Жизнь против смерти

Самопроектирование индивида, понимаемое как определенное отношение к времени, а точнее – к своему будущему, неотделимо от определения своего отношения к своей смерти. Более того, самопроектирование, без последнего, просто не может быть понято, осмыслено. Почему? Да потому, что раскрытие сущности самопроектирования возможно только в свете проблемы смысла жизни, ответа на вопрос: «Ради чего я живу на этом свете?» А ответить на вопрос о смысле жизни можно только во взаимосвязи с осознанием преходящего характера жизни, своей смертности. В самом деле, зачем человеку жить, ставить разного рода цели, строить большие проекты, самосовершенствоваться и т.д., если смерть неизбежна? «Как вешний цвет проходит жизнь. Как ужасно это «проходит». Ужасна именно категория времени: ужасна эта связь со временем. Человек – временен. Кто может перенести эту мысль» (В.В. Розанов, русский писатель, мыслитель. 1856 – 1919). Именно поэтому осознание человеком факта конечности своего земного бытия и определение отношения к нему – важнейшая составляющая формирования наших смысложизненных представлений, являющихся основаниями самопроектирования. Главный тезис французского историка и демографа Филиппа Арьеса (1914 – 1984), развиваемый им в итоговой и наиболее развернуто рисующей его позицию книге «Человек перед лицом смерти» гласит: «Существует связь между установками в отношении к смерти, доминирующими в данном обществе на определенном этапе истории, и самосознанием личности, типичной для этого общества. По этому в изменении восприятия смерти находят свое выражение сдвиги в трактовке человеком самого себя» (Предисловие А.Я. Гуревича к книге Арьес Ф. Человек перед лицом смерти. М., 1992 «Филипп Арьес: смерть как проблема исторической антропологии»).

Каждый человек, начиная с определенного возраста, не только знает, что он смертен, но с той или иной степенью глубины это и осознает. Так, по данным некоторых исследований, уже около половины восьмиклассников, три четверти учащихся 10-х классов или студентов вузов задумывались о неизбежности своей смерти. Педагог, доктор педагогических наук Ю. Азаров в статье «Трудный случай» («Новый мир». 1981. № 5) писал: «…Взросление неразрывно связано с раздумьями о двух полярных явлениях – смерти и возможности реализовать себя. Познание смысла жизни невозможно без проникновения в смысл смерти. Для ребенка возможность смерти – открытие. Как логический вывод оно созревает в подростковом или юношеском возрасте. Как эмоциональное решение закладывается в сердце ребенка в раннем детстве – в семь-восемь лет… В этот период ребенок осознает и самоценность своей жизни… Второй период осознания себя через право на смерть приходит в подростковом возрасте. Здесь эмоциональное сливается с логическим; тем опаснее становится этот момент в жизни человека. Но предотвратима любая катастрофа, – считает автор, – если говорить с подростками о ценности человеческой жизни, о смысле человеческой смерти, гибели, трагическом исходе, подвиге, кончине. Ибо удержать отчаявшегося подростка может только человеческий голос, идущий от человеческого сердца. Подросткам очень многое надо сказать о том, что жизнь дарована именно ему Великим Волшебником – Природой, что великий грех (не надо бояться этого слова) втаптывать в землю этот прекрасный природный дар. Детям очень важно поведать о том, что уходящая жизнь – всегда трагедия для других, главным образом для самих близких (а не для врагов – враги, возможно и обрадуются!)… назначение человека, смысл жизни, действие и самосовершенствование до последнего вздоха и, наконец, бессмертие – вот те пределы, в рамках которых должны быть объяснены подросткам их повседневные тревоги. Не касаться этих проблем – значит оставить детей в том состоянии нравственной неразбуженности, в которой многие из них пребывают, уже став взрослыми людьми». Сказанное здесь о подростках, думается, в полной мере относится и к студентам. Мне грустно вспоминать то, что когда я учился на философском факультете Уральского государственного университета им. А.М. Горького (1966 – 1971), то вопрос о смысле жизни и смысле смерти специально не обсуждался ни в одной лекции и ни на одном семинарском занятии. С сожалением приходиться констатировать, что эти вопросы чаще всего обходятся в вузах и в настоящее время.

Проблема связи смысла жизни и смерти концентрируется, как уже отмечалось, в вопросе: «Зачем жить человеку, если смерть неизбежна?» В самом деле, для того, чтобы человек мог жить и не мучиться, надо надеяться на радость впереди себя. Но какая может быть надежда на радость, когда впереди маячит старость и смерть? На этот вопрос возможны два противоположных ответа, которые, на наш взгляд, наиболее зримо выражены в понимании смысла жизни и смысла смерти А. Шопенгауэром и Л.Н. Толстым. А. Шопенгауэр из факта смертности человека сделал вывод, что жизнь индивида, да и жизнь всего человеческого рода, не имеет ровно никакого смысла, так как представляет собой лишь «явление» в рамках индивидуального сознания, темной и совершенно бессмысленной Воли, желающей только одного – желать бессмысленно жить и желать желания жизни. Тем самым вопрос об истинности жизни заменялся вопросом об истинности смерти, а жизнь объявлялась воплощением всякой неистинности. Вот как свои сомнения в этих воззрениях выразил в «Исповеди» Л.Н. Толстой на исходе кратковременного увлечения Шопенгауэром.

