Алексей Ремизов Товарищество Новой драмы. Письмо из Херсона[xxxiv] «Весы», 1904, № 4

Три года назад, когда в Московском Художественном театре началась смута среди артистов — учеников Станиславского, некоторые из них покинули театр и пошли в провинцию искать своей дороги.

{34} Так в 1902 – 1903 гг. возник в Херсоне театр под управлением Вс. Э. Мейерхольда и А. С. Кошеверова в сотрудничестве с Е. М. Мунт, Н. А. Будкевич и др.

Первое время и репертуар и тон пьес целиком представляли из себя копию школы. И лишь в самое последнее время постановкой «Золотого руна» (Ст. Пшибышевского) и «Втируши» (М. Метерлинка) намечен был свой путь[xxxv]. Быть может, надо было пройти железный режим Станиславского, возбудиться его огромным художественным чутьем, усвоить себе его метод, чтобы, преодолев школу, открыть в себе нечто свое — не родное рутине академизма, а углубление и расширение пройденного.

«Товарищество Новой драмы» — под таким названием начал свой театр Вс. Э. Мейерхольд в сезон 1903/04 г.

Новая драма ставит своей задачей создание такого театра, который в рядах движений, взбурливших области философии и искусства, шел бы с ними, охваченный проступающей жаждой, в поисках новых форм для выражений вечных тайн и смысла нашего бытия и смысла земли, вынянчившей человека на крестные страдания, беды и небесный восторг. А назначением его должно быть изображение той борьбы и томлений и тех ужасных криков, что горячими потоками необузданно, с шумом погибающих водопадов, сокровенно, с грозовым затишьем молитвы, от отчаяния изнывающей, выбиваются из груди человеческой, живут и плавят, и точат сердце человеческое, придавленные всею тяжестью повседневной жизни, такой неприглядной и некрасивой, тупо-горькой и нахально-беззаботной, довольной.

Выполняя такое назначение, театр подымется на высочайшие вершины — глянут в глаза человека великие дали, разверзнутся у подножия темные глуби — разыграется священная мистерия… И актер, и зритель, как один человек, объятые экстазом, погрузятся в единое действие, в единое чувство. Голоса души, невнятные и странные, голоса души, слышные лишь в страшные минуты, запылают огненными языками неведомых образов. И осветится земля улыбкой красавицы-мученицы. Театр — не забава и развлечение, театр — не копия человеческого убожества, а театр — культ, обедня, в таинствах которой сокрыто, быть может, Искупление… О таком театре мечтает Новая драма[xxxvi].

Репертуар намечается из тех произведений, которые словом своим засветили новый свет во влачащихся ночах жизни, разбили, разорвали трухлявые, тяжелые людские гнезда, открыли новые земли, бросили неведомые кличи, запалили иные желания.

Большим затруднением представляется подбор актеров. Истасканные приемы, угодничество перед публикой, поражающее невежество {35} и при этом величайшее самомнение да как за кулисами друг другу ноги подставлять — вот и все, что знает актер, а больше ему и знать не полагается: публика принимает!

Тысячи неоригинальнейших и пошлых драм, тысячи плоских и грязных комедий, тысячи каких-то «сцен» и «картин» неизвестно зачем взваливаются бездной «великих» и популярных драматургов на спину этих вьючных, убранных бубенцами и колокольчиками животных — актрис и актеров, а те из кожи лезут, сгибаются, падают, а несут, будто подвига ради…

А развращенная публика — белый жирный могильный червяк с тьмой цепких, неумолимых ножек, — самодовольно переворачиваясь и вздрагивая от сытости, с каким-то законно установленным сладострастием, с каким-то мелким мещански прикрываемым развратом хохочет плюющим хохотом, и в ладоши хлопает, и понукает, и злорадствует.

«Новая драма» должна идти наперекор всей этой своре хлеб дающих, всем этим хлопкам и покиваниям и ждет к себе нового актера, не обмазанного румянами косности, а с открытым, перемучившимся сердцем, с душой дерзающей.

Сезон 1903/04 г. слишком бледно иллюстрирует начинания «Новой драмы». Болезнь Вс. Э. Мейерхольда и очень талантливого артиста с разноцветно-богатой душой А. П. Нелидова заставила на время отложить намеченные пьесы.

