Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Шлюхи из города Амстердама (Часть 8)
Мне было странно приятно снова увидеть Али, в Городском Кафе, потому что, хотя мы в свое время и были в одной тусовке, и вместе сидели на наркоте, мы с ней никогда особенно не общались. Я думаю, это все потому, что она всегда видела меня насквозь, всегда чувствовала, что я притворяюсь, что на самом деле я – победитель, который только играет лузера. Ага, блестящий, идущий вверх гад, который в один прекрасный день просто съебется и оставит за собой кучу дерьма, которую придется разгребать другим. Может быть, она поняла, что я собой представляю, еще до того, как я сам это осознал. Хотя, может быть, я удивил ее своим отношением к Уроду. Я никогда не думал, что они буду вместе, хотя это не совсем верный термин, потому что на данный момент они совсем даже не вместе. – Марк, – говорит она и обнимает меня, просто и тепло, отчего я чувствую себя неловко. – Привет, Али, это Диана. Диана, это Саймон. Диана тепло здоровается с Али, но к Саймону она отнеслась настороженно, я думаю, это сыграли роль мои намеки насчет него, хотя обычно в подобных случаях она предпочитает делать выводы самостоятельно. Скорее ее прохладное отношение к нему объясняется тем, как он обошелся с Никки. А он чуть ли не плачет. – Пойдем в город, Марк, выпьем. Никки меня послала. На звонки не отвечает и не перезванивает. А я думаю про себя: все она правильно делает, так тебе и надо. Я не хотел с ним встречаться, но согласился, когда он сказал, что возьмет с собой Али. – Как мило, – говорит Псих, – старая команда почти в полном сборе. Наверное, надо было бы позвать Франсуа, – хихикает он, глядя на меня. Я пытаюсь не реагировать. Но я понимаю, что если Бегби такой же двинутый, как и раньше (а судя по тому, что я слышал, он свихнулся уже окончательно), значит, мой старый приятель Псих, мой деловой партнер, урод, которому я дал денег, все это время пытался меня убить. Это уже не предательство, это уже не месть – это хуже. А он весь такой из себя довольный. Наверное, опять накачался коксом. Али толкает меня в бок, но я почти и не слышу, что она говорит, потому что прислушиваюсь к тому, что Псих шепчет на ухо Диане. – Знаешь, Никки очень хорошо о тебе отзывалась. – Я тоже к ней хорошо отношусь, – терпеливо говорит Диана, – и к ней, и к Лорен. – А вот Лорен, если выражаться в манере рэперов, сучка с кучей проблем, – хихикает Псих, а потом говорит: – Хочешь повеселиться, Ди? Я отсыплю вам порошка, и вы с Али можете уединиться в сортире… – Нет, спасибо, – спокойно говорит Диана. Ей не нравится Псих. И это просто замечательно, он ей не нравится! Похоже, его убойное обаяние начинает слегка притухать. Да и вообще он какой‑то потасканный. Лицо стало более одутловатым, блеск в глазах почти не заметен, движения какие‑то нервные, дерганые… возраст?., кокс? – Ну ладно, – ухмыляется Саймон и примирительно поднимает руки. Я действительно очень рад, что его игры никак не действуют на Диану, и теперь я могу уделить больше внимания Али. Хотя это непросто, потому что я слышу, как этот мудак говорит: – Я думаю, что нельзя сравнивать этого жалкого неудачника Бернса с великими шотландскими поэтами современности. Диана качает головой, она спокойна, но тем не менее отвечает на его провокацию: – Бред какой‑то. Что еще за великие поэты современности? Назови мне хоть одного, кто был бы лучше Бернса. Псих яростно трясет головой и машет рукой. – Я итальянец, я предпочитаю думать по‑женски, то есть на уровне эмоций, а не вдаваться в сравнительные характеристики, которые так любят все те, кто родом из Северной Европы. Я не могу вспомнить имен, да и не хочу вспоминать, но я прочел книгу современной шотландской поэзии, и все, что там было, куда круче того, что писал Берне. Судя по тому, как он громко кричит и поглядывает на меня, он