Влад. Ленский По поводу[xxvi] «Юг», 1903, 17 февраля

Зимняя жизнь небольших провинциальных городов мне всегда представлялась чем-то беспросветно-грустным, серым, удручающим. «В столицах шум, гремят витии», а «в глубине России — вековая тишина», нарушаемая мелкими скандалами и событиями, могущими взволновать только «кумушек» обоего пола. Карты, пересуды, злословие, отсутствие высших интересов, грязная, засасывающая тина житейской пошлости — и в общем всеподавляющая, страшная, мертвящая скука — что может быть ужасней этого? Провинциальные газеты влачат жалкое существование вследствие индифферентного к ним отношения обывателей, театры или пустуют, или завлекают в свои стены публику широковещательными рекламами о пьесах — сенсационных шумихах, в которых «участвует более ста человек», или «в одном из актов будет произведен настоящий “пушечный выстрел”», или «такой-то артист пройдется по сцене колесом», словом, театр совершенно утрачивает свое значение и старается только угождать притупившимся и огрубевшим вкусам публики. Общества, преследующие благие или просветительные цели, — глохнут в бездействии; все начинания, клонящиеся к тому, чтобы всколыхнуть обывательское болото, — умирают в зародыше от гибельной атмосферы, насыщенной апатией и ленью.

В Херсоне я сравнительно недавно; настоящий зимний сезон — первый, который я переживаю здесь. И скажу прямо — мое представление о жизни провинции еще более во мне утвердилось бы, если бы наш театр пустовал или был сдан труппе наподобие вышеупомянутой, то есть успевшей в борьбе за существование отречься от благоговейного и истинного служения искусству и принявшей девиз «цель оправдывает средства». С некоторым предубеждением против провинциальных трупп посетил я один из первых спектаклей антрепризы Кошеверова и Мейерхольда, но с первых же актов предубеждение это рассеялось. Я видел пред собою «жрецов искусства», с бесконечной любовью относящихся к своему делу и вкладывающих в него неизмеримое количество труда. На фоне нашей серой, бедной жизни городской театр сиял ярким светом, призывая нас к высшим интересам, внося в однообразное, скучное течение наших дней сильную струю свежего воздуха. Благодаря театру мы все же жили, а не прозябали, и если в чем другом у нас чувствовался недостаток, то в смысле разумных {26} театральных развлечений мы были вполне удовлетворены. Здесь было все, что может дать образцовая, прекрасно организованная и находящаяся под умелым руководительством труппа: превосходное исполнение пьес, достигающее полного ансамбля, безукоризненный репертуар и затем, что реже всего встречается в провинциальных труппах, — художественность обстановки, прекрасно поставленная режиссерская часть, свидетельствующая о художественном вкусе, знании бытовых подробностей и о высоком чувстве меры художника-декоратора и режиссеров.

Только в последнее время и то лишь в больших театрах стали понемногу отступать от старинного шаблона в технике постановок сценических картин.

Многие драматические писатели очень скупы в описаниях места и времени, представляя это знанию, умению и вкусу художественных режиссеров. В таких случаях последним приходилось устраиваться сообразно своим понятиям, и так как, до недавнего времени, от них не требовалось самостоятельного творчества, то они и шли по раз проложенной, избитой дороге декоративного шаблона. Теперь же, если даже автор, достаточно знакомый с практикой сценической деятельности, и дает правдивые и вполне применительные описания сцены, то режиссер должен вменить себе в обязанность сообщить всей постановке со всеми деталями основной тон и тот специфический характер, который сразу дает зрителю соответствующее настроение. В этом отношении художественные режиссеры нашей труппы оказались на высоте своего положения. Придерживаясь справедливого суждения, что маленькое помещение уютней и значительно облегчает игру, они, почти во всех пьесах, где действие совершается в комнате, отводили для нее на сцене очень небольшое место. Сцена почти никогда не представляла собою правильного четырехугольника, а непременно одна из стен делает зигзаг или сбоку выступает угол. Ведь это так естественно: почти в каждом доме внутренние стены имеют какую-нибудь неправильность, особенно в небогатых мещанских домах.

Во многих провинциальных театрах, когда играющий артист выходит на сцену, через открытую дверь я видел тьму, которой окружена комната, поставленная на сцене. И если представление и создавало в зрителе хоть малейшую иллюзию, она тотчас же исчезала, потому что ясно чувствовалось, что комната стоит на сцене и за ее стенами — темные кулисы. Здесь же вы видите на сцене всю квартиру, как, например, в «Докторе Штокмане»: на первом плане гостиная, в глубине — освещенная детская, за стеклянным окном — столовая, сбоку — дверь в коридор, в полумраке которого {27} видны ступеньки; или в «Микаэле Крамере»: кабачок, в правой стене которого дверь в фантастично убранный и освещенный лиловым светом грот, а в глубине — темный ход в отдельные кабинеты; или в «Мещанах» — кроме всех видимых зрителю комнат стеклянный коридор с деревянной лестницей и т. д. и т. д.

