него существующий Бог, мозолит нам в обыденной жизни глаза своей деланной, показной внешностью; но к какой бы из европейских национальностей ни принадлежали мы, эта внешность всегда заключает в себе нечто отвратительное и неизлечимо чуждое”…

В гармонии с отзывом Шопенгауэра, спрашивает и Гёте:

“Что я могу сказать о таком народе, который из всех других судеб усвоил лишь благодать вечного бродяжничания и который ставит себе задачей перехитрить тех, кто остаётся на месте, и покинуть всякого, кто рискнёт отправиться по одной с ним дороге? Вот почему мы не в силах терпеть евреев в нашей среде, ибо каким образом мы могли бы допустить их к участию в высшей культуре, когда они отрицают её источники и отвергают причины?!”

Параллельно со всем сказанным поучает, в свою очередь, и Рихард Вагнер:

“В споре из‑за эмансипации евреев участвовало, строго говоря, много больше борцов за теоретический принцип свободы, чем за освобождение именно сынов Иуды. А так как весь вообще так называемый либерализм наш является не очень дальновидной и сознательной умственной игрой, то нам довелось поратовать, между прочим, и за свободы такого народца, о котором мы ясного понятия не имели… Отсюда, как это вполне очевидно, наше рвение на защиту еврейского равноправия обусловливалось несравненно более отвлечённой идеей, нежели действительной симпатией к жидам.

Увы, — к немалому удивлению своему, мы только теперь замечаем, что, пока мы строили воздушные замки и воевали с ветряными мельницами, благодатная почва реальной действительности оказалась в руках узурпатора. И если, говоря откровенно, наши воздушные полёты не могли не позабыть его, то ему всё‑таки не следовало бы считать нас за таких олухов, которых можно удовлетворить кое‑какими подачками из отнятой у нас же территории. Совсем незаметно “кредитор королей” превратился в “короля кредиторов”, и мы не можем, конечно, не признать чересчур наивной просьбу об эмансипации, предъявляемую этим “королём” именно в такой момент, когда мы видим самих себя в жгучей необходимости бороться уже за свою собственную эмансипацию из под еврейского гнёта.

И мы невольно стараемся не иметь с таким субъектом ничего общего.

— “Иудейская армия, — равным образом, повествует Эдуард Дрюмон см. 'La France juive', — распадается на три корпуса:

а) настоящие евреи, т. е. явные сыны Израиля, как их называют «Archives Israelites”; эти евреи открыто почитают Авраама, Исаака и Иакова и довольствуются возможностью устраивать своё благополучие, оставаясь верным своему Иегове;

б) евреи, перерядившиеся в свободных мыслителей (по типу Гамбетты Дрейфуса или Рейналя) — которые прячут своё жидовство в кармане, а затем преследуют христиан уже во имя пресловутых идей «терпимости» и священных прав свободы, и, наконец,

Иудейские биржевики и политики соединены между собой как бы телеграфными нитями, ибо во всякий данный момент у них на языке те одни и те же вопросы и одинаковые слова. Говорить и действовать заставляет всех их единообразное “внушение”, неведомое, но тождественное кагальное “потрясение”. Или, ещё ближе их можно сравнить со взаимнозависимыми нервными центрами, по которым впечатление пролетает, как рефлекс, мгновенно. Им не надо ни видеть друг друга ни совещаться, чтобы знать, как быть и куда лезть. Таинственный, мистический голос диктует им свои веления, а они повинуются с удивительной гармонией.

Затем, если в еврейском мире существует такая проблема, которая состовляет “идеальную” цель и над которой действительно ломают себе голову дети Израиля, то это, конечно, жажда быстрого обогащения, невероятного, огромного барыша и притом схваченного, так сказать одним махом! Но это, без сомнения, не исключает и такого жестокосердия когда, чтобы подстеречь и сожрать добычу, разумеющий своё достоинство талмид‑хахам (вернее, талмид‑хохим) выжидать готов целые годы.

Самый богатый и, повидимому, образованный еврей — всё тот же шинкарь Янкель, дрожащий над каждой копейкой. И чем более сведущ еврей, чем сильнее он в экономическом или политическом смысле, тем строже, обдуманнее и целесообразнее проводит он иудейские замыслы в жизни, тем ярче и пагубней для чужеродцев его расовые особенности, тем язвительней его приёмы, тем дерзновеннее, вероломней и опаснее он становится…

Приглядитесь внимательно, и вы должны будете признать, что наследственности не вытравишь у евреев ни акциями, ни чинами, ни дипломами. Этого мало. Иудей в лапсердаке много безвреднее иудея в мундире либо во фраке. Первый — ничтожное кремневое ружьё, второй — ружьё многозарядное и центрального боя…

Plus le singe monte en Tair, plus il montre son derriere!…

Что же касается тактики еврейства, то достаточно почитать анналы истории, чтобы убедится в неизлечимо‑предательской его повадке нападать с тыла. Другой излюбленный кагалом приём — найти где‑нибудь щель, либо отверстие в кирассе врага и всадить кинжал как раз в это место.