хочет вовлечь и меня в этот спор, но я пытаюсь сосредоточиться на разговоре с Али, а она, со своей стороны, пытается сделать то же самое. – Ты замечательно выглядишь, Марк, я никогда тебя таким не видела, – говорит она. – Спасибо, – я пожимаю ей руку, – ты тоже выглядишь великолепно. Как мальчик? – Какой из? С Энди все в порядке. А второго я только что бросила. – Она печально качает головой. – Он ведь не начал снова ширяться? – спрашиваю я, и мне становится несколько неуютно. Когда мы с ним пили, все вроде бы было в порядке, он был какой‑то потерянный, но не удолбанный, это точно. Бедняга Урод. Я никогда не встречал человека лучше – никого, кто был бы таким же ранимым и при этом таким же добрым. Но он слишком долго торчал, и теперь мне уже сложно добраться до его сути, ее практически не видно за всей той наркотой, которой он себя травил. Благие намерения по‑прежнему остаются при нем, и именно ими и будет вымощена его личная дорога в Ад. Он представляет собой ту форму жизни, которую полностью уничтожил новый порядок, но при этом он все‑таки остается человеком. Сигареты, алкоголь, героин, кокаин, спид, нищета и промывка мозгов со стороны СМИ: оружие массового уничтожения, которое капитализм использует куда эффективнее всего того, что изобрели нацисты, – и Урод против них просто бессилен. – Не знаю, и, кажется, мне уже все равно, – говорит она, но уверенности в голосе я не слышу. Вот она, основная проблема, возникающая при общении с этим больным удолбанным щенком: ты заботишься о нем, а он наебывает тебя, раз за разом. Возможно, он причинил людям куда больше вреда, чем Бегби, Второй Приз и вообще все мы, вместе взятые. И даже с учетом того, что я не общался с ним уже черт‑те сколько времени, я знаю, что все осталось, как было, что он никогда не изменится. Но Али не все равно, именно поэтому она сидит и сжимает мою руку в ладонях, и я вижу морщинки вокруг ее карих глаз, хотя в них все еще горит огонь, и она по‑прежнему очень красивая, да, Али выглядит потрясающе, и для Мерфи этого должно быть достаточно. Даже слишком. – Поговори с ним, Марк. Ты же был его лучшим другом. Он всегда только о тебе и говорил… Марк это, Марк то… – Это все потому, что меня не было рядом, Али. Это он не обо мне говорил, а о своем представлении обо мне. Я был для него как спасительная фантазия. Уж я его знаю. Она даже не пытается спорить, и это настораживает. Тетерь я чувствую себя виноватым, потому что я поливаю его грязью, вместо того чтобы защищать. – Теперь все еще хуже, Марк. Я не думаю, что он ширяется, вот что самое печальное. Он просто ходит убитый, и самомнение у него ниже плинтуса. – Если то, что рядом с ним была такая женщина, не подняло его самомнения, значит, он просто идиот, – говорю я, чувствуя, что надо как‑то разрядить обстановку. – Вот именно! – говорит Псих, вклиниваясь в разговор, и поворачивается к Али. – Я рад, что вы с ним разбежались. Потом он вдруг срывается с места и несется к музыкальному автомату. К моему ужасу, он ставит песню «Элисон» Элвиса Костелло и смотрит при этом прямо на Али. Это так отвратительно, и мы с Дианой не знаем, что делать. Он идет к стойке и заказывает всем по бренди, а мы смотрим друг на друга, думая, как бы отсюда смыться. Потом он направляется в туалет и машет мне, мол, ты тоже иди, и я по инерции иду за ним. Там он достает кокс и начинает делать дороги. Я говорю ему: – Сбавь обороты, приятель, ты смущаешь Али. Он как будто меня и не слышит и втягивает в себя кокс. – Я итальянец. Страстная натура. И если эти ублюдки, эти неблагодарные сволочи этого не понимают, они могут пить в каком‑нибудь другом пабе, благо в Лейте их до хера. Мы с ней… – он втягивает дорогу другой ноздрей, – вот, блядь… да мы с ней… ух! Понимаешь, это судьба. Давай, Рентой, давай, урод ты голландский, перестань ковыряться со своей ширинкой и нюхай уже. Я, не