Андрей В. «Балаганчик»[xcix] «Сегодня», 1907, 2 января

Зачем?

(Вместо эпиграфа)

Гляжу на мир. Угрюм и сир.

Противоречье душу гложет:

Зачем табак бывает сыр,

А сыр быть табаком не может?

Одни свистали и шикали, другие хлопали и вызывали автора. А на другой день они писали в газетах отзывы, в которых одни говорили, что пытаться отыскать смысл в балаганной клоунаде ниже достоинства здравомыслящего человека, называли пьесу «бредом куриной души» и делали довольно прозрачные намеки на состояние умственных способностей той части публики которая поспешила признать, что в пьесе Александра Блока «что-то такое есть», а другие, признаваясь, что не знают, хорошо это или дурно, очень ли это глупо или недосягаемо умно, в конце концов приходили к выводу, что «Балаганчик» — это «тре-журавле»…

Все-таки трудно решить, кто в конце концов остался одураченным: свистуны или хлопальщики; те ли, кто в лирических сценах А. Блока ничего не увидели, «кроме бреда куриной души» (как приятно быть театральным критиком и иметь душу по меньшей мере орлиную, если не кондоровую), или те, кого увлекли «красивые лирические стихи» и «своеобразная грация» «мистической драмы Ваньки-Рутютю»? (Выражения в кавычках взяты из разных отзывов.)

Наконец, можно даже предположить, что одурачены и те и другие, и цветоносцы и хулители, и тот желчный господин, который, обманутый в своих надеждах на приятное пищеварение, подскакивал, недалеко от меня, на своем узком кресле (ах, эти узкие кресла в театре Комиссаржевской), взывая об издевательстве над публикой, и моя хорошенькая незнакомая соседка справа (о, узкие кресла!), которая благоговейно слушала декламации Пьеро, и тот почтенный ценитель в разноцветном жилете, который в антракте покровительственно вступался за освистанного автора, объяснял «Балаганчик» как безобидную шалость пера и находил, что «ничего предосудительного в такой шутке нет».

Идя далее, можно предположить, что одурачены и Мейерхольд, и Комиссаржевская, и сам Александр Блок, написавший, повинуясь незримой нити и руке владыки всемирного балаганчика, {92} пьесу, настоящего значения которой он и сам, я надеюсь, не понимает.

Надеюсь, что не понимает, думаю, что не должен, не имеет права понимать. Думаю, что и не только он, но и никто не понимает. Сам лично тоже не понимаю, но беру на себя смелость утверждать, что, несмотря на наше общее непонимание, в «Балаганчик» все-таки вложено — и вложено неведомо для самого автора — именно то «содержание почти бездонной глубины», о котором говорит, не без иронии, тре-журавлиный критик.

Своей бездонной глубиной «Балаганчик» произвел на меня впечатление, которое я могу сравнить по силе только с впечатлением, испытанным мною очень давно, при чтении одной, никому не известной трагедии. Но так как она никому не известна, то я беру на себя смелость ознакомить с нею читателей. Автор ее умер в молодости, а рукопись досталась мне. В те времена «нового стиля» еще не было, а потому она написана в стиле старом. Воспроизвожу текст ее полностью:

РОМЕО И ЮЛИЯ

Трагедия Шекспира

Сочинение Александра Лингеля

Сцена представляет улицу с балконом (автору не случалось видеть улицу с балконом, но, может быть, читателю случалось; в таком случае, он поймет мысль).

Сцена I

Два джентльмена

1‑й дж. Итак, вы знаете, что вчера в клубе делла-Скала произошел грандиозный скандал. Замешан сам городской голова, Монтекки?

2‑й дж. Да, да, ему старый Капулетти оторвал полбороды. Дело будет разбираться завтра.

1‑й дж. Ужасно! O tempora, o mores, как говорил покойный Цицерон. Но скроемся, сюда идет Ромео, сын Монтекки. (Скрываются.)

Сцена II

Ромео. О небо, ты внемли моим мольбам! Ты, месяц золотой, сойди и дай себя прижать к груди моей, истомленной, больной! Вчера, — день роковой, — узнал я ее, владычицу души моей. Там, в клубе, на маскарадном бале, куда проник я тайно, нечаянно ее увидел я. С ней познакомился, но не сказала она мне адреса своей {93} квартиры. Не зная, кто она, я так ее люблю, как сорок тысяч братьев любить не могут.

Но что это? Помоев дождь внезапно с высоты на голову мою низвергся. Ах, это дом злодея Капулетти. О, изверг, так безбожно оскорбивший моего престарелого родителя! О люди, люди, жалкое порождение змей и крокодилов! Умереть — уснуть! Не больше, но, черт возьми, мне все-таки надо обчиститься… (Уходит.)

Сцена III

Юлия (на балконе). Ах, если б пташкой я была теперь, чтоб на крылах любви к нему, к нему помчаться, по ком я так страдаю и томлюсь. А ты, небесная луна, ты так сияния полна, коль видишь ты его, скажи, что жду его, томлюсь, страдаю, плачу, люблю Ромео. О, прийди, мой дорогой, желанный!

Ромео (выбегая из-за кулисы, наскоро обтирает костюм носовым платком). Ах, Юлия! О нимфа, помяни мои грехи в твоих святых молитвах!

Юлия. Чей голос слышу я! Ромео то иль только соловей?

Ромео. Да, это я, о Юлия моя! по городу бродил я в этот час полночный, вдруг слышу голос твой и вижу неземной, божественный твой образ. О Юлия, о ты — моя любовь (влезает на балкон — с осторожностью). Твой навсегда, тебя люблю навеки и за тебя всю жизнь готов отдать! Но как попала ты в дом Капулетти?

Юлия. Он мой отец.

Ромео. О Боже! Что я слышу! Узнай же: я — Монтекки.

Юлия (собираясь упасть в обморок). Ах!.. (Раздумав.) Но что мне в имени твоем. Тебя люблю я и твоя навеки.

Ромео. Но гнев отца… но всех родных презренье…

Юлия. Как, разве для меня ты не на все готов? (Плачет.)

Ромео. Готов на все я. Даже на смерть иль кошелек! Утешься ж!

Юлия. О дорогой, о милый, пусть никто нас не разлучит.

Ромео и Юлия (вместе поют):

«Все пташки-канарейки
Так жалобно поют,
А нам с тобою, милый,
Разлуку принесут.
Разлука ты, разлука,
Чужая сторона,
Никто нас не разлучит,
Как мать сыра земля».

Сцена IV

Старый Капулетти (входит). Дуй, ветер, дуй, пока не лопнут щеки! Вы, хляби вод, стремитесь ураганом… Гремите, громы, чтобы {94} я не слышал, как мировой судья меня засудит. И все из-за чего? Из‑за Гекубы. Что мне Гекуба? Я сам себе Гекуба!

Да, страшно, за человека страшно мне… Но что я вижу? Какой-то негодяй залез на мой балкон. О женщины! Ничтожество вам имя! Городовой, сюда! (Ромео соскакивает с балкона — без осторожности.)

Ромео (по дороге). Прощай покуда, о Юлия!

Городовой. Пожалуйте, барчук, в участок. Там разберут.

Ромео. Прочь, дерзновенный, не касайся меня своею грубою десницей!

Городовой. Нечего, нечего, брат, разговаривать.

Капулетти. Так да будет достойно наказан наглец. А ты, непокорная дочь благородных родителей, назад в пансион. Что скажешь ты на это?

Юлия. Я? Ничего, папа.

Капулетти. Как? Ничего? Подумай хорошенько. Так молода и так черства душой!

Юлия. Так молода, отец мой, и правдива.

Капулетти. Пусть будет так. Теперь же ступай в страну, откуда нет возврата! (Закалывает ее.)

Ромео (вырываясь из рук городового). Иду вослед за нею. До свиданья. О смерть, скорей дай мне успокоение! (Закалывается.)

Капулетти. Все кончено! Вот сердце благородное угасло! (Целуя Юлию.) С поцелуем я убивал тебя и с поцелуем я смерть мою встречаю близ тебя! (Зарезывается.)

Городовой. Нет более Пиренеев… (Подумав.) Пойти доложить приставу.

Конец

Называйте эту трагедию как угодно: бредом куриной души, жалкой белибердой или тре-журавле, но и «Ромео» и «Балаганчик», при всех различиях в стиле, форме, характере, имеют глубокое трагическое содержание. И трагизм, заключающийся в них, наиболее трагичен именно потому, что это — трагизм нелепости.

Маски долой! Что под этими аляповатыми ярко раскрашенными картонными смеющимися масками? Бледные, страдающие, ужасные лица? Еще раз маски долой! Долой и эти маски из кожи и мяса! Что под ними? Белое, смеющееся во весь рот лицо черепа. Кто над кем издевается?

Декорации взлетели вверх. Картонная белая невеста Пьеро лежит ничком и уж никак не может встать. Старый Капулетти из-за старческого упрямства погубил две молодые жизни и сам погибает, {95} а Околоточный пишет протокол. Коломбина или Смерть? Смерть или Околоточный? Что трагичнее: умереть в пятом акте классической трагедии, проделав все, что полагалось по пьесе, или умереть потому, что великий Балаганщик в рассеянности потянул не за ту ниточку?

Мир нелепых противоречий, мир, в котором истинный Ромео, чтобы выразить всю полноту своих чувств, не находит иных слов, как «все пташки-канарейки», мир, в котором царят кантовские антиномии, в котором табак бывает сыр, а сыр, несмотря на это, не может быть табаком, — это мир настоящий. В утешение себе люди выдумали иной мир, с суфлером, режиссером, сценарием, программой, последовательным развитием действия, нужным количеством дверей и окон, диванов и героинь. И вдруг — все это рушится Декорации летят вверх, незримая рука тащит автора за кулисы, громадный паяц встает во всю величину сцены и высовывает публике длинный красный язык. И рушатся Пиренеи.

«Тре-журавле», — сконфуженно бормочет благовоспитанный критик.

Но «тре-журавле» — это слишком уклончиво. «Жалкая белиберда! Издевательство над публикой!» — вопит более решительный в своих суждениях критик с душой Страфил-птицы. И как это ни странно, а он прав. Вот именно, жалкая белиберда и издевательство над публикой. И чего только полиция смотрит!

Он совершенно прав. Да, белиберда и издевательство. Но именно поэтому и великая трагедия, трагедия облитого помоями Ромео, глупенькой Юлии и старого сварливца Капулетти. О, Великий Балаганщик, как спутались нити кукол твоего театра!

Шикайте же, освистывайте белиберду Александра Блока. И таковский «Кот в сапогах»[c], в 1797 году написанный, в 1844 году поставленный на сцене, с почетом провалился. Думаю, что и «Ромео» постигла бы та же участь. Надо быть сумасшедшим — у сумасшедших бывает сверхъестественно тонкий слух, — чтобы услышать в бубенцах Арлекина погребальные колокольчики.

Кто умирает? Что рождается? Если критик с душой Страфил-птицы хочет это узнать, то он может поступить так, как поступил один честный человек, у которого брат был поэт.

Поэт написал стихи. О чертях, о девах, о драконах, о цветах — обо всем, о чем полагается. Одни хвалили, другие бранили. Наконец честный человек не выдержал:

— Сережа! Я к тебе обращаюсь теперь не как к поэту, а как к брату, объясни мне откровенно, по-родственному: что ты в этом стихотворении хотел сказать?

{96} Но Страфил-критик меня не послушается. Потому что у него нет даже той тени сомнения в себе, которая есть у его коллеги «тре-журавле».

А жаль. Ибо сомнение — начало премудрости.

Date: 2015-09-03; view: 693; Нарушение авторских прав