Располагая запасом энергии, накопившимся в течение долгих веков рабства, Израиль представляет собой армию, задуманную образцово и построенную в боевом порядке. У этой армии есть строжайшая дисциплина и своя непререкаемая иерархия — командиры, солдаты, музыканты и разведчики. Приказы в ней передаются с быстротой электричества, или, что ещё вернее, каждый по внутреннему наитию сам знает, что именно от него требуется.

Да и стоит потрудиться. В туманном ореоле будущего кагалу рисуется уже мировое владычество…

При таком созвучии авторитетов нет, пожалуй, надобности в дальнейших удостоверениях, хотя их не трудно, разумеется, привести в любом количестве. Укажем лишь, в дополнение к Шопенгауэру, что согласно с опытом Карла Великого и Фридриха Великого, равно как с убеждением многих других предшествовавших и последовавших государственных людей, Фридрих II Гогенштауфен, император германский, хотя и покровительствовал еврейским учёным, тем не менее, на государственную службу сынов Иуды ни одного не принимал. Действительно, пред всеми правителями должен непоколебимо стоять вывод, к которому пришёл император: “как только еврею дана власть, так он ею нагло злоупотребляет!”

2. “Мы обладаем, — говорят сами о себе евреи, — мудростью змия, хитростью лисицы, взглядом сокола, памятью собаки и общежителъством бобра”. Если не существо, то принцип исключительности еврейства, здесь отмеченный, является, без сомнения, знаменательным.

“Природа, — утверждает Аристотель, — не даёт ничего более совершенного, чем то, что ею создано для определённой цели”.

Еврей получил это высокое отличие. Сделав его законченным торгашом, природа наделила его проницательностью, чутьём, вероломством, пронырливостью, быстротой в захвате добычи и жестокостью, чтобы мучить, пожирая её, — вообще всеми теми свойствами, которые необходимы для жизни на счёт других. Как лаборатория лжи и обманов, голова еврея находится в непрерывном брожении; его вкрадчивый язык умеет говорить обаятельно и ябедническими мелодиями потрясать струны сердца, застигнутого врасплох; нежность и преданность так и текут, если надо, из его уст, и никогда античная Сирена с большей силой не увлекала своих жертв чарами восторга и упоением лести…

Во всякие гешефты, как и в любую из своих денежных спекуляций, еврей вносит искусство и чутьё виртуоза. Он найдёт место, где следует стать и время, когда надо действовать; своему “воздушному” банкирскому “заведению”, как и выставке своих товаров он сумеет придать и треск, и блеск; знает он язык, которым надо говорить, и тот гвалт, который выгодно затеять; понимает, как расставить сети доверчивым страстям и какую бросить приманку расточительным капризам; не ошибается в выборе посредников и не промахнётся, преследуя конкурентов то деланным небрежением, то клеветническим наушничеством. Потеряв доверие, он не теряет надежды вкрасться ещё раз и обманывать вновь. Не забывает вовлекать в свои затеи сильных мира сего, а преуспевая, становится заносчивым и бесцеремонным. Будучи же разоблачаем, никогда не прочь через интриги и подкуп достигнуть молчания и безопасности.

Тем не менее, прежде всего и больше всего изощряется в энергии его скользкая и эластичная воля. Не отступая ни перед каким риском и приноравливаясь ко всяким комбинациям, еврей одинаково способен довести до благополучного конца плутню, рассчитанную на десять лет, как сообразить и завершить обман с быстротой молнии.

Будучи результатом хода вещей и влияния тех публицистов‑философов, которые с середины XVIII столетия пустили в ход все рычаги для ниспровержения религии и христианского общества, тирания золота превратила освобождение евреев, т. е. равенство их государственных и гражданских прав с христианами, в жизненный вопрос европейской политики.

И нельзя не сознаться, что именно еврей (Серфбээр, “Les Juifs”) был первым, кто уже в то время раскрывал народам глаза на деспотизм, способный поразить ужасом людей, как только взоры их обращаются к тому, что ещё предстоит впереди.