задумываясь, занюхиваю по дороге на каждую ноздрю. Это, бля, не дороги, это автобаны какие‑то, и я чувствую, как сердце бешено бьется в груди. И чего на меня накатило? – …потому что ей нужен хороший хуй. Точно. Спорим, я с ней пересплю. На что спорим? Еще пару стаканчиков, и она сама будет просить, чтобы я ее выебал… вот увидишь. Смотри, как действуют профессионалы, Рент… ты ведь так ее и не выебал, правда? Так что смотри… Кокаин превращает людей в ухудшенный вариант их же самих в восемнадцать лет. Я пытаюсь собрать себя в кучку – сделать так, чтобы наркотик не превратил и меня в этот самый ухудшенный вариант. Он идет к бару, а я возвращаюсь за столик. А когда он подходит с бренди и пивом, меня прошибает пот. Бля, я вижу ужас в глазах Дианы и Али, когда он садится рядом. – Не хочу показаться излишне сентиментальным, – проникновенно говорит он и подмигивает Али. – Но вы с Уродом не подходите друг другу, Али. Ты должна быть со мной, это было понятно еще тогда, – говорит он, вручая нам всем стаканы. Али явно злится, но все же пытается держать себя в руках: – Ага, значит, пытаешься и меня втянуть в свои игры? – Разве я когда‑нибудь что‑то такое пытался, Али? Я всегда относился к тебе, как к настоящей леди, – ухмыляется Псих. Диана толкает меня локтем в бок: – Ты нюхал кокс? – Так, чуть‑чуть, чтобы он не бесился, – шепчу я, запинаясь, сквозь сжатые зубы. – Вот я и вижу, как он не бесится, – язвительно замечает она. А Псих продолжает обхаживать Али, скроив при этом ангельскую мордашку. – Разве не так? А? – Так, но только потому, что при всяком другом раскладе я послала бы тебя на хуй, – говорит Али, поднимая свой стакан. В ответ на это он деланно улыбается и говорит: – Я так и думал, что ты никогда не простишь мне того, что эта Лесли от меня залетела. Мы с Али не верим своим ушам. Дон, дочка Лесли, умерла почти сразу же после рождения, и это, кажется, первый раз, когда Псих вообще признал принародно, что это был его ребенок. Кажется, он понимает, что сказал что‑то не то, и у него на лице на мгновение пояшгается что‑то похожее на сожаление, которое тут же сменяется жесткой ухмылкой. – Ну да, я слышал от Скрила, что она вышла замуж за какого‑то урода. Живет себе в пригороде. Двое детей. Как будто бы нашей дочери, нашей маленькой Дон, никогда вообще не было, – фыркает он с отвращением. Тут Али выходит из себя: – Ты что говоришь, а?! Да я в первый раз слышу, чтобы ты вспомнил о том, что этот ребенок вообще существовал! Ты обращался с Лесли, как с последним дерьмом! – Она и была дерьмом, бля… не смогла уследить за ребенком, – говорит Псих, качая головой. Али сидит с отвисшей челюстью, явно не веря своим ушам, а я судорожно пытаюсь придумать, что сказать. Псих смотрит на нее, как будто собирается научить ее жизни. – Вот что я тебе скажу, Али, ничего личного, но ты такая же, как она. Если останешься с Мерфи, то вашего ребенка точно возьмут под опеку. Нет, правда… – ПОШЕЛ НА ХУЙ, ПСИХ! – кричит Элисон и плескает свой бренди ему в лицо. Он моргает и пытается вытереться рукавом рубашки. Она стоит над ним пару секунд, сжав кулаки, а потом выбегает за дверь. Диана встает и идет за ней. Девушка за стойкой, которая наливала нам бренди, подходит с тряпкой и помогает Психу вытереться. – Она вернется, – говорит он, и в его голосе слышится некое подобие грусти. Потом он добавляет с улыбкой: – Она работает на меня, и ей нужны деньги! Он выпивает свой бренди. На меня вдруг наваливается какой‑то иррациональный страх, я все смотрю на дверь и жду, что сейчас войдет Франко. Ситуация настолько мерзкая, что его появление почти неизбежно. Как говорится, до кучи. Я боюсь, но не за себя, это не измена, нет. Я боюсь за Диану. Ублюдок Форрестер, жополиз хренов. Я просто взбесился, когда увидел его в «Порту радости». Наверняка он теперь ищет Бегби, чтобы рассказать ему обо