Шлюхи из города Амстердама (Часть 6)

Я сказал Мартину с Нильсом, что мне надо немного развеяться, а то я уже сатанею от клуба. Кэтрин я сказал, что мне надо съездить домой, повидаться с родителями. Но что мне действительно было нужно – вот это самое. Это все, что я мог сделать, чтобы оторвать себя от нее. От Дианы Коулстон.

Мы занимались любовью почти до утра, на свободной кровати Гэва. Просто хотеть ее, до боли желать ее, истощиться сверх всяких возможных пределов, но скоро опять быть готовым к действию. Опыт подсказывал мне, что это не любовь и не чувства вообще, это просто реакция двух чужих, незнакомых тел на близость друг друга. Что это быстро пройдет. Но в пизду этот опыт. Так что вот чем мы с ней и занимались всю неделю, обычно – у нее, чтобы не смущать Гэвина.

Сегодня утром она надела мою футболку, а мне всегда нравилось, когда девушка так делает. Мы с ней сидим на кухне, пьем кофе. Входит Гэв, уже готовый идти на работу – при полном параде. Он видит ее, широко распахивает глаза и выскакивает из кухни как ошпаренный. Я окликаю, я не хочу, чтобы он чувствовал себя чужим в своем доме.

– Гэв! Иди к нам!

Он покорно возвращается.

– Это Диана, – говорю я ему.

Диана улыбается и протягивает ему руку. Он пожимает ее, садится за стол и пьет чай со мной и, ага, с моей девушкой. А я думаю о Кэтрин и о том, что я скажу Диане. С этими невеселыми мыслями я покидаю ее и направляюсь в город.

Когда все по идее нормальное кажется таким странным, ты понимаешь, что жизнь ведешь вздрюченную. Я сижу в Прин‑сесс‑Стрит‑Гарденс с моей невесткой Шэрон и племянницей Мариной, которую я никогда раньше не видел. Да и Шэрон я не видел уже несколько лет. Я думаю, в последний раз мы с ней виделись, когда я трахал ее на похоронах моего братца, в туалете, когда она была беременна Мариной.

Я не только не могу найти эмоциональную связь с тем собой, которым я был тогда, теперь я не могу даже представить себе, что это был за человек. Конечно, может быть, я пытаюсь себя обмануть, никогда нельзя быть уверенным, но я так чувствую. Остался бы я таким, каким был, если бы не уехал отсюда? Наверно, нет. Но, опять же, кто знает.

Шэрон растолстела. Вся заплыла жиром. Прежняя Шэрон, с большими сиськами, сладострастная, теперь превратилась в жирную корову. Наверное, я ей тоже кажусь далеко не красавцем, но это, как говорится, ее проблемы, я просто честен в своей негативной реакции. Но при этом я чувствую вину за это свое отвращение к Шэрон. Она – хорошая женщина. Мы сидим в «Пиацце», пьем кофе, а Марина катается на карусели, на такой мрачномордой лошадке, и машет нам рукой.

– Я тут узнал, что у тебя ничего не вышло с тем парнем, за которым ты была замужем. Жаль, – говорю я ей.

– Да нет, мы разошлись еще в прошлом году, – говорит она, закуривая «Регал», она предлагает мне сигарету, но я отказываюсь. – Он хотел детей. А я не хотела больше детей, – объясняет она и, помолчав, добавляет: – Но, наверное, было и что‑то еще, кроме этого.

Я лишь молча киваю, чувствуя смущение и неловкость на этом празднике откровения, когда люди вот так вот с ходу выкладывают тебе всю свою подноготную.

– Все в жизни бывает. – Я пожимаю плечами.

– А ты‑то как, у тебя кто‑то есть?

– Ну, тут все запутано… я тут на прошлой неделе встретил одну девушку, – говорю я и буквально чувствую, как лицо у меня озаряется странным светом, а губы складываются в улыбку, когда я думаю о Диане. – Одну старую знакомую, я ее знал еще до отъезда. А еще у меня есть подруга в Голландии, но там сейчас напряженный период. Хотя, наверное, с ней все кончено.

– Узнаю старину Марка.

