Qual о eco de foucault pendente а 545. Норонья еще раз пробежал глазами список глав в пятой части

Норонья еще раз пробежал глазами список глав в пятой части. Озарение было внезапным и нестерпимо ярким, будто луч света, пронзивший непроглядный мрак.

– Господи! – воскликнул историк, вскакивая на ноги.

– Что с вами?

– Господи! Господи!

– Ради бога, Том! Что происходит?

Томаш сунул Молиарти книгу.

– Вы это видите? – и ткнул пальцем в цифру 5, номер части «Гебура».

– Это пятерка. Ну и что?

– В числе пятьсот сорок пять?

– Да, дружище, – Томаш сгорал от нетерпения. – Назовите же цифры.

– Ладно, четыре и пять.

– Вот видите! Четыре и пять. В пятой части есть сорок пятая глава?

Молиарти покосился на оглавление.

– Есть.

– Итак, в пятой части, которая называется «Гебура», есть глава номер сорок пять, правильно?

– Правильно.

– Число в загадке не 545, а 5:45, часть 5, глава 45, понимаете? Посмотрите, – попросил Томаш, – как начинается сорок пятая глава.

Американец прочел:

– Из этого вытекает невероятный вопрос…

– Видите? – обрадовался Норонья. – «Из этого вытекает невероятный вопрос». Интересно, какой? «Кто подвесил эхо Фуко на 545»? – Томаш приподнял правую бровь. – По‑моему, этот вопрос подпадает под определение «невероятный».

– Господи! – воскликнул Молиарти. – Мы ее разгадали! – Он потянулся за книгой. – На какой странице пятая глава?

– На двести тридцать шестой.

Американец с довольным видом потирал руки.

– Знаете, что сказано в эпиграфе? – поинтересовался он. – То, что спрятано в одном месте, найдется в другом. – От волнения у Нельсона дергалось веко. – То, что спрятано на пятьсот сорок пятой странице, найдется на двести тридцать шестой.

Томаш дрожащими руками листал книгу. Охваченный радостным возбуждением, он позабыл о Молиарти и вообще обо всем на свете. Начало главы предваряли крошечные цифры 45 в левом верхнем углу, затем шел эпиграф из «Земли без времени» Петера Колозимо.

– «Из этого вытекает невероятный вопрос, – прочел Норонья. – Египтянам было известно электричество?»

– А это здесь при чем?

– Не знаю.

Томаш вчитывался в заумный мистический текст, стараясь не упустить ни слова. В диалоге персонажей фигурировали древние мифы и затерянные континенты, Атлантида и земля My, легендарный остров Авалон и храмы Чичен‑Ица, кельты, нибелунги, погибшие цивилизации Инда и Кавказа. Норонья не скоро добрался до последнего абзаца, а когда добрался, не поверил своим глазам.

– Милостивый боже! – прошептал он, прижимая ладонь к губам.

– Что? Где?

Томаш едва не выронил книгу, протягивая ее Молиарти.

– Смотрите, что пишет Умберто Эко, – вот и все, что он смог выговорить.

Американец снова надел очки и прочел:

– «Только рукопись о Христофоре Колумбе. Произведя анализ колумбовой подписи, в ней находят, представьте себе, указание на пирамиды. Целью жизни Колумба было восстановить Храм Соломона в Иерусалиме, поскольку сам он был гроссмейстером тамплиеров в изгнании. А так как отлично известно, что по происхождению Колумб португальский еврей и следовательно, изощренный каббалист, он прибегал… м‑м‑м… к талисманическим заклинаниям… – так там сказано! – чтобы успокаивать бури и излечивать цингу». Fuck! – от души выругался Молиарти.

XIII

В дверь стучал посторонний. Мадалена Тошкану узнала бы переходящий в отрывистые нетерпеливые удары ритмичный стук старшего сына, сорокалетнего оболтуса, которому все не удавалось защитить диссертацию по психологии; и нервную дробь младшего, любителя искусства, подвизавшегося кинокритиком в одном еженедельнике; и деликатное постукивание сеньора Феррейры из магазина на углу, регулярно заполнявшего продуктами ее маленький старый холодильник; нет, этот стук был чужой, быстрый и решительный. И хотя он прозвучал всего один раз и больше не повторялся, словно человек за дверью решил набраться терпения и спокойно дождаться, когда ему откроют, в самом звуке, сухом и резком, явственно слышалась тревога.

– Кто там? – скрипучим голосом спросила пожилая сеньора, наклонившись к замочной скважине и одной рукой придерживая на груди халат. – Вы ко мне?

– Это я, – ответили из‑за двери. – Профессор Томаш Норонья.

– Кто? – недоверчиво переспросила старушка. – Какой профессор?

– Я продолжаю исследования, которыми занимался ваш муж, сеньора. Помните, я уже приходил?

Мадалена приоткрыла дверь, не забыв накинуть цепочку. Лиссабон больше не был большой деревней, жители которой не имели привычки запираться друг от друга; времена изменились, преступность все росла, и в теленовостях постоянно рассказывали ужасные вещи. Скованная внезапным приступом страха, старушка вглядывалась в полумрак, стараясь рассмотреть непрошенного гостя. Впрочем, в его внешности не было ничего угрожающего; симпатичный молодой человек, немного сутулый, с темно‑каштановыми волосами и ясными зелеными глазами.

– А, это вы, – обрадовалась сеньора. Она сняла цепочку и распахнула дверь. – Проходите, пожалуйста.

Томаш вошел в знакомую квартиру. На этот раз она показалась ему еще более старой, обшарпанной и мрачной; тусклые лампочки едва справлялись с подступающей из углов темнотой. Он достал из портфеля белый сверток, перевязанный шелковой ленточкой, и протянул хозяйке.

– Это вам.

Мадалена Тошкану нерешительно потянулась к подарку.

– Что это?

– Конфеты из кондитерской. Я их для вас купил.

– Этого еще не хватало! Зачем же было себя утруждать?

– Ну что вы. Для меня это удовольствие.

Старушка развязала ленточку и развернула сверток. Содержимое небольшой картонной коробки привело бы в восторг самого заядлого сладкоежку: каштаны в шоколаде, дюшес с шантильи, глазированный изюм.

– Какая прелесть! – воскликнула Мадалена, доставая из серванта конфетницу. – Вы непременно тоже должны попробовать.

– Это вам.

– Для меня одной этого слишком много. Врачи запрещают мне сладкое, у меня проблемы с уровнем сахара и холестерином. Уважьте меня, возьмите хотя бы одну.

Томаш выбрал дюшес, аппетитный и свежий, и в отличие от других конфет, не приторный. Мадалена взяла изюм в глазури.

– Я не большой знаток шоколада, но, похоже, не ошибся с выбором. Как вам кажется? – спросил Норонья, проглотив восхитительно вкусную конфету.