И вы совершенно забываете, что вы в театре, потому что жизнь на сцене обставлена так же реально, как вы привыкли видеть ее в действительности. Все мелочи имеют непосредственное отношение к пьесе и определенное значение для общего ее развития. Каждый предмет что-нибудь говорит, и цель его ясна зрителю. В «Мещанах» — с тоскливой правильностью расставленная мебель, скверные олеографии на стенах, вбитые прямо в стену гвозди, на которых висит платье, — ясно указывают на то, что здесь живут люди с дурно развитыми вкусом, чувством изящного и красивого, что жизнь их так же пошла, скучна и безобразна, как и их жилище; что в этой жизни отсутствуют высшие интересы, как в ее обстановке — красота и изящество. В «Людях» — теснота, грязь, полки с посудой, копоть на стенах, висящий чайник вместо умывальника — бедность непроходимая, тяжелая. Эта стройность, гармония мелочей в целом сопровождала почти все спектакли истекшего сезона, поражая строгой обдуманностью и художественным инстинктом, с какими обставлялись пьесы нашей антрепризой. Не было положительно ни одного диссонанса, который нарушал бы иллюзию. Такой же жизненной правдой дышала постановка и исторических пьес, как «Смерть Иоанна Грозного» и «Федор Иоаннович», в которых поразительно был выдержан старорусский стиль и в живописи, и в архитектуре, и в костюмах и даже в домашней утвари. Один же из последних спектаклей — «Акробаты» — можно с уверенностью назвать шедевром режиссерского искусства. Тут зрителю являлась во всей своей полноте цирковая закулисная жизнь: на сцене все необходимые принадлежности циркового обихода — всевозможные лестницы, трапеции, шесты, обручи, затянутые бумагой, постаменты, препятствия для скачки лошадей, жонглерские предметы и пр. Не упущены были даже такие подробности, как надписи «вход в буфет», «дамская и мужская уборные», целый ряд кнопок электрических звонков. А сквозь подымающуюся для выхода на арену артистов занавеску виден цирк, освещенный, переполненный зрителями… И ко всему этому исполнители, в превосходных цирковых костюмах, усвоившие некоторые приемы цирковых артистов. Полная иллюзия!..

Сильно развито в художественных режиссерах нашей антрепризы и чувство природы. В «Дяде Ване», я помню, во втором акте {28} на сцене ночь; слышен шум падающего на крышу дождя, свист ветра, и в раскрытом окне белая занавеска то слабо колышется, то бьется от усиливающихся временами порывов дождя и ветра. Или в «Гибели “Надежды”» — кто-то открыл окно, сильный ветер ворвался в комнату и, качнув висячую лампу, погасил ее — и вы знаете, чувствуете, что за стенами дома разыгралась ночная буря, что там расходившееся море бьется о скалистый берег, и до вашего слуха достигает этот тревожный, то усиливающийся, то ослабевающий шум волн. А тут еще, дополняя иллюзию, сильный ветер с треском захлопывает за каждым входящим в дом дверь. В «Людях» вы ясно чувствуете зиму: сквозь полузамерзшее стекло, в зеленовато-синем освещении лунной морозной ночи, видна улица, дома и заборы, занесенные снегом. Особенно сильно чувство природы режиссеров сказалось в I акте «Потонувшего колокола». Этот акт — целая поэма горных и лесных трущоб с их ночными звуками всевозможных лесных обитателей птичьего и животного мира, с их эхом, с их настроением дикости, глуши и пустынности сказочного мира! Чувствуется эта свежесть ночи в лесистых горах, этот простор, в котором бесконечно носятся повторяемые эхо, крики леших и других представителей сказочного мира.

Антрепризой гг. Кошеверова и Мейерхольда нам было дано так много, что немудрено, если мы упустим что-нибудь в наших итогах, разбираясь в художественных богатствах истекшего театрального сезона. Кроме того, недостаток места не дает возможности подробно останавливаться на каждой пьесе, как мне хотелось бы, и я принужден ограничиться этими беглыми заметками. Наш театр в истекшем сезоне, как выразился уважаемый товарищ А. Н‑н[xxvii], действительно представлял собою храм искусства, и я думаю, что все, для кого духовная пища составляет необходимую потребность, кому близко и дорого театральное искусство, с такой полнотой удовлетворявшее эту потребность в истекшем сезоне, — позволят мне от лица всей херсонской публики сказать гг. Кошеверову, Мейерхольду, Михайлову и всей труппе — большое сердечное спасибо!..

{29} Товарищество Новой драмы [xxviii]