Я всегда предпочитал длительные отношения, а не встречи на одну ночь «трахнулись‑разбежались», хотя у меня почему‑то никак не складывалось ни с тем, ни с другим. Но когда ты встречаешь женщину, и не важно, сколько раз вы успели когда‑то потрахаться, ты всегда думаешь… да. Надежда, как говорится, умирает последней.

– Слушай… – Я лезу в сумку и достаю оттуда конверт. – Это тебе и Марине.

– Мне ничего не нужно. – Она отталкивает мою руку.

– Но ты даже не знаешь, что там внутри.

– Я могу догадаться. Это ведь деньги, да?

– Да. Возьми. – Не.

Я смотрю ей в глаза.

– Слушай, я знаю, что про меня тут болтают в Лейте.

– Никто про тебя не болтает, – говорит она, вроде бы пытаясь меня успокоить, но на самом деле это звучит унизительно для моего самолюбия. Мне даже как‑то обидно. Почему это никто не болтает?! Должны болтать…

– Эти деньги не с наркоты. Честное слово. Это от моего клуба, – объясняю я, борясь с искушением рассмеяться. Любой, кто держит музыкальный танц‑клуб, делает деньги, пусть даже и не напрямую, именно с наркоты. – Возьми. Я хочу что‑нить сделать… для моей племянницы. Пожалуйста, – говорю я и уточняю: – У нас с братом не было ничего общего. Хотя про нас и говорили, что два сапога – пара. Оба психи, но каждый – по‑своему. – Шэрон в ответ улыбается, и я вдруг проникаюсь мыслью, что я ведь любил своего брата Билли, я вспоминаю его лицо, как он всегда меня защищал, и мне становится очень жаль, что мы с ним так и не сумели общаться нормально. Менее агрессивно, менее категорично и все такое. Но все это – дерьмо. Ты был тем, кем ты был, и есть то, что ты есть. И на хуй все сожаления. – Знаешь, что странно: даже не столько я скучаю по Билли, сколько жалею, что мы не смогли с ним поладить. Будь он жив, все было бы совсем по‑другому. Я, знаешь, сильно изменился. И он бы тоже, наверное, изменился бы, я так думаю.

– Может быть, – говорит она с сомнением, и я не знаю, кого она имеет в виду: его, меня или нас обоих. Она смотрит на конверт, щупает его. – Там, должно быть, несколько сотен.

– Восемь кусков, – говорю я. У нее глаза лезут на лоб.

– Восемь тысяч фунтов! Марк! – Она понижает голос и озирается по сторонам, как будто мы с ней – герои в шпионском фильме. – Нельзя так вот просто ходить по улице с такими деньжищами! Тебя могут ограбить или еще что‑нить…

– Ну, так сразу неси их в банк. Смотри, я их с собой не возьму, так что если ты не забираешь конверт, он так и останется тут лежать. – Она хочет что‑то сказать, но я перебиваю: – И не думай, что что‑то такое… я бы не стал этого делать, если бы не мог себе этого позволить. Не такой уж я и придурок.

Шэрон кладет конверт к себе в сумку и сжимает мою руку, а в глазах у нее блестят слезы.

– Я даже не знаю, что сказать…

Я отвечаю, что ничего говорить не надо. Я говорю, что мы с Мариной пойдем в кино, на «Игрушечную историю», пока сама Шэрон уладит все дела с банком и сходит по магазинам. И вот я иду, держу за руку ребенка и думаю, а что бы сделал Бегби, столкнись мы с ним сейчас. Он бы наверняка не стал… Хотя он такой отморозок, что все может быть. Так что мы загружаемся в такси и едем в «Доминион», потому что я вряд ли налечу на Франко в Морнингсайде. Когда фильм заканчивается, я завожу Марину к Шэрон и отправляюсь по своим делам.

В тот же день, позже, я иду по мосту Георга IV и замечаю еще одно знакомое лицо, но такого не может быть – этот чел просто по определению не может выходить из библиотеки! Я подхожу к нему сзади и подцепляю его пальцем за воротник, как будто я полицейский. Он практически из штанов выпрыгивает, прежде чем обернуться, и его враждебный взгляд сменяется лучезарной улыбкой.

– Марк… Марк, братишка… какими судьбами?