Из 117 спектаклей (73 пьесы) Чехов шел больше всех — 13 раз («Вишневый сад» — 3; «Юбилей» — 3; «Чайка» — 2; «Дядя Ваня» — 2; «Три сестры» — 1; «Свадьба» — 1; «Предложение» — 1). За ним Гауптман — 11 раз («Коллега Крамптон» — 3; «Потонувший колокол» — 3; «До восхода солнца» — 2; «Праздник примирения» — 2; «Красный петух» — 1). Шекспир — 8 раз («Сон в летнюю ночь» — 7, «Венецианский купец» — 1). Островский — 8 раз. Ибсен — 6 раз («Нора» — 2; «Привидения» — 2; «Женщина с моря» — 1; «Маленький Эйольф» — 1). Зудерман — 5 раз («Гибель Содома» — 3; «Родина» — 1; «Огни Ивановой ночи» — 1). Шницлер — 4 раза («Прощальный ужин» — 1; «Забава» — 1; «Литература» — 1; «Сказка» — 1). Дальше следует Горький — 4 раза; Найденов — 4; Метерлинк — 3; Потапенко — 3; Мирбо — 3 и т. д.

Товариществу Новой драмы принадлежит инициатива постановки на русской сцене «Снега» Ст. Пшибышевского. Первое представление состоялось 19 дек. 1903 г. Постановка, в которой сказалось большое художественное чутье режиссера Мейерхольда, сумевшего сочетать в тоне, красках и пластике символику драмы с ее реальным сюжетом, желанное, любовное отношение актеров {36} к своим ролям — все это сыграло симфонию снега и озими, успокоения и неукротимой жажды, изобразило исстрадавшуюся душу и трепетно-дерзкое сердце творца «Тоски». Будто метель белоснежная роковою рукою колыбельку качает, усыпляет, пробуждает, пушистыми хлопьями раны врачует, раны раскрывает, уносит в царство мечтаний, вспоминает, порывает за всякие грани, разрывает небосклоны, свет горний светится… черная впадина пруда… «То будто осени тоска с каштановых аллей сгребала желтые листья…»

Бронка — Мунт — белая, чистая снежинка, так крепко прижавшаяся к изумрудно-огненной, живой, лишь задремавшей озими; белая, чистая птичка, всею кровью своего колыбельно-лелейного пенья отогревшая могучую раненую птицу, чтобы та могла улететь; белая, чистая… прозревшая, затосковавшая птичка, которая лететь, лететь хочет, а крыльями только бьется о землю и так тоскует и так жаждет… крылья свинцом полны. «Моя ты единственная, самая, самая любимая Бронка… Бог ты мой…»

Казимир — Певцов — прозрачно-голубая льдина, унесенная в теплое море от полярных бурь. «Изнурило, опостылело мне это вечное скитание по целому свету. И все это вздор…». Душа, отшатнувшаяся от жилищ — гробов и людей — пружинных скелетов, душа, которой внятны самые скрытые звуки и зримы туманные дали, душа, познавшая высший закон в неумолимой гибели, в аде и в воскресении… Брат Макрины. «Медленно в течение долгих недель полюбил тебя моей первой любовью, потому что никогда, Бронка, до сих пор не любил. А душа моя была холодная, белая и чистая, как этот снег там на поле. Почему полюбил тебя, почему любовь моя углублялась и сильнее, сильней росла во мне… Да, да — поздно — поздно».

Макрина — Нарбекова — спокойная, добрая, тихая. «Прижимала тебя, баловала, целовала, чтобы к жизни тебя пробудить. Теперь прихожу, чтобы те самые веки, которые моим поцелуем к жизни будила, замкнуть, замкнуть…» Спокойная, добрая, тихая. «Моя жатва… моя жатва…»

У Мейерхольда (Тадеуш) необыкновенно удалась IX сцена III акта. Непонятный ужас колотился, царапался в сердце: «Нянька твоя пришла».

Ева — Будкевич — слишком стальная, только женщина-призрак. Она не гонит человека слепо по трупам, по жертвам своих преступлений, через себя вперед… Не влечет темно-фиолетовым тоном своих напевов: «Надо прежде море укротить, горы раскопать, пройти все мучения и все наслаждения, чтобы открыть глазам тот новый мир, а если случайно такой конквистадор железной {37} стопою наступит на какой-нибудь цветок, что из того?.. Что из того…»

Публика недоумевала, делала вид, что все понимает, или тупо-гадливо морщила узкий лоб; после много смеялась: «Надо прежде море укротить! Ха‑ха‑ха!»

А все же что-то тянуло… Пьесу повторяли дважды. Первые два представления сделали сборы выше среднего.

На второй неделе поста Т‑во Новой драмы перекочевало в Николаев. «Снегу» не повезло. Публику обухом по башке хватило. До жалости.

Еву играла молодая начинающая актриса Степная, которая при углублении и пытливости найдет свою полосу.

Декорации исполнялись художником М. А. Михайловым.