– О, да. Объеденье. Не хотите ли чаю?

– Нет, спасибо.

– Но у меня как раз вскипел чайник, – заверила старушка.

– Что ж, если уже вскипел…

Хозяйка принесла из кухни дымящийся чайник, две старые фарфоровые чашки и металлическую сахарницу. Чай оказался слишком крепким и терпким, по крайней мере, на вкус Нороньи, привыкшего к ароматным травяным сборам, но он не подал виду и мужественно отпил большой глоток.

– Знаете, а я на днях о вас думала, – сообщила Мадалена, потянувшись за очередной конфетой.

– Правда?

– Ну конечно. Я так и сказала своему старшему: «Манел, скоро главный труд твоего отца выйдет в свет. Ко мне приходил симпатичный молодой человек из университета и обещал обо всем позаботиться».

– Между прочим, у меня есть новости.

– Очень хорошо. У вас получилось?

– Все почти готово. Не хватает только бумаг из сейфа.

– Ах, да, сейф. На нем кодовый замок.

– А вы не знаете, это цифровой код?

– Да.

– Скажите, сеньора, вам никогда не приходилось слышать о шифрах, в которых цифры заменяют буквами?

– Мой муж всегда так делал.

– Когда a это единица, b – двойка, c – тройка и так далее.

– Именно так.

– Ваш муж пользовался португальским алфавитом?

– Как это?

– Без k, y и w.

– Поняла. Мой Мартиньо всегда использовал только наш алфавит без иностранных букв, как в нынешних журналах.

Томаш улыбнулся.

– Тогда у меня, по всей видимости, есть ключ к шифру.

– Правда? – удивилась Мадалена. – Как же вы его узнали?

– Помните, вы показывали мне ребус?

– Такой листок с буквами и цифрами?

– Он самый.

– Конечно, помню. Я его сохранила.

– А я его разгадал.

– Правда? Ну надо же!

– Давайте проверим.

Сеньора Тошкану проводила гостя в спальню. Здесь по‑прежнему царил беспорядок: незастеленная кровать с мятыми простынями, разбросанная по полу одежда, гора книг и бумаг на столе; характерный кислый запах стал менее резким, но куда более неприятным. Когда сейф общими усилиями установили на столе, Томаш достал из портфеля верный блокнот. Накануне он расписал на чистой странице ключевую последовательность букв и цифр.

Профессор набрал в окошке сейфа цифры из первого ряда. Никакого результата. Хозяйка дома приуныла, но Томаш не собирался сдаваться. Он попытал счастья со вторым рядом, но дверца оставалась запертой.

– Вы уверены, что нашли ключ? – спросила Мадалена.

– Разве можно быть уверенным хоть в чем‑то? Хотя мне, конечно, казалось, что да.

– А как вы нашли ключ?

– Ответил на вопрос.

– Всего лишь? А на какой вопрос?

– Вопрос был зашифрован в ребусе: «Кто подвесил эхо Фуко на 545?» Я долго с ним промучился и наконец узнал ответ: португальский еврей. – Томаш досадливо дернул плечом. – Как теперь выяснилось, я ошибся.

– А если подобрать синоним? Мартиньо обожал синонимы.

– Синоним? – задумчиво переспросил Томаш. – В XVI веке крещеных евреев называли новыми христианами.

Он достал из кармана карандаш и записал словосочетание печатными буквами. Потом, считая в уме, подписал под каждой буквой соответствующую цифру:

Томаш, затаив дыхание, набрал в окошке сейфа новый ключ. Упрямая дверца по‑прежнему не поддавалась. Профессор печально вздохнул: идеи кончились.

– Нет, – проговорил он, опустив голову. – Снова не то.

В Синтре было, как всегда, туманно, и очертания замка на горе неясно проступали сквозь дымчатое марево. На фасаде королевского дворца расселись каменные сфинксы, горгульи и звери неизвестных пород, да и сам дворец чем‑то напоминал притаившееся в засаде чудовище. Странное детище зодчих XVI века, великолепный образец безумного стиля мануэлино парил над городом хищной птицей. Он походил на дом с привидениями, навеки затерявшийся во времени, а свинцовые лучи, пробивавшиеся сквозь зловещий туман, добавляли пейзажу необъяснимой жути.

Всякий раз, оказываясь в Синтре, Томаш принимался размышлять над тайной этого удивительного здания. В ясные дни Кинта‑Регатейра казалась светлым и радостным местом; но стоило солнцу спрятаться в тучах, как она превращалась в мрачный, зловещий лабиринт. Норонья поежился и посмотрел на часы. Было пять минут четвертого, Молиарти опаздывал. Королевский парк был пуст: будний день в начале марта не лучшее время для экскурсий и прогулок. Про себя Томаш заклинал американца поторопиться: ему не хотелось задерживаться в этом неприятном месте.

Норонья уселся на садовую скамейку напротив центральной лоджии, лицом к статуе Гермеса, посланца олимпийских богов, проводника душ умерших в преисподнюю, покровителя лицедеев, торговцев и плутов, любителя тайн, давшего имя герметизму. Томаш подумал, что это божество как нельзя лучше подходит Кинте, месту, в котором каждый камень хранит свой секрет.

– Hi, Tom, – внезапно высунулся Нельсон из‑за живой изгороди. – Извините, я тут немного заплутал.

Обрадованный Томаш вскочил на ноги.

– Ничего страшного. У меня было время полюбоваться пейзажем и подышать горным воздухом.

Американец огляделся.

– Странное место, правда? У меня от него… creeps. Как это по‑португальски?

– Мурашки.

– Точно. У меня от него мурашки.

– Это Кинта‑Регалейра, самое таинственное место в Португалии.

– Really? – изумился Молиарти, словно заново взглянув на дворцовый фасад. – А почему?

– На рубеже девятнадцатого и двадцатого веков, еще при короле, эту землю купил человек по имени Карвалью Монтейру. Все звали его Монтейру‑Миллионщик, потому что участие в бразильских концессиях позволило ему скопить огромное состояние и сделаться одним из самых богатых людей в стране. Карвалью Монтейру был блестяще образован, интересовался тайным знанием и решил превратить это место в центр алхимии, эзотерики и прочей мистики. Он поддался модным в ту эпоху националистическим настроениям и всерьез мечтал о возрождении Португалии, расцвете Пятой империи, который должен был произойти при помощи мистического духа Открытий. – Томаш обвел рукой очертания дворца, четко, величественно, почти угрожающе проступавшие сквозь туман. – Обратите внимание на архитектуру. Она вам ничего не напоминает?

Молиарти, прищурившись, разглядывал белоснежный фасад.

– Хмм, – пробормотал он. – Может, Торре‑де‑Белем?

– Именно. Неомануэлино. Знаете, тогда над Европой витал дух возвращения к корням. Повсюду строили неоготику. Мануэлино – наша португальская готика. А вместо неоготики у нас неомануэлино. Здесь все дышит памятью об открытиях. Повсюду изображения на морские темы и кресты ордена Воинства Христова, португальских тамплиеров. А еще алхимические знаки, христианская символика вперемешку с античной и египетской. Видите те статуи? – Американец послушно повернулся к ряду молчаливых фигур из белого камня, окаймлявшему геометрически расчерченный французский парк. – Это Гермес, в его честь стиль назвали герметизмом, – рассказывал Томаш, медленно ведя указательным пальцем от одной скульптуры к другой. – Это Вулкан, хромоногий сын Юпитера и Юноны, следом Дионис, а еще Пан, сладострастный сатир, которого обычно изображали с рожками и копытами, вылитый дьявол, но куда добрее. Дальше идут Деметра, Персефона, Венера или Афродита, Орфей и – самая последняя – Фортуна. Все это божественные хранители места, стоящие на страже тайн Кинты. Давайте пройдемся.

Они двинулись вдоль шеренги статуй вглубь парка, по направлению к лоджии.

– Как там у старушки, с сейфом разобрались?

Томаш поник головой.

– Я не смог его открыть.

– Значит, ключ не подошел?

– Выходит что так.

– Странно.

– И все же я уверен, что мы не ошиблись: ребус отсылает к тому самому отрывку из «Маятника Фуко».

– Уверены, говорите?

– Абсолютно. Как вы помните, профессор Тошкану сомневался в генуэзском происхождении Колумба, а в отрывке говорится, что Колумб был португальским евреем. Все сходится, не так ли? – Томаш взъерошил себе волосы. – Возможно, мы что‑то напутали с ключевым словом.

Собеседники поравнялись с Орфеем и Фортуной и, не доходя до лоджии, повернули направо и стали подниматься вверх по склону. Французский парк сменился английским, геометрическая четкость уступила место выверенному хаосу скал, валунов и зарослей. Здесь росли магнолии, камелии, пальмы, секвойи, экзотические растения со всех концов земли. Здесь же было странное озеро, все поросшее ряской: сквозь изумрудно‑зеленую мантию проглядывала маслянистая черная вода.

– Озеро Желаний, – сообщил Томаш и добавил, указав на большое полукруглое отверстие, напоминающее вход в подземную пещеру. – А это грот Катаров, из него в озеро поступает вода.

– Жутковато, – прокомментировал Молиарти.

К озеру вела тропинка, вдоль которой валялись поросшие мхом валуны, а над ним был перекинут горбатый мостик. Прямо у воды, в тени гигантской магнолии, спряталась изящная беседка. В центре беседки лежала огромная раковина, из которой вытекала вода.

– Египетский фонтан, – объявил Томаш, приложив ладонь к стенке, напоминавшей перевернутую амфору раковины. – Видите этот рисунок? – По кварцевым колоннам и потолку гордо вышагивали длинноногие птицы. – Ибисы. В древнеегипетской мифологии ибис – воплощение Тота, бога мудрости и сакрального знания, давшего людям иероглифы. Знаете, кто был аналогом Тота у греков?

Молиарти покачал головой.

– Гермес. Черты Гермеса и Тота соединились в загадочном божестве Гермесе Трисмегисте из старинных алхимических трактатов. – Томаш разыскал на одной из колонн ибиса, державшего в клюве змею. – Вот символ гносса, то есть знания. Здесь нет ничего случайного, каждый рисунок, каждый камень, каждое дерево несет в себе тайный смысл, намек на скрытую истину.

– Но ибис не имеет отношения к Открытиям.

– Здесь все имеет к ним отношение. Ибис, как я уже сказал, символизирует тайное знание. О нем так сказано в книге Иова: «Кто даровал ибису мудрость?»… С чем еще связаны тайны и предсказания рубежа пятнадцатого и шестнадцатого веков? – Томаш смотрел на окутанные туманом стены дворца. – В Открытиях не последнюю роль сыграли тамплиеры, которые перебрались сюда из Франции, спасаясь от преследований. Своими морскими успехами Португалия во многом обязана именно им. Вокруг Открытий возник особый культурный пласт, замешанный на мистике, идее Золотого века и Возрождении. – Он поднял руку с четырьмя растопыренными пальцами. В этом месте всюду встречаются напоминания о четырех великих произведениях: «Энеиде» Вергилия; «Лузиадах» Камоэнса, португальского Вергилия; «Божественной комедии» Данте Алигъери и знаменитом эзотерическом тексте эпохи Ренессанса – «Hypnerotomachia Poliphili» Франческо Колонны. Их образы запечатлены в камнях Кинты. – Португалец приметил неподалеку от фонтана скамейку. – Присядем?

Над скамьей склонилась мраморная женская фигура с факелом в руках, ее охраняли два мраморных пса.

– Это пятьсот пятнадцатая скамейка, – объяснил Томаш. – Знаете, что означает число пятьсот пятнадцать?

– Нет.

– Это из «Божественной комедии» Данте. В пятьсот пятнадцатой терцине говорится о наступлении эры Святого Духа, когда на земле воцарятся мир и гармония. – Он процитировал наизусть:

Когда Пятьсот Пятнадцать, вестник бога,

Воровку и гиганта истребит

За то, что оба согрешали много.

– «Чистилище», вторая часть поэмы. – Норонья провел ладонью по мраморной спинке. – Блистательная аллегория, как и все в Кинте.

Молиарти опасливо разглядывал псов и женщину с факелом.

– Кто это?

– Беатриче, она сопровождала Данте в раю.

– Надо же! Здесь каждая скамейка – история!

Томаш достал из портфеля заветный блокнот.

– Это еще что, – буркнул он. – У меня для вас есть история не хуже. – И уселся поудобнее на жесткой скамье. – Я решил проверить версию Умберто Эко о том, что Колумб был португальским евреем. В документах, которыми я располагаю, об этом почти ничего нет, но кое‑что интересное все же найти удалось. – Томаш бросил взгляд в записи. – Говорить о национальности Колумба трудно еще и потому, что тогдашняя карта Европы заметно отличалась от современной. Испанией назывался весь Пиренейский полуостров. Португальцы считали себя испанцами и возмущались, что и кастильцы называются так же. Португальские моряки могли состоять на службе и у португальского короля, и у королевы Кастилии. Фернандо Магеллан, например, по рождению был португальцем, но вокруг света обошел под кастильским флагом. А значит, он скорее кастильский мореплаватель.

– Это как фон Браун?

– Простите?

– Фон Браун был немцем, но стал отцом американской лунной программы.

– Что‑то вроде того, – нехотя признал Томаш. – Споры о происхождении Колумба с новой силой вспыхнули в 1892 году, когда четырехсотлетие открытия Америки совпало с националистической лихорадкой по всей Европе. Испанские историки принялись выявлять слабые стороны генуэзской гипотезы и доказывать, что адмирал был то ли галисийцем, то ли каталонцем. Итальянцы, чей патриотический пыл оказался не слабее испанского, яростно защищали традиционную версию. Наступила эпоха чудесным образом обретенных документов.

– Ну, итальянцы‑то были заинтересованы в установлении истины.

– Вы так думаете? – Томаш достал книгу в мягкой обложке под названием «Sails of Норе». – Знаете, кто ее написал? Симон Визенталь, прославленный охотник за нацистами. В один прекрасный день он вдруг заинтересовался происхождением Колумба. И начал расспрашивать историков, в основном итальянских. Вот что сказал Визенталю один из них: «Не так уж важно, где родился Колумб. Лишь бы не в Испании». Национальная гордость для итальянского историка оказалась важнее правды, главное – любой ценой доказать, что адмирал был итальянцем.

– Погодите! – замахал руками Молиарти. – Разве вы делаете не то же самое, только наоборот?

– Вы ошибаетесь, Нельсон. Я всего лишь иду по следам, оставленным профессором Тошкану, для чего вы меня, собственно, и наняли. Если хотите прекратить расследование, так и скажите.

– Хм, – смутился Молиарти. – Давайте не будем драматизировать. – Он снова и снова приглаживал волосы, будто надеялся, что это поможет навести порядок в мыслях. – Но скажите, Том, по‑вашему, Колумб все‑таки был испанцем?

– Вряд ли. В послании Католическим Королям папа Александр VI действительно называет его «верным сыном Испании», но, как я уже говорил, тогда Испанией считались не только Кастилия и Арагон, а весь полуостров включая Португалию. С другой стороны, чтобы стать верным сыном какой‑нибудь страны, совсем не обязательно в ней рождаться. У Испании могли быть и приемные дети.

– Фон Браун тоже был приемным сыном Америки.

– И что?

– Ну… Мне показалось, что ситуация схожая…

– Что ж, все зависит от точки зрения, – поддразнил Томаш. – Ладно, предлагаю оставить эту тему. У нас есть кое‑что поинтереснее, например, убедительные доказательства, что Колумб был рожден не в Кастилии и не в Арагоне. Самый первый испанский документ, в котором он упоминается, это расписка от пятого мая 1487 года о выдаче жалования «Кристобалю Коломо, чужеземцу». Есть протоколы судебного процесса, на котором Дьогу Колом добивался соблюдения контракта, предложенного его отцу Католическими королями в 1492 году. Многие свидетели на этом процессе утверждали, что адмирал говорил по‑кастильски с акцентом. Суд постановил, что иностранец, не проживший в стране восемнадцати лет, не может обладать теми же правами и привилегиями, что и подданный испанской короны. Протокол заседания хранится в библиотеке Эскориала, я выписал решение: «Означенный дон Кристобаль был чужеземец, рожденный за пределами королевства». Итак, адмирал не испанец.

– Значит, генуэзец, – вставил Молиарти.

– Кто знает, – усмехнулся Томаш. – Однако Умберто Эко и профессор Тошкану склонялись к португальской версии. – Он ненадолго прервался, чтобы найти нужную страницу в блокноте. – Их главный свидетель – флорентийский космограф и географ пятнадцатого века Паоло Тосканелли. Этот великий ученый состоял в переписке со своим португальским коллегой Фернаном Мартиншем и Колумбом. В 1474 году он отправил в Лиссабон любопытное письмо. Обращаясь к мореплавателю, Тосканелли пишет: «Я получил твои послания», из чего следует, что Колумб не раз писал флорентинцу, чтобы поделиться своими планами относительно нового пути в Индию. В ответном письме Тосканелли подробно рассматривает идеи Колумба и находит их вполне здравыми. Вот что он пишет. – Томаш откашлялся: – «Меня нисколько не удивляет, что ты, человек благородной души, принадлежащий к великой португальской нации, давшей миру столько героев, готов, отринув всякий страх, предпринять столь опасное путешествие».

– И что из того? – высокомерно спросил Молиарти.

– Что из того? – рассмеялся Томаш. – А то, что письмо Тосканелли просто находка. Из него можно сделать по крайней мере четыре вывода. Во‑первых, Христофор Колумб состоял в переписке с одним из величайших ученых своего времени.

– Хоть убей, не понимаю, почему это важно…

– Ну как же, Нельсон? Не вы ли главный сторонник гипотезы, согласно которой адмирал был сыном генуэзского ткача, едва способным написать собственное имя? Стал бы Тосканелли обмениваться посланиями с таким персонажем? – Норонья сделал паузу, словно и вправду ожидал ответа. – А во‑вторых, – он снова обратился к своему блокноту, – по мнению флорентийского ученого, Колумб принадлежал к «великой португальской нации». Получается, итальянец Тосканелли не знал, что мореплаватель его соотечественник? – Томаш склонил голову на бок. – Или ему было известно, что это не так? – Он улыбнулся. – В‑третьих, как я уже сказал, письмо датировано 1474 годом.

– И что же?

– А вы не помните? – удивился Томаш. – Согласно нотариальным документам, которым вы так верите, сын ткача отправился в Португалию в 1476‑м. Что, Тосканелли писал письма в будущее?

– А подтасовка невозможна?

– У нас есть еще один источник, в надежности которого можно не сомневаться. Бартоломе де Лас Касас, историк, описывая встречу Колумба с королем Фердинандом в Сеговии в мае 1501 года, упомянул, что к тому времени адмирал жил в Кастилии уже четырнадцать лет. Колумб покинул Португалию в тысяча четыреста восемьдесят четвертом, если отнять четырнадцать, получится… – Он набрасывал стремительные каракули на краю блокнотного листка. – Получится тысяча четыреста семьдесят. – Томаш посмотрел на американца. – Таким образом, если Лас Касас не ошибся в расчетах, в семидесятом году Колумб был в Лиссабоне. Спустя четыре года, в семьдесят четвертом, он получил письмо от Тосканелли. Итак, можно ли верить источникам, в которых говорится, что будущий адмирал прибыл в Португалию в 1476‑м?

– Ну знаете… Все эти мелкие детали…

– Мелкие детали, Нельсон, порождают большие проблемы. Историки спорят с конца девятнадцатого века, но никак не решат, в каком году Колумб перебрался в Португалию. А все потому, что Колумбов, похоже, было двое. Один оставался в Генуе и продолжал ткать, другой жил в Лиссабоне, убеждал португальского короля снарядить экспедицию в Индию, переписывался с Тосканелли и считался португальцем.

Молиарти откинулся на спинку скамьи.

– Ладно… Давайте дальше. Что у нас в‑четвертых?

– Письмо Тосканелли написано на латыни.

– Ну и что?

– Нельсон, – теперь Томас говорил с американцем, словно с несмышленым ребенком. – Тосканелли был итальянцем и Колумб, по вашему мнению, тоже. Зачем же двум итальянцам переписываться на мертвом языке?

– А почему бы и нет? В те времена итальянцы часто писали на латыни, это был язык интеллектуалов.

– Значит, Колумб был интеллектуалом? – усмехнулся Норонья. – Неотесанный сын ткача…

– Ну… Не знаю… – замялся Молиарти. – Он мог где‑нибудь выучиться.

– Мог, Нельсон, конечно мог. Но не стоит забывать, что у людей из низших слоев общества почти не было возможности получить образование. Это и сейчас нелегко, а уж в пятнадцатом веке…

– У него мог найтись покровитель, какой‑нибудь богач, который заплатил за обучение.

– А как быть с тем, что в списках учеников тогдашних школ нет Христофора Колумба?

– Могли быть и другие школы… Частные уроки…

– Возможно. Но это не объясняет, почему они с Тосканелли переписывались на латыни. Между прочим, Колумб за всю свою жизнь не написал ни одного письма по‑итальянски.

– Что вы хотите этим сказать?

– Только то, что Колумб, которого принято считать итальянцем, не писал писем на итальянском языке. Он писал только на кастильском или латыни.

– Ну и что… Это вполне естественно. Его адресаты не знали итальянского языка, Разумеется, Католическим королям он писал по‑кастильски.

– Нельсон, – произнес Томас очень медленно, старательно выговаривая каждое слово. – Итальянец Христофор Колумб не написал ни одного письма по‑итальянски, даже адресуясь к итальянцам.

Американец недоверчиво поднял брови.

– Не может быть.

– Еще как может! – Ксерокопии писем были у португальца под рукой. – Хотите посмотреть? – Он наугад достал одну из копий. – Вот письмо Колумба к Николо Одериго, генуэзскому посланнику в Испании, датированное двадцать первым марта 1502 года. Хранится в архиве генуэзского муниципалитета. Письмо одного генуэзца другому. Написано по‑испански. Вот еще одно, к тому же Одериго, тоже по‑испански; Колумб просит посланника перевести содержание письма другому генуэзцу, некоему Джованни Луиджи. – Томаш наслаждался замешательством Молиарти. – Странно, не так ли? Адмирал пишет генуэзцу по‑кастильски и просит, чтобы тот перевел его послание на итальянский, точнее, на генуэзский диалект, другому генуэзцу, который не знает испанского. Вот еще одно письмо в Геную, на этот раз банкирам из Сан‑Джорджо. Тоже по‑испански. – Томаш улыбнулся. – Человек, который родился в Генуе и прожил в ней по крайней мере двадцать четыре года своей жизни, избегает писать соотечественникам на генуэзском диалекте и вообще на каком бы то ни было диалекте итальянского языка. – Оставалась последняя копия. – Вот послание Гаспару Горриччио, тоже итальянцу, написано по‑испански. Ну и наконец письма к Тосканелли. Они не сохранились, но из ответов флорентинца понятно, что Колумб писал ему на латыни или португальском. Что же получается: пять писем к итальянцам и ни одного по‑итальянски. Вот незадача, правда?

– Я не понимаю, Том. Вы же сами говорили, что Колумб, скорее всего, не испанец…

– Я и сейчас готов это повторить.

– Но вы же утверждаете, что он писал только по‑латыни или на кастильском.

– Совершенно верно.

– А почему на кастильском, если он не был испанцем? Ведь в Португалии тогда на нем не говорили…

– Разумеется нет.

– Так как это все понимать?

– Вообще‑то я еще не закончил.

– Что ж, продолжайте.

– Давайте вернемся назад, – предложил Томаш. – Писем, написанных рукой Колумба, увы, не сохранилось. После смерти Дьогу Колома его жена Мария и сын Луиш перебрались на Антильские острова и забрали переписку адмирала с собой. А когда не стало и их, письма возвратились в Испанию, где хранились в монастыре Лас‑Куэвас. Потом началась печально известная тяжба между Муньо Колоном и семейством герцога Альбы. Часть документов попала в руки к потомку Колумба второму герцогу де Верагуа. Там было всего несколько писем адмирала к Дьогу. – Томаш поднял левую руку. – Хорошенько запомните то, что я сейчас скажу, это очень важно. При каждом переходе из рук в руки документов становилось все меньше и в конце концов почти не осталось. Не сохранился даже дневник Колумба, хотя в девятнадцатом веке всплыла его копия, предположительно сделанная Бартоломе де Лас Касасом. – Норонья сделал ударение на слове «предположительно». – В общем, фальсификаторам было где порезвиться. Иногда, чтобы превратить документ в железное доказательство той или иной теории, довольно подправить какую‑нибудь несущественную, на первый взгляд, деталь. Но порой появлялись и стопроцентные фальшивки. Одни прибегали к обману, чтобы убедить мир в своей правоте. Вопрос о происхождении Колумба яркий тому пример. Другие старались ради денег. Специалисты утверждают, что автограф адмирала стоил бы не меньше полумиллиона долларов. Иногда я спрашиваю себя, во сколько бы эти эксперты оценили автограф Иисуса Христа. Так или иначе, за одну подделку можно, если повезет, получить астрономическую сумму.

– Вас послушать, так кругом одни подделки.

– Многие документы, связанные с Колумбом, фальсифицированы, частично или полностью.

– И письма к генуэзцам тоже?

– Да.

Молиарти повеселел.

– Тогда все очень просто, не правда ли? Если письма поддельные, не важно, на каком языке они написаны. Какой спрос с фальшивки?

– Что вы, Нельсон, эти письма никак нельзя сбрасывать со счетов! Во‑первых, важно, что автор подделки не решился написать их по‑итальянски, поскольку знал, что тем самым себя выдаст. Во‑вторых, оригиналы писем, если они существовали, были написаны по‑испански. В‑третьих, существовал заговор с целью объявить человека, открывшего Америку, генуэзцем.

– Чушь.

– Нет, Нельсон, не чушь. Большинство подделок свидетельствует в пользу генуэзской версии.

– По‑вашему, метрики Генуи и Савоны тоже подделка?

– Нет, они как раз настоящие. Ткач по имени Христофор Колумб существовал, в этом я не сомневаюсь. Фальшивки появляются тогда, когда кому‑то нужно доказать, что этот ткач и великий мореплаватель Кристобаль Колон одно лицо. Документ Асеретто и письма к генуэзцам из этого числа. Поймите, Нельсон, все, что мы знаем об адмирале, написано испанцами и итальянцами, а они стороны заинтересованные.

– Черт возьми! – заорал Молиарти, тыча пальцем в блокнот Томаса. – Скажите наконец, сохранилась хотя бы одна, всего одна строчка, действительно написанная Колумбом?

– Конечно, сохранилась. Во‑первых, письма к его португальскому сыну, Дьогу. Они хранились в надежном месте, недоступном для похитителей и фальсификаторов.

– Это о них вы только что говорили?

– Да. Еще – пометки на полях книг. После смерти Колумба книги достались Эрнандо, с них началась севильская библиотека адмирала. Не исключено, что некоторые пометки сделал брат Христофора Бартоломео. Но большинство из них точно начертано рукой Колумба.

– А на каком языке сделаны эти пометки?

– В основном на испанском. Правда, попадаются итальянские и латинские, так что писать по‑итальянски адмиралу все же приходилось.

– Вот видите! Итальянский, испанский и латынь. И ни слова на португальском, верно? Если Колумб не был испанцем и не писал по‑португальски, он вполне может оказаться итальянцем. Разве я не прав?

Томас укоризненно поглядел на Молиарти, его губы тронула осторожная улыбка.

– Нельсон.

– Нет, вы мне скажите…

– Заметки Колумба, на каком бы языке они ни были написаны, полны португализмов.

– Чего‑чего?

– Португализмов. Адмирал писал не на кастильском, а на смеси кастильского с португальским, как пишут португальцы, неплохо владеющие испанским.

Молиарти неподвижно сидел на скамье, вперив застывший взгляд в ровную гладь озера Желаний.

– Не может быть! – воскликнул он вдруг и жалобно уставился на Томаша. – А какие португализмы использовал Колумб?

Томаш с видимым усилием подавил смех.

– Нельсон. Проще сказать, каких португализмов он не использовал. – Норонья подмигнул американцу. – Кое‑где их больше, чем испанских слов.

Молиарти и не думал улыбаться.

– И все же не могли бы вы привести примеры?

Профессор уткнулся в свои записи.

– На полях «Естественной истории» Плиния двадцать три пометки. Двадцать на португализированном кастильском, две по латыни и одна итальянская. Насчет последней есть большие сомнения: что ее сделан кто‑то другой, возможно, брат Христофора Бартоломео. Испанский исследователь Альтолагирре‑и‑Дюваль утверждал: «Колумб пишет на своеобразном диалекте на основе португальского», а известный историк и филолог Менендес Пидаль, хоть и отрицал, что адмирал был португальцем, признавал, что «его речь изобиловала португальскими словами» и что «Колумб до самой смерти так и не сумел преодолеть пристрастия к португализмам».

– Это ничего не доказывает.

– Вы так считаете?

– Колумб мог не писать по‑итальянски по многим причинам. Насколько я знаю, в те времена представители образованного сословия, жившие за границей, пользовались так называемой тосканской латынью.

– Так почему же адмирал не писал итальянцам на этом диалекте?

– Может, не знал…

– В архиве меня заверили, что его знали все итальянцы…

– Но могли быть исключения. Колумб мог говорить на генуэзском диалекте. А он, как известно, бесписьменный.

– Ваше объяснение логично, но, увы, исходит из ложных предпосылок. Генуэзский диалект не был бесписьменным. Я разговаривал с тамошним лингвистом, и он заверил меня, что в Средние века существовала даже поэзия на этом наречии, стихи и длинные поэмы, вдохновленные «Божественной комедией». – От волнения Томаш отчаянно жестикулировал. – Перед нами стоят два вопроса. Если Колумб не говорил по‑тоскански, поскольку был плохо образован, откуда он знал латынь? Если у генуэзского диалекта была письменность, почему адмирал не писал на нем генуэзцам? Почему для записей на полях книг он пользовался испанским? – Норонья потер переносицу. – Все не так просто, дружище.

– Есть еще одна вещь, которую вы не принимаете в расчет, – проговорил Молиарти.

– Какая?

– Сходство португальского языка и генуэзского наречия. Многие слова, которые кажутся нам португальскими, на самом деле могут оказаться генуэзскими.

– Вы полагаете?

– Я почти уверен.

– Вы ошибаетесь, – произнес Томаш с ядовито‑вкрадчивой улыбкой. – Я знал, что защитники генуэзской версии часто приводят этот аргумент, и специально проконсультировался с лингвистами. Попросил их перевести написанный Колумбом португальский текст на генуэзский диалект и сравнить с оригиналом. – Он перевернул листок в блокноте. – Вот что получилось. Algun quarche, arriscada é reiszegösa, boa e bon são bönn‑a e bön, crime fica corpa, despois dá doppö e dizer é dî. Как видите, за исключением слова bön, действительно похожего на португальское, никаких совпадений не наблюдается. – Томаш поднял указательный палец, подчеркивая особое значение слов, которые он собирался произнести. – Мой опыт криптоаналитика подсказывает, что в выборе между простым и сложным решениями нужно отдавать предпочтение простому, поскольку именно оно, как правило, оказывается верным. Если Колумб не писал своим адресатам ни на одном из итальянских наречий, значит, он их, скорее всего, не знал. А раз он их не знал, то, вероятнее всего, не был итальянцем.

– Ну, конечно, он был итальянцем, здесь не может быть никаких сомнений. Адмирал был генуэзцем. А тому, что он не писал по‑итальянски, можно придумать тысячу объяснений. Знать тосканское наречие он и вовсе не был обязан.

– До чего же вы упрямы! Тому, что итальянец не знал общего для своих соотечественников за границей диалекта, никаких объяснений быть не может.

– Адмирал мог попросту его забыть, ведь он уехал из родного города совсем молодым.

– Забыть?! – Португалец прикусил губу. – Нельсон, ради бога! Не говорите ерунды. – Помните, что писал Менендес Пидаль? «Колумб до самой смерти так и не сумел преодолеть пристрастия к португализмам». Колумб родился в Италии, прожил в ней двадцать четыре года и в один прекрасный день – раз! – и забыл все итальянские наречия – и тосканское, и родное генуэзское. И тот же самый Колумб, прожив в Португалии около десяти лет, до конца своих дней сохранил пристрастие к португальскому. Но это же невероятно. Нужно обладать поистине феноменальной памятью, чтобы забыть родной язык и при этом отлично помнить чужой. Не так ли?