1. «Я, мой разум признали, что жизнь неразумна. Если нет высшего разума (а его нет, и ничто доказать его не может), то разум есть творец жизни для меня. Не было бы разума, не было бы для меня и жизни. Как же этот разум отрицает жизнь, а он сам творец жизни? Или, с другой стороны: а если бы не было жизни, не было бы и моего разума, – стало быть, разум есть сын жизни. Жизнь есть все. Разум есть плод жизни, и разум этот отрицает самую жизнь. Я чувствовал, что тут что-то неладно!»

2. «Мое знание, подтвержденное мудростью мудрецов, открыло мне, что все на свете – органическое и неорганическое – все необыкновенно умно устроено, только мое одно положение глупо. А эти дураки – огромные массы простых людей – ничего не знают насчет того, как все органическое и неорганическое устроено на свете, а живут, и им кажется, что жизнь их очень разумно устроена!» «И мне приходило в голову: а что как я чего-нибудь еще не знаю?»

3. «Никто не мешает нам с Шопенгауэром отрицать жизнь. Но тогда убей себя – и не будешь рассуждать… А живешь, не можешь понять смысла жизни, так прекрати ее, а не вертись в этой жизни, рассказывая и расписывая, что ты не понимаешь жизни… Тебе скучно и противно, так уйди». – «Ведь, в самом деле, что же такое мы, убежденные в необходимости самоубийства и не решающие совершить его, как не самые слабые, непоследовательные и, говоря попросту, глупые люди, носящиеся со своей глупостью, как дурак с писаной торбой?»

Для того, чтобы подтвердить вывод о бессмысленности жизни, сделанный из факта человеческой смертности, надо было доказать, почему в человечестве до сих пор не побеждала идея «бессмысленности» жизни – ведь люди смертны были и раньше, а, тем не менее, они не только жили, но и осознавали осмысленность своего существования, благотворность того, что было дано им в качестве их бытия.

Поэтому, если некто утверждает, что жизнь абсолютно бессмысленна, тем не менее, продолжает жить точно также, как жили до него и живут при нем миллионы людей, вовсе не считающих ее таковой, то возникает вопрос: почему, по какой причине возникло у него подобное убеждение? Ответ здесь может быть только один. Те, чей страх смерти обессмыслил для них их собственную жизнь, переносят представление о своей бессмысленной жизни на жизнь в целом. Более того, они считают себя хорошими, разумными, а всех остальных людей – плохими, неразумными. Поэтому главным для Л.Н. Толстого при выходе из духовного кризиса, связанного с потерей смысла жизни, состояло в том, чтобы отказаться от представления, что «мы – хорошие», а «они – плохие» в применении к народу, среди которого и во многом, за счет которого он жил.

Позиция Л.Н. Толстого по рассматриваемому вопросу резюмирована в следующих высказываниях: «Возненавидеть жизнь можно только вследствие апатии и лени…». «Надо жить так, чтобы не бояться смерти и не желать ее». «Чем лучше человек, тем меньше он боится смерти». «Страх смерти обратно пропорционален хорошей жизни».

Жизнь – это дар, благо уже само по себе. А если человек превращает свою жизнь в нечто, что он расценивает как бессмысленное и злое – то в этом повинна не жизнь сама по себе, а прежде всего он сам, превративший благо во зло, жизнь как источник радости, в жизнь-страдание.

Но что значит познать свою смерть? Или по-другому: «В чем особенность смерти человека, как объекта самопознания?» Смерть человека – весьма своеобразный объект самопознания. Первым, кто в истории философской мысли зафиксировал парадоксальность смерти как объекта самопознания, был греческий мыслитель Эпикур. «Самое страшное из зол, смерть, – утверждал он, – не имеет к нам никакого отношения, так как когда мы существуем, смерть еще не присутствует; а когда смерть присутствует, тогда мы не существуем. Таким образом, смерть не имеет отношения ни к живущим, ни к умершим, так как для одних она не существует, а другие уже не существуют, … ибо то, что разложилось, не чувствует, а то, что не чувствует, не имеет никакого отношения к нам». Поэтому смысл жизни – в достижении состояния атараксии (в переводе с греческого означает невозмутимость), душевного покоя и независимости от всего того, что этот покой нарушает, включая и освобождение от страха смерти. Прав ли Эпикур?

С одной стороны, Эпикур, бесспорно, прав. Действительно, познать свою смерть как факт окончания своего земного бытия и пребывание в мире небытия не дано никому, так как никто и никогда в своем жизненном опыте не имел дела со своей смертью, ее не ощущал и не воспринимал. Никто и никогда еще не возвратился из загробного мира и не поведал людям о том, каково бытие смерти. Но откуда тогда человек знает о своей неизбежной кончине, о том, что, как писал поэт: