Смоленский Театр г‑жи Комиссаржевской. «Кукольный дом» («Нора») Ибсена[xciii] «Биржевые ведомости», 1906, 20 декабря, утр. вып

Она вернется…

Это не название пьесы, шедшей вчера в театре г‑жи Комиссаржевской. Это лейтмотив того психологического настроения, какое, вероятно, переживали вместе со мною старые почитатели этой прекрасной артистки.

Она вернется от примитивного, элементарного, условного искусства, за которым останется чужое для русского уха имя «мейерхольдовщины», {88} от декорации цвета павлиньего пера, от острых локтей и окаменелых жестов, от кривляк пера и плясунов печати, прозревших здесь «новые пути», от недоумков, оказывающих ей медвежью услугу истерическим призывом «спать» в этот театр на Офицерской, как в спальную, — она вернется от всего этого к вечному прекрасному искусству, трогающему души, как трогало исполнение ею на этот раз «Норы».

Артистка решила играть «Нору» так, как играла ее раньше. На программах стояло — «в 54‑й раз», а не «в первый раз». Можно поручиться, что рядом с именем «Вечной сказки»[xciv] или «Сестры Беатрисы» — никогда не будет стоять цифры «54».

Г. Мейерхольд, строго говоря, оказался тут совершенно ни при чем. Там, где получился настоящий успех, где был подлинный сценический захват, там г. Мейерхольд ни при чем.

От г. Мейерхольда остался только принцип постановки пьесы на кончике сцены, на сквозном ветре, в каком-то узком проходце, напоминающем сиротливостью своих кирпичного цвета стен не то приемную полицейского участка, не то декорацию убогих любителей в дачной местности, где не нашлось ни портрета на стену, ни четвертого стула.

Посередине окно, у окна стол, у стола три стула, в стороне рояль, — точь‑в‑точь, как принято у детей, играющих «в представление».

И это несмотря на то, что Гельмер не раз говорит об «уютном» уголке, а Нора замечает, что у них все «красиво и изящно». Впрочем, постановкою «Гедды Габлер» г. Мейерхольд доказал, что нарушение авторских ремарок он вменяет чуть ли не в особенное достоинство «новой» постановки.

Это действие на сквозном ветре, очевидно, для «обнажения идеи». Чтобы ничто не отвлекало зрителя от символа. Чтобы г. Волошин, которых! ходит в театр спать, мог предаваться этому со всею невозмутимостью…

Персонажи уходят не в двери, а в складки зеленого занавеса. Это, очевидно, тоже г. Мейерхольд. И к счастию, он здесь кончается. Все остальное, видимо, совершается без его магической палочки.

И в г‑же Комиссаржевской, играющей Нору, как живое лицо, без «барельефности», без окаменелых интонаций, вы с радостным чувством видите прежнюю прекрасную артистку, волшебницу, заставляющую дрожать сердце или улыбаться — в первом акте — под ее шаловливый беззаботный лепет.

Нора живет в ее исполнении. Переливы ее настроений обнажены перед вами. И весь таинственный процесс ее перерождения, {89} который вы следите с первых ее серьезных дум, вам понятен. «Другая» Нора, Нора третьего акта, для вас не неожиданность и не странность.

Впрочем, об этом слишком много писано. Нора, может быть, самая сильная роль г‑жи Комиссаржевской.

При выходах артистки на бурные аплодисменты после второго акта можно было совершенно явственно заметить ее неподдельный захват ролью и глубокое нервное волнение. Это едва ли переживала артистка в «Гедде», истолкованной г. Мейерхольдом.

Кто знает такие мгновения, тот не изменит надолго своему настоящему призванию. Она вернется, она вернется…

Из остальных исполнителей надо выделить прекрасного Ранка, г. Бравича, — несчастного, трогательного, да еще сцены, где действуют ребятишки Норы. Это давало неподдельную иллюзию жизни.

Прочий состав исполнителей вовсе зауряден. У г. Любоша (Гельмер) неподвижное, каменное лицо. Г. Аркадьев (Крогстад), вполне овладевший сценической техникой, — актер без значительной силы переживаний.

Со счастливой внешностью г‑жа Веригина (Линде), к сожалению, не соединяет столь же счастливого содержания.

Зал был удручающе малолюден. При таком положении невозможно существовать[xcv].