Мы заходим в ближайший бар. И в чем самый прикол, бар называется «Растяпа Мерфи». Так все когда‑то дразнили Урода. Я уже и не помню, за что. Я заказываю два «Гиннесса» и думаю про себя, что Урод ни капельки не изменился – с виду он все такое же ходячее недоразумение, что и раньше. Мы усаживаемся за столик, и он рассказывает мне о своем проекте по истории Лейта, над которым сейчас работает, что просто напрочь срывает мне крышу. Кто бы мог подумать, что Урод вдруг займется чем‑то таким?! Но он рассказывает об этом с большой увлеченностью, а потом разговор переходит на старые времена.

– Как Суани? Наверняка ведь куда‑нить свалил, – спрашиваю я про одного старого дружка.

– В Таиланд, – говорит Урод.

– Ничего себе. – Я опять в потрясеиии. Суани всегда мечтал о Таиланде, но мне просто не верится, что он действительно взял и уехал.

– Ага, взял и свалил, хитрый перец, – кивает Урод, кажется, его самого зацепил этот расклад. – На одной ноге – и вот, понимаешь.

Потом мы принимаемся обсуждать Джонни Свана, но есть одна вещь, которую мне надо знать, и я спрашиваю этак небрежно, как бы между прочим:

– Скажи мне, Урод, а Бегби вышел из тюряги?

– Ага, да уж давненько, – говорит Урод, и мне как‑то сразу плохеет. Лицо застывает, в ушах звенит. Голова кружится, и мне уже трудно сосредоточиться на его словах. – Почти сразу после Нового года. Он тут ко мне заходил, ну, на днях. Законченный псих, еще даже хуже, чем раньше, – говорит он серьезно. – Держись от него подальше, Марк, он не знает про деньги…

Я изображаю святую невинность:

– Какие деньги?

Урод в ответ расцветает открытой и теплой улыбкой и обнимает меня, я бы даже сказал, что с излишним энтузиазмом. Для такого тщедушного парня его объятия достаточно крепки. Потом он отрывается от меня, его глаза полны слез.

– Спасибо, Марк, – говорит он.

– Не знаю, о чем ты говоришь. – Я пожимаю плечами. Нельзя проболтаться о том, чего ты не знаешь. Я даже не спрашиваю о его отношениях с Али, как у них все теперь, или об иммунной системе его ребенка. Псих – патологический лжец, и получается у него много хуже, чем раньше – или он просто так развлекается? Я бросаю взгляд на настенные часы. – Слушай, приятель, мне надо идти. У меня свидание.

Урод как будто даже слегка огорчился, чего‑то он мнется, а потом все же решается:

– Слушай, друг, а ты… ну, не сделаешь мне одно одолжение?

– Да, конечно, – киваю я, пытаясь угадать, сколько он у меня попросит.

– Ну, мы с Али… мы, ну, избавляемся от квартиры. Я пока поживу у друзей, но к ним нельзя взять кота. Ты не мог бы его приютить на время?

Я мучительно соображаю, какого кота он имеет в виду, а потом до меня доходит, что он говорит об обычной настоящей кошке. А кошек я ненавижу. Всем сердцем.

– Прости, приятель… я не особый любитель кошек… и потом, я у Гэва живу, а он точно не разрешит.

– А‑а… – говорит он с таким разнесчастным видом, что мне просто нужно попробовать сделать хоть что‑то, и я звоню Диане и спрашиваю, как она отнесется к тому, чтобы присмотреть за кошкой. Диане нравится эта идея, она говорит, что Никки и Лорен давно собираются завести кошку, так что это будет для них испытанием, проверкой, смогут ли они это выдержать. Она говорит, что сейчас свяжется с ними, отключается, перезванивает мне буквально через пару минут.

– Все в порядке. У кошки есть временный дом, – говорит она.

Урод жутко рад, что все так славно устроилось, и мы договариваемся, когда он привезет животину в Толкросс. Когда мы с ним расстаемся, я чувствую, как ужасная ярость пробивается сквозь мое оцепенение, разъедая меня изнутри. Я собираюсь с духом и звоню на мобильный моему деловому партнеру.

– Саймон, привет. Как дела?

– Ты где?

– Не имеет значения. Ты уверен, что Бегби все еще в тюрьме? Мне тут сказали, что его давно выпустили.

– И кто те енто сказал?