мне. Хотя… если Псих явно повыдохся, то, может, и Франко постигла та же судьба. У меня в голове возникает картинка: мой кулак, летящий в лицо Франко и вдавливающий его нос прямо в мозг. Возвращается Диана, но Али с ней нету. – Она села в такси, – говорит она и добавляет: – Я хочу уйти. – Ага, – говорю я, допивая свой бренди. Я смотрю на нее и понимаю, что ей просто скучно, ситуация ее нисколько не напрягает и не нервирует. Надо сказать, что меня это впечатляет. И я думаю о том, что ей совершенно не нужно все это дерьмо. Я выдавливаю из себя извинения, и мы собираемся уходить. Псих не возражает. – Передай Никки, пусть она мне позвонит, – говорит он, скаля белые зубы. Этакая ухмыляющаяся пародия на себя самого. Мы идем на Хантер‑сквер и садимся в такси. С пульсом у меня явные неполадки, это все от наркоты. Я на приходах, мы едем в никуда. Я знаю, что буду всю ночь лежать рядом с ней, как бревно, или засяду перед телевизором, пока меня не отпустит. Диана молчит, но я понимаю, что я в первый раз ее подвел. Я не хочу, чтобы это вошло в привычку. Проходит еще минут десять, молчание становится напряженным, и я говорю: – Извини, милая. – Твой приятель – просто мудак, – говорит она. Я никогда не слышал от нее таких слов, и мне не нравится, как они звучат. Бля, да я, похоже, старею. Чувствую я себя отвратительно, как будто бы в меня воткнули металлический стержень. И этот стержень все еще внутри, и рядом с ним моя плоть смотрится просто кошмарно: старая, худосочная, рассыпающаяся и, что хуже всего, смертная. Такси проезжает Медоуз, и от Медоуз до Толкросс я успеваю заметить на улице Бегби как минимум раза три.
63. «…ты можешь расслабиться…»
Ну вот, я опять в сауне, куда я вроде как поклялась себе не возвращаться. А это Бобби, и он опять до меня докапывается. Вот она, основная проблема хищников – старых и молодых, красивых и просто уродливых, – они охуенно жестоки, точнее, они жестоки во всем, что касается их хуя лично и ебли как таковой. Он говорит, что держит меня в сауне только потому, что я ему нравлюсь. Это похоже на правду, моя техника массажа оставляет желать лучшего, да и подрочить я как следует не могу, однако большинство клиентов отчаянно хотят кончить и поэтому не замечают моей апатии и не обращают внимания на отсутствие техники. Но теперь Бобби решил, что пришло время меня «повысить» – перевести с дрочилова на минеты. – Клиентам ты нравишься. Ты можешь делать на этом хорошие деньги, лапуля, – говорит он. Если бы он только знал, что я еще и не такое проделывала, причем не только со своими бойфрендами, но и с совершенными незнакомцами – перед камерой. Но тогда почему меня так напрягает перспектива быстренько отсосать у кого‑нибудь за закрытыми дверями «Мисс Аргентины»? Во‑первых, я не хочу, чтобы у меня в жизни было еще больше секса на коммерческой основе. Всему свое время и место, и все хорошо на своих местах, как говорит мой папа. Мне и так есть чем заняться и о чем подумать, помимо «рабочих» минетов. Во‑вторых, печально, но факт, большинство наших клиентов – отвратительные уроды, и меня тошнит при одной только мысли о том, чтобы взять у них в рот. Бобби, что делает ему честь, наделен неплохим деловым чутьем и понимает, что его присутствие, как он сам это называет, «на представительских ролях» явно снижает тон. Кстати, о снижении тона. Как бы невзначай я упоминаю, что знаю Мики Форрестера. Он тут же звереет и говорит: – Он дерьмо. Преступник и нарк. У него бордель, а не сауна. А ты нас всех под одну гребенку метешь. – Я еще не видела, как выглядит его массажный салон. – Массажный салон, ебать‑колотить! Да там нет вообще никаких ограничений, они даже и не пытаютца делать вид, что занимаются массажем или еще чем! Девочки, которые там работают, понятия не имеют, што такое массаж. Они там в открытую торгуют наркотой, коксом. По мне, так им всем давно