– Пожалуй…

– Послушайте, Нельсон, если верить генуэзским нотариусам, Колумб уехал из родного города в двадцать четыре года. В то время двадцатичетырехлетний человек не считался таким уж молодым. Тогдашние двадцать четыре – это приблизительно наши тридцать пять. Как бы то ни было, забыть родной язык в таком возрасте нельзя. В Португалии Колумб жил у своего брата Бартоломео и мог сколько угодно практиковаться в генуэзском наречии. Не стоит упускать из поля зрения и тот факт, что когда адмиралу не хватало испанских слов, он заменял их не итальянскими, а португальскими. И это еще не все. Свидетели на двух знаменитых судебных процессах, связанных с именем Колумба, – я говорю о «Процессе против Короны» и «Деле о старшинстве» – в один голос утверждали, что кастильский язык не был для адмирала родным. Это подтверждают два всеми уважаемых исследователя, израильтянин Симон Визенталь и испанец Сальвадор де Мадарьяга. Они вторят друг другу: «Почти все свидетели заявили, что произношение у Колумба было португальским».

– Holly shit! – вскричал американец в бессильной ярости. – Это точно?

– Когда речь идет о Колумбе, – Томаш поднялся на ноги и потянулся, разминая мускулы, – ничего нельзя знать наверняка. Но знаете, с кем он перво‑наперво свел знакомство, перебравшись в 1484 году в Испанию?

Молиарти тоже встал, охая и потирая затекшие бока. Сто пятнадцатая скамья была настоящим произведением искусства, но сидеть на ней оказалось неудобно.

– Не знаю, Том.

– Со священником по имени Марчена. Угадайте, кем он был по национальности?

– Португальцем?

– Именно. – Томаш устало улыбнулся. – За границей мы стараемся держаться соотечественников. В Севилье хватало генуэзцев и людей из других итальянских городов, но Колумб предпочел общество Марчены.

– Это не доказательство!

– В этой истории много вопросов без ответов, – Томаш двинулся вглубь парка, Молиарти последовал за ним. – Зачем генуэзцу Колумбу понадобилось скрывать свое происхождение? У Кастилии с Генуей были отличные отношения. Республика переживала расцвет, властвовала в Средиземноморье, даже английские моряки не считали зазорным ходить под ее флагом. Алый крест на белом поле был чем‑то вроде охранной грамоты, гарантировал безопасность и уважение. Потом он, кстати, сделался английским флагом. А вот с Португалией у кастильцев было не все гладко, и португальцам на испанской службе приходилось туго. Вспомните, какие испытания ожидали Фернандо Магеллана, прежде чем он отправился в кругосветное плавание во главе кастильской армады. Будь Колумб генуэзцем, он вряд ли стал бы держать это в тайне.

– Притянуто за уши.

– Очень может быть. Но объяснить, почему Колумб скрывал место своего рождения, мы не можем. Нет у нас ответов и на другие вопросы. Почему он не писал по‑итальянски? Почему говорил с португальским акцентом? Где освоил латынь и географию? Отчего произошла путаница с датами? Как Тосканелли мог отправить письмо в город, в который его адресат должен был перебраться только через два года? Вокруг сплошные вопросы, и если искать ответы на все сразу, что‑то неизбежно окажется притянутым за уши.

Молиарти не отвечал; он шел, глядя под ноги и погрузившись в свои мысли. Томаш шагал рядом, размышляя о неприступном сейфе профессора Тошкану. Двое мужчин в полном молчании поднимались вверх по склону. Тропинка петляла среди буков и пальм, дубов и сосен; в густой зелени мелькали яркие пятна магнолий; нежность роз и тюльпанов контрастировала с дерзкой экзотической красотой орхидей. День кружился в медленном вальсе, неуклонно приближаясь к вечеру; прохладный ветерок, налетавший с укутанных бурыми облаками горных вершин, шелестел в кронах деревьев; из зарослей доносилось веселое пение щеглов, которое вскоре должны были сменить соловьиные трели.

Узкая тропинка вела к веранде с полукруглой стеной и фонтаном, над которым возвышалась каменная арка.

– Фонтан Изобилия, – сообщил Томаш тоном заправского гида. – Несмотря на столь оптимистическое название, композиция у него весьма драматичная. Что скажете?

Американец внимательно разглядывал развернутое в глубину парка сооружение. Один из столбов поддерживал сатир, другой подпирал баран.

– Это демоны?

– Нет. Сатир, вторгшийся на остров Любви, означает хаос. Баран, знак весеннего равноденствия, символизирует порядок. Вместе они составляют ordo ab chao, движение от хаоса к гармонии.

Перед аркой располагался широкий каменный стол. С другой стороны из земли поднимался раструб большого фонтана, на его выпуклом боку были изображены весы с уравновешенными чашами.

– А это символ чего?

– Суда, Нельсон.

– Суда?

– Вот трон судьи, – объяснял Томаш, водя пальцем по вырезанному в камне рисунку. – Тамплиеры, а за ними и масоны связывали весну и солнечный свет с понятиями равенства и справедливости, которые, в свою очередь, отождествляли с фигурой судьи, великого магистра. Его трон пока пустует. – Норонья перешел от фонтана к покрытой рисунками стене. – Здесь скопированы изображения из Соломонова храма в Иерусалиме. Вам приходилось слышать о суде Соломона? – Он разыскал на стене два устремленных ввысь пирамидальных обелиска. – Это колонны иерусалимского храма, столбы справедливости, связывающие небо и землю.

Чуть дальше, за деревьями, таилось еще одно озеро с фонтаном, еще больше и краше, чем фонтан Изобилия. То был портал Хранителей, который стерегли два тритона. От озера тропинка зигзагами спускалась по склону холма к дольмену из огромных покрытых мхом камней.

Профессор и Молиарти вошли в круг таинственного Стоунхенджа. Норонья прикоснулся ладонью к одному из камней. К изумлению Молиарти, валун повернулся вокруг своей оси, открывая вход в пещеру. Узкая винтовая лестница вела в темноту.

– Что это? – спросил Нельсон.

– Колодец Инициации, – голос Томаша звенел и вибрировал, отражаясь от стен пещеры. – Мы в дольмене, древнем захоронении. Спускаясь сюда, человек переживает что‑то вроде духовной смерти. И выходит на поверхность переродившимся, обновленным. В этот колодец спускаются в поисках собственной души. – Он сделал широкий жест, приглашая американца следовать за собой. – Идемте, не бойтесь.

Лестница тугой спиралью закручивалась вниз по часовой стрелке. Гулкие и звонкие шаги оглашали темные своды, будто трели фантастических подземных птиц. Ступени и стены были влажными и кое‑где покрылись плесенью. Колодец постепенно сужался, словно воронка или перевернутая пирамида. Томашу пришло в голову сравнение с Пизанской башней, которую поместили под землю и поставили с ног на голову.

– Сколько уровней у колодца?