Показушный переход Психа на шотландский народный звучит очень уж неубедительно.

– Это не важно.

– Не, енто гон. Насколько я знаю, он еще сидит. Лживый мудак. Я отключаюсь, иду вниз по Грассмаркет и вверх по Уэст Порт по направлению к Толкроссу, лихорадочные мысли проносятся у меня в голове, и самые жуткие чувства раздирают меня изнутри.

56. «…а он лежит у меня на плечах…»

Я, кажется, привязалась к Заппе, к коту, который у нас поселился. Я с ним занимаюсь кошачьей гимнастикой. Есть такая гимнастика, называется кэтфлексинг, на прошлой неделе по телевизору была передача, по Четвертому каналу. Я поднимаю его тридцать раз в позе номер один, когда я приседаю, а он лежит у меня на плечах, как воротник. Потом – приседания в позе номер два, когда я поддерживаю его под животиком одной рукой и под грудкой – другой. По тридцать повторов с каждой стороны.

Входит Лорен и удивленно таращится на меня.

– Никки, что это ты делаешь с бедным котом?

– Занимаюсь кошачьей гимнастикой, – объясняю я, испугавшись, как бы она не подумала, будто я еще и зоофилией страдаю. – Когда ты ведешь напряженную жизнь, домашние животные обычно испытывают недостаток внимания, так что это – хороший способ для поддержания формы и восстановления дефицита общения с котом. Ты выполняешь физические упражнения, что всегда полезно, а животное не чувствует себя заброшенным. Хочешь, попробуй сама, – говорю я, опуская котяру на пол.

Лорен в сомнении качает головой, а мне уже пора уходить – мы сегодня снимаем последнюю порносцену с Терри, Мел и Кертисом в роли запасного ебаря. Я еду в Лейт, потому что мы договорились встретиться на квартире у Саймона.

У Кертиса на лице придурочная улыбочка. Вообще‑то мальчик не сказать чтобы совсем безнадежный, худо‑бедно его можно натаскать, по крайней мере в том, что касается секса. Он ходит за мной и Мел, как больной щенок, который выпрашивает еду, или, в данном конкретном случае, пизду. Хотя это, наверное, не совсем справедливо. Мальчику хочется большего. Он хочет любви, хочет принадлежать к какому‑то кругу, хочет, чтобы его приняли за своего. На самом деле мы все хотим того же, только Кертис более искренен и бесхитростен в своих желаниях. Он очень хочет понравиться нам. Даже не так, не просто понравиться – ему хочется, чтобы мы его полюбили. Со своей стороны, мы смеемся над ним, причем иногда наши шутки выходят на грани жестокости.

Почему? Это мы так наслаждаемся своей властью или это все из‑за того, как сказала бы Лорен, что мы ненавидим то, что мы делаем?

Нет, как я уже говорила, в Кертисе мы узнаем себя. Вроде как он – вариация нас самих, только более жалкая, напрочь лишенная чувства собственного достоинства. Печальный странник в вечных поисках чего‑то такого – который так и не нашел, что искал. Но у Кертиса еще есть время. А у нас времени все меньше и меньше. Может быть, это как раз и влияет на наше к нему отношение. Мне кажется, я до сих пор еще чувствую его у себя между ног. Штучка у меня аккуратная, маленькая, и я никогда не думала, что в меня поместится такое. Иногда я сама на себя поражаюсь.

– Тебе нравится? – спрашиваю я, подставляя ему под нос свою шею.

– Ага, пахнет зыко.

– Я научу тебя пользоваться парфюмерией, Кертис. Я тебя многому научу. А потом, когда я стану старой и мудрой, а ты все еще будешь красивым молодым мужчиной, не пропускающим ни одной девственницы в этом городе, причем все девочки – как минимум вдвое моложе тебя; как и должны поступать все состоятельные пожилые мужчины, ты будешь меня вспоминать добрым словом. И будешь ко мне относиться, как к человеку. И не будешь меня обижать.

Мел улыбается, прихлебывая красное вино. Скорее всего она даже не понимает, насколько я сейчас серьезна.

Кертис же, кажется, ужасается моей фантазии.

– Я не буду тебя обижать, никогда‑никогда! – Он почти пищит.