Изобретательные, хищные и пронырливые от рождения, одержимые инстинктом господства и ровно ничего не стесняющиеся, евреи заняли на наших глазах все дороги, ведущие к богатству, почестям и власти. Самый дух жидовства проник в современную цивилизацию. Они заправляют биржей, прессой, театром, литературой, администрацией, главными путями сообщения на суше и на море, а, вообще говоря, через власть денег и национальных дарований особого сорта, держат в руках всё нынешнее поколение. Путём наблюдения событий нельзя, кажется, устранить сомнения и в том, что, будь это возможно, евреи захватили бы самый воздух, которым мы дышим, и стали бы торговать им…

Но ничто не ново под луной. Если не в столь унизительной мере, как теперь, то срам подобного рода всё же не является чем‑либо небывалым. Во времена Людовика Благочестивого, например, владычица его сердца, императрица из евреек — Юдифь так усердно “искала добра своему народу и говорила во благо своего племени”, что самим французам вовсе не стало житья, а придворные кавалеры и дамы вынуждены были испрашивать у сынов Иуды “благословения и молитв”. Нашёлся, однако, мужественный человек, епископ лионский Агобард, который возвысил голос на защиту коренных жителей страны и оставил нам рассуждение “De insolentia Judaeorum” (“О наглости жидов”). “Перевести его с латинского на французский, — говорил Дрюмон, — и вы не узнаете, когда оно написано, — до такой степени неизменен характер евреев!…”

Блистательным доказательством этому является в наше время хотя бы факт, что, завладев и такой газетой, как “Times”, расходящейся по обоим полушариям, еврейство не только не устыдилось своего второго панамского триумвирата, но самые повествования свои о “Панаме” вело, как уже замечено нами раньше, под рубрикой “Gesta Dei per Francos!” Чтобы оценить по достоинству всю ядовитость этого заглавия, необходимо принять во внимание следующее. Оно значит: “Деяния Господни через Франков”. Под таким заглавием в 1611 г. было издано в Париже собрание исследований нескольких историков об участии Франции в Крестовых походах. Невероятных жертв и многих потоков крови потребовало от крестоносцев, увлекаемых пламенной верой, завоевание Гроба Господня. Немало нажили денег от тех же крестоносцев евреи. И вот, наследники этих самых евреев издеваются над потомками собственных жертв…

Не очевидно ли, что уже дерзновение кагала в этом роде показывает, до какой степени разрослось в наши дни могущество иудеев, а неразумие их безнаказанности убеждает, что в своём порабощении арийцы, наконец, унизились до потери способности защищаться. Отсюда естественным представляется переход к такому стыду, когда вместо защиты мы начинаем стремиться к оправданию хода событий, устранение которого почитаем выше своих сил.

Действительно, в известные эпохи, чувствуя, что иудаизм становится ему поперёк горла, арийское общество начинает мечтать о примирении. Оно укоряет себя в несправедливости и варварстве по отношению к еврею, говорит, что истинный сын Израиля совсем не тот, которого оно преследовало, что злодеяния некоторых оно приняло за пороки всех, или же, что, унижая еврея, оно само сделало его преступным, и что, наконец, в обоюдных интересах следует положить предел ненависти и, вернувшись к юношеским понятиям, пригласить освобождённое еврейство на помощь его же собственному обновлению.

Тогда наступает, быть может, опаснейший из стадных психозов, результаты которого не медлят обыкновенно и самых наивных мечтателей привести в содрогание.

“Безумие, — говорит Тэн, — всегда сторожит нас на самой меже нормального состояния, ибо та комбинация элементов, которую мы называем здоровьем, ничто иное, как счастливая случайность, которая возникает и повторяется, только благодаря неустанной победе над противными силами. Тем не, менее, эти последние — всегда на стороже, и оплошность может дать в их сторону перевес, потому что лишь немногого не достаёт им до победы. Как в духовном, так и в физическом отношении, форма, которую мы называем нормальной, сколь бы она ни повторялась, на самом деле проявляется только среди бесконечной массы всевозможных искажений… Темную для нас работу природы, результатом которой бывает так называемое нормальное сознание, можно сравнить с шествием того раба, который после побоища в цирке проходил арену с яйцом в руке среди утомлённых львов и насыщенных кровью тигров. Если противоположного конца арены он достигал благополучно, его отпускали на волю. Подобным образом двигается вперёд и жизнь духа в суматохе уродливых стремлений и диких безумств…”

Мысль Тэна как нельзя больше иллюстрируется поклонением еврейству, с позволения сказать, интеллигенции. Особенно в России, да ещё после ужасов 1905 года…

В свою очередь, поучаемый историческим опытом, еврей издалека предчувствует веяния данного психоза и злорадно следит за его развитием. Он знает, что эти веяния будут обобщены и даже возведены в закон, что долгие цепи еврейства падут и что сынам Иуды будет дано разрешение хлынуть на сцену мира со всем избытком злобы, выработанной целыми веками гнёта, и под науськивание неутолимой жажды мщения. Сам, далее, заражаясь психическим недугом, который известен под именем “maladie de croissance” — “болезнью возрастания”, еврей предвидит, что ему станет, наконец, благоприятствовать все. Он был презираем, как пария и окажется существом высшего порядка; его обижали, будет оскорблять и он; его изнуряли, подавляли налогами, и вот целое человечество предаст он всепожирающей ка‑гальной эксплуатации.