пора в тюрягу. – Он понижает голос и становится совсем серьезным: – Ты такая хорошая девочка, ты не должна общаться с этим сбродом. Потом проблем не оберешься. Тут понимаешь, какое дело, рано или поздно они сделают так, што ты окажешься на их уровне. Серьезно тебе говорю. Я думаю о том, что они уже опустили меня дальше некуда, и вежливо улыбаюсь Бобби. Похоже, мистера Форрестера не любит никто, и мне кажется, ничего удивительного в этом нет. Я возвращаюсь домой и делюсь этой мыслью с Марком, который торчит на кухне вместе с Дианой. Она готовит пасту. Марк запрокидывает голову и смеется: – Микки… – Этот сутенер? – спрашивает Диана. – У него вроде как сауна, – говорю я и быстро добавляю: – Не та, где работаю я, другая. – А можно с ним как‑нибудь поговорить? Мне это нужно для диссертации, – говорит она. Марк не может скрыть своего неодобрения. – Я его плохо знаю, – говорю я. Потом обращаюсь к Марку: – Мне показалось, что у вас несколько натянутые отношения, судя по тому, что случилось в пабе. – Мы с Микки никогда не дарили друг другу подарки на Рождество, – усмехается Марк, бросая нарезанный лук, чеснок и перец в кипящее масло. Он поворачивается к нам с Дианой и смеется, как будто бы прочитав наши мысли. – Ну, то есть не то чтобы мы вообще дарили подарки хотя бы кому‑то. Я думаю, что Микки или вообще кто‑нибудь из моих новых друзей вряд ли окажется в рождественском списке Бобби. А вот мне вполне светит там оказаться. Поскольку Саймон теперь для меня персона нон‑грата, я провожу больше времени в сауне и беру как можно больше клиентов, чтобы заработать хоть какие‑то деньги. Я не хочу просить Саймона, поскольку после скандала с фильмом никто из «наших» с ним не разговаривает. Как говорится, он вкушает свой хлеб в одиночестве. Чтобы выказать солидарность со своими коллегами, я не отвечаю на его звонки: странные, тревожащие меня сообщения, которые явно указывают на то, что он выбит из колеи. И разумеется, молчаливое соглашение между мной и Марком, что мы не должны окончательно разрывать отношения с Саймоном. Все‑таки мы партнеры по афере. Если возможно испытывать к человеку сильную антипатию и при этом скучать по нему, то у меня с Саймоном как раз тот случай. За ужином – а мы ужинаем вчетвером: я, Диана, Марк и Лорен – я только о нем и говорю. Каким он оказался жадным, о том, какой он оказался двуличной сволочью. У них с Марком очень странные отношения, они вроде друзья, но при этом, судя по всему, терпеть друг друга не могут. Насколько я понимаю, он знает Саймона лучше, чем кто бы то ни было, и, видя, как я бешусь, он говорит мне: – Ты не психуй. Спокойствие всегда лучше злости. Он прав, но надо признать, что при всей моей показной ярости моя враждебность по отношению к Саймону начинает сходить на нет. Мне не хватает интриги. Лорен, наоборот, по‑прежнему кипит праведным гневом. – Он использует людей, Никки, я рада, что у тебя с ним всё. Он не в себе. Ты только послушай, что за странные сообщения он оставляет на автоответчике. Он явно какой‑нибудь наркоман. Не звони ему. – Она закашливается. Жуткий кашель. Да и вообще, вид у нее неважный. Даже Диана, которая никогда никого не критикует и не лезет в чужие дела, говорит: – Хорошая мысль. – Потом она спрашивает у Лорен: – Ты что, простудилась? – Просто кашляю, – говорит та и оборачивается ко мне: – Никки, он тебя недостоин. Я молчу. Потому что мне это нравится, если честно. Мне нравится, что они затронули эту тему, мне нравится, что им не наплевать, раз они все‑таки говорят об этом. Никки и Саймон. Обреченный союз? Обсуждаем. Но Дианы и Марка хватает совсем ненадолго, они слишком поглощены друг другом. Вскоре они уходят – я не знаю куда, наверное, к Марку. Трахаться. Лорен принимает лемсип и идет ложиться. Вид у нее и вправду неважный. За окном уже стемнело, я сижу и читаю. Просто читаю, для удовольствия, а