Эти молоденькие мальчики, такие сладкие, нежные сердцем – какие же из них вырастают чудовища! Но с годами, на склоне лет, они, как правило, снова становятся милыми, добрыми и воспитанными. Вот только Псих Саймон об этом не знает. И он тоже многому учит Кертиса, и мне далеко не всегда нравятся те уроки, которые он ему преподает.

Рэб и команда спускаются вниз и устанавливают камеры. Но Кертис – он такой милый. Он отказывается трахать Мел в задницу.

– Это грязно и нехорошо, я не хочу занимацца такими делами.

– Хорошо сказано, Кертис, – говорю я, а Мел говорит со значением:

– Мне это вовсе не в лом, Кертис. Саймон вдруг заявляет:

– Ладно, давайте пока это оставим. – Он смотрит на часы. – Собирайтесь, ребята, мы идем в кино!

Мне интересно, в какую игру он играет, Рэб начинает бурчать, но Саймон вытаскивает нас наружу, усаживает в машину и везет в Дом кино, где идет ретроспектива фильмов Скорсезе. «Бешеный бык» с Робертом де Ниро.

После кино мы идем в бар, и Кертис поворачивается к Саймону, совершенно очарованный:

– Это было великолепно!

Саймон собирается что‑то сказать в ответ, но я быстро встреваю:

– Так зачем ты нас туда потащил? – говорю я. – Явно не просто так.

Саймон как будто меня и не слышит, он обращается к Кертису:

– Ты актер, Керт. Де Ниро актер. Думаешь, ему хотелось навешивать на себя всю эту тяжесть и шататься там, как колобок? Думаешь, ему хотелось, чтобы его побили на ринге? Нет. Но он все делал как надо, потому что он – актер. Он что, орал на Скорсезе на съемках, что, мол, «это грязно», или «это больно», или «это холодно, далеко и вообще вы меня эксплуатируете»? Нет. Потому что он – актер, – говорит он с нажимом и вдруг смотрит на Мел. – Это к тебе не относится, Мел, потому что ты не примадонна.

Теперь я вижу, что он выделывается не только перед Кертисом, но и передо мной тоже. Это же очевидно. Прямо само лезет в глаза – как эрекция Терри.

– Мы не актеры, мы занимаемся порнографией, – говорю я ему. – Нам нужно установить нашу собственную…

– Нет. Все это дерьмо для среднего класса. Только до сливок общества еще не дошел тот факт, что порнография теперь – удел большинства. Девственники продают порнофильмы. Грег Дарк ставит видео Бритни Спирс. Порнографические журналы, журналы для мужчин и журналы для женщин – все то же самое. Даже сдержанное, цензурированное Британское телевидение издевается над нами, намекая на это самое. Молодежь как потребитель уже не видит разницы между порнографией, развлечениями для взрослых и развлечениями для всех возрастов. Точно так же, как они не делают разницы между употреблением алкоголя и употреблением наркотиков. Если тебе это важно – пожалуйста, если нет – то и не надо. Тут все очень просто.

– А тебе не кажется, что это как‑то звучит… слишком уж свысока… когда ты объясняешь Керту, что думают молодые люди? – говорю я, но получается у меня совершенно неубедительно. Тем более что Саймон на сто процентов уверен в своей правоте.

– Я говорю о том, как все это видится мне. Я пытаюсь снять фильм.

– Так что согласие или несогласие людей, которые у тебя снимаются, для тебя ничего не значит?

– Согласие и несогласие – это все относительно. А если нет, как же тогда нам расти и развиваться? Как нам эволюционировать? Развитие – оно есть всегда. Должно быть. Смена взглядов с течением времени, и все такое. Согласие – понятие эластичное, я бы сказал.

– А вот мой анус, он не эластичный, Саймон. И придется тебе с этим как‑то смириться.

– Никки, вопрос не в этом. Если ты не хочешь анального секса, хорошо. Ты в своем праве. Но как режиссер этой кинокартины я оставляю за собой право ненавязчиво так указать одной из моих ведущих актрис, что она строит из себя непрофессиональную недотрогу, – улыбается он.

Если он думает, что он выиграл этот мудацкий спор, то он в корне не прав.

– Мы, между прочим, ебемся по‑настоящему, а не делаем вид, что ебемся. У нас тут самые что ни на есть настоящие сексуальные отношения. А в таких отношениях главное – это согласие. Если нет согласия, это уже не отношения, а принуждение или насилие. Вопрос номер один: хочу ли я, чтобы меня изнасиловали для того, чтобы сделать фильм? Ответ – нет. Может быть, кто‑то другой смотрит на это иначе. Но это их дело, – говорю я, старательно избегая смотреть на Мел. – Вопрос номер два: захочешь ли ты стать насильником для того, чтобы снять этот фильм?

Он смотрит на меня широко открытыми глазами.

– Я не буду заставлять людей делать то, чего им не хочется. Ни под каким видом.

Я почти верю ему – до тех пор, пока не подслушиваю, что он говорит Кертису под кокаином в такси, когда мы едем обратно в Лейт.

– Если задействован только член, это ебля и ничего больше. А заниматься любовью – это совсем другое. Когда любовь, это не только тело, но и душа. Члену бы только где поебатца. На самом деле я тебе больше скажу: член может стать твоим злейшим врагом. Почему? Потому что члену всегда нужна дырка. А это значит, что девушка всегда управляет ситуацией, пока отношения строятся лишь на физической основе, то есть на трахе. Не важно, какого он у тебя размера и как ловко ты им орудуешь, своим членом, все равно незаменимых нет. Тысячи, миллионы членов стоят в очереди на твое место, и хорошенькая девушка с некоторой долей смекалки об этом знает. К счастью, большинству не хватает ума это осмыслить. Нет, единственный способ победить в борьбе с девушкой за контроль в отношениях – это воздействовать на ее мозги.

Ага. Я приму это к сведению. Предупрежден – значит вооружен. Стало быть, мне не за задницу надо тревожиться, а за мозги.

Но сейчас я тревожусь за задницу Мел. Защищаю ее, как свою собственную. Так, надо бы сдать назад, а то я прямо чувствую, что превращаюсь во вторую Лорен. Это партия Мел; и она мне сама говорила, что ей это нравится.

Мы возвращаемся к Саймону, и он принимает еще кокса, и я слышу его разговор с Кертом, пока Мелани переодевается.

– Кертис, дружок, у тебя уже кое‑что получается с твоим орудием. Ты уважаешь девушек, да, и это правильно, но для этой сцены нам нужно побольше экспрессии. Ты когда‑нибудь слышал такое выражение «пусть эта сука вопит от боли»?

– Ага, но мне нравится Мелани… Саймон, псих ненормальный, качает головой.

– Начинай нежно и ласково, но когда ты уже внутри, то засаживай энергичней, они любят боль. Они лучше ее переносят, чем мы. Они же детей рожают, еб твою мать.

– Но не через задницу, – вмешиваюсь я.

Он понимает, что я слышала его речь, и хлопает себя по лбу.

– Я стараюсь помочь Керту освоиться с ролью, – бросает он, – так что, может быть, ты позволишь мне делать мою работу, Николя, дорогая? Все уже поняли, что ты очень щепетильно относишься к анальному сексу, так что позволь нам продолжить.

– Пусть эта сука вопит от боли, вот от чего ты пляшешь, от этого женоненавистнического дерьма?!

– Никки, пожалуйста, давайте сначала закончим фильм, а потом будем дискутировать.

Слава Богу, понадобилось всего по одному дублю по каждой из анальных позиций: с прижатыми ногами спереди, сзади классическим раком и обратная анальная наездница. Потом я отвожу Мел в сторонку, и она делится впечатлениями.

– Как это было? – спрашиваю я.

– Больно, ужасно больно, – морщится она, дыша сквозь сжатые губы. – Но и хорошо тоже. Просто когда начинало казаться, что это просто непереносимо, вдруг становилось хорошо, а когда казалось, что хорошо, – становилось непереносимо.

– Ого, – говорит Псих, обнимая ее. – Хорошо поработали, ребята, вот и последний братец, Терри Сок, получил свой кайф. Мел, я хочу, чтобы вы с Терри изображали позиции, а для проникновения крупным планом мы покажем член Кертиса. Нам еще нужно доснять кое‑что для оргии, несколько постановочных кадров, но все братья у нас оприходованы. Так что съемки почти закончены! В общем, мы молодцы!