не по программе. Я очень рада, что экзамены наконец‑то кончились. Я наслаждаюсь «Мандолиной капитана Корелли», Заппа сидит у меня на коленях, я перечитываю эпизод, когда Корелли в первый раз появляется в повествовании, и пытаюсь не думать о Саймоне. Глупость какая, нет у них ничего общего… просто… просто прошла уже неделя. Раздается стук в дверь, и я вскакиваю с кресла. Бедный Заппа испуганно шарахается. Я одновременно и нервничаю, и радуюсь, потому что я знаю – это он. Это он. Я иду открывать, думая про себя всякие глупости типа: «Если это он, значит, мы будем вместе». Я одновременно надеюсь, что это он и что это не он. Он. Я открываю дверь, и он пристально смотрит на меня, но при этом сжимает губы. – Никки, прости меня. Я вел себя как эгоист. Можно мне войти? За то время, как я начала жить активной половой жизнью, подобные эпизоды происходили уже миллион раз. – Зачем? – говорю я. – Ты хочешь поговорить? Его ответ меня ошарашил: – Нет. Я не хочу разговаривать. – Он качает головой. Меня удивляет, что Саймон, несмотря ни на что, очень хорошо выглядит: фигура в порядке, загар на месте, взгляд немного усталый, но если все остальное в порядке, то такой взгляд свидетельствует о зрелости натуры. – Я уже достаточно наговорился. – Он смотрит на меня с болью во взгляде, и я знаю, что это всего лишь способ воздействия, но… – И вообще это все дерьмо, – решительно добавляет он. – Я хочу слушать. Я хочу послушать, что скажешь ты. Если ты, конечно, решишь, что я достоин того, чтобы со мной разговаривать, если честно, я не буду винить тебя, если ты выставишь меня за дверь. Я смотрю на него и молчу. – Ладно. – Он поднимает руку и печально улыбается. – Я просто хотел сказать, что я извиняюсь за все неудобства, которые я тебе причинил. Мне казалось, что я все правильно делаю, – говорит он ожесточенно, потом разворачивается и идет к лестнице. Страх накрывает меня, как волна. Я уже не могу контролировать свои действия и слова. У меня кружится голова, все мои ожидания оказались вывернуты наизнанку. – Саймон… подожди… можешь зайти, ненадолго. Там холодно. – Я открываю дверь, а он пожимает плечами, опять поворачивается ко мне и стоит на пороге, даже не пытаясь зайти в квартиру. Вместо этого он тянет вверх руку, как ребенок, который пытается привлечь внимание учителя. И это срабатывает, я сама в это не верю, но ему удается заставить меня захотеть обнять его и сказать: «Ну ладно, ладно, солнышко, пойдем в кроватку, я тебя трахну». – Никки, я пытаюсь как‑то реабилитироваться в твоих глазах, – говорит он, и взгляд у него грустный‑грустный. – Если ты мне не поверишь, у нас ничего не получится. Я подозревал, что для этого мне придется пройти долгий путь, но, судя по твоему взгляду, я не добрался и до середины. – Саймон. – Я слышу тоненький блеющий голос, который вроде как и не мой голос. – Ты можешь расслабиться? Это все кокаин, он будит все худшее, что в тебе есть. Я задумываюсь о том, что только что сказала, и с ужасом понимаю, что я не помню ни одной минуты, когда он не был под коксом. И сегодняшний вечер – не исключение. – Да, все правильно, – говорит он неожиданно резко. А потом его взгляд снова становится очень печальным. – Никки, я тону. Только ты можешь заставить меня стать лучше, чем я есть, только твоя любовь может помочь мне стать другим человеком, – тихо говорит он, а я замечаю капельки пота у него на лбу. Это одновременно ужасный и восхитительный, горько‑сладкий тупик, когда ты знаешь, что тебе вешают лапшу на уши, но это делается так убедительно и красиво… нет, это все из‑за того, что человек говорит именно то, что ты хочешь услышать, что тебе необходимо услышать, именно здесь и именно сейчас. Он стоит в дверном проеме, припав плечом к косяку. Он совсем не такой, как Колин, он вообще не такой, как все, потому что он неотразим, бля. – Заходи. – Я почти шепчу.
|