– Девять, – ответил португалец. – И это не случайно. Девять магическое число, во многих языках оно созвучно со словом «новый». По‑португальски novo и nove. По‑испански nueve и nuevo. По‑французски neuf и neuf. По‑итальянски nove и nuovo. По‑немецки neun и neu. Девятка означает обновление. Орден тамплиеров, которому наследует португальское Воинство Христово, основали девять рыцарей. Соломон отдал в подчинение Хираму Абиффу, зодчему, построившему храм, девять десятников. Деметра на девять дней спускалась в подземный мир за своей дочерью Персефоной. После девяти ночей любви у Зевса родились девять муз. От зачатия человека до появления на свет проходит девять месяцев. Девятка – исключительное число, оно означает и старое, и новое, начало и конец, стремление в небо и вечный бег по кругу.

Наконец они достигли дна колодца Инициации. На влажном каменном полу был выложен круг из белого, красного и желтого мрамора. Центр круга украшала восьмиконечная звезда, в которую был вписан восьмиконечный крест. То был символ тамплиеров, напоминавший о восьмигранной форме всех христианских храмов Запада. На острие одного из лучей звезды зияло темное отверстие.

– Роза ветров, – пояснил Томаш. – Указывает на восток. На востоке восходит солнце, на востоке располагаются алтари церквей. У пророка Иезикииля сказано: «Благодать Господня исходит с востока». Идем дальше.

Норонья решительно шагнул под своды вырубленного в стене грота, и Молиарти после недолгого колебания последовал за ним. Путники двигались по мрачному туннелю осторожно, почти на ощупь, касаясь руками стен. Ряд тусклых желтых фонарей, закрепленных прямо в полу, слабо освещал путь. Томаш и Молиарти шагали по длинному гранитному коридору твердо и уверенно. Справа открылся вход в новую пещеру. Заглянув туда, Томаш решил проигнорировать запасной путь и продолжал идти прямо, рассчитывая, что главная дорога быстрее выведет их на свет. Впереди сверкала гладь подземного озера, в которое с ласковым журчанием сбегал ручей. Миновав озеро, Молиарти и Томаш оказались на развилке.

– Влево или вправо? – спросил Норонья, мысленно прикидывая расстояние.

– Влево, – наугад сказал Молиарти.

– Вправо, – возразил португалец. – В конце этого туннеля, Нельсон, воссоздан эпизод из «Энеиды» Вергилия. Спустившись в преисподнюю в поисках отца, Эней оказался перед точно такой же развилкой. Слева полыхал вечный огонь, в котором плавились души грешников. Эней повернул направо, переправился через Лету и достиг Елисейских полей, в которых обретался дух его отца. Пойдем направо и мы.

С каждым шагом туннель становился все ниже, уже и темнее. Казалось, стены и потолок надвигаются на путников, грозя стереть в порошок. Но когда они уже начали сомневаться в правильности избранного пути, сверху на них хлынул поток нестерпимо яркого света. Молиарти и португалец поспешили на свет и через несколько мгновений оказались в царстве зелени, наполненном многоголосым птичьим пением.

– Что за странное место, – проговорил Молиарти, с трудом возвращаясь к реальности. – Величественное.

– Видите ли, Нельсон, это ведь не совсем парк, это текст.

– Текст? Как парк может быть текстом?

Не говоря в ответ ни слова, португалец жестом показал, что им следует идти дальше. Проходя мимо портала Хранителей, Томаш показал своему спутнику узкую зубчатую башенку в средневековом стиле.

– Когда в Европе орудовала инквизиция и церковь безжалостно искореняла инакомыслие, многие идеи и способы их выражения оказались под запретом. Художники и мыслители томились в тисках мракобесия, лишенные возможности донести до мира свои мысли и чаяния. Тогда‑то и появились послания в камне, подобные Кинте. Книгу можно сжечь, картину изрезать, но уничтожить дворец и парк не так‑то легко. Кинта – эзотерический лабиринт, в коридорах которого нас поджидают то загадочный Франческо Колонна, то морские тайны Португалии, то герои античных мифов. Гуляя по парку, мы движемся от «Энеиды» к «Божественной комедии», от «Лузиад» к рыцарям Воинства Христова.

Дойдя до башни, путники свернули на прямую и широкую тропу, ведущую мимо грота Леды к часовне. Теперь они шли молча, слушая тишину и с наслаждением вдыхая лесной воздух.

– Что теперь? – спросил Молиарти.

– Зайдем в часовню.

– Я не об этом. Что вы собираетесь делать с нашим расследованием?

– А, – кивнул Томаш. – Я собираюсь еще раз внимательно изучить отрывок из Умберто Эко и отыскать ключ к загадке профессора Тошкану.

Томаш остановился под раскидистым деревом в двух шагах от часовни, открыл портфель и вытащил аккуратно сложенный лист бумаги.

– Вот еще одна тайна Колумба, – проговорил он, протягивая листок Молиарти. – Копия письма из архива Верагуа.

Американец неуверенно взял письмо и повертел его в руках.

– О чем это? Я ничего не понял.

– Я переведу, – предложил Томаш. – Это письмо нашли в бумагах адмирала после его смерти. Автор его не кто иной, как Жуан II Совершенный, король Португалии, заключивший Тордесильясский договор, тот самый, что однажды рассудил, что добраться до Индии, обогнув Африку, будет проще…

– Я знаю, кто такой Жуан II, – нетерпеливо перебил Молиарти. – Он самолично написал Колумбу?

– Да. – Норонья показал американцу горизонтальные и вертикальные полосы на полях листа. – Видите линии? Это адрес. Если правильно сложить лист, можно прочесть, от кого письмо и кому оно адресовано. Здесь сказано: «Нашему севильскому другу Христофору Колону». – Томаш перевернул листок и стал читать: «Христофору Колону. Его величество Жуан II, король Португалии и Алгарве, владыка моря и Африки, властитель Гвинеи. Мы прочли Ваше письмо и благодарим Вас за усердие и смирение. Что же до Вашего возвращения, оно Нами желанно. Никто здесь не станет чинить Вам препятствий. Сим письмом Мы гарантируем Вам полную неприкосновенность для стражи, суда и любого преследования. Со своей стороны, Мы с нетерпением ждем случая подобающим образом вознаградить Вас за преданность. Писано двадцатого марта 1488 года. Рукой короля».

– Странное письмо, – пробормотал Молиарти.

– Вынужден с вами согласиться.

– Получается, что король в тысяча четыреста восемьдесят восьмом году зовет Колумба вернуться в Португалию?

– Не совсем так. На самом деле прежде Колумб написал Жуану II и попросился обратно к нему на службу. В этом же письме адмирал высказал опасения, что его могут привлечь к суду.

– Но из‑за чего?

– Из‑за того, что произошло в Португалии. За четыре года до этого обмена корреспонденцией Колумб с сыном Дьогу внезапно покинул страну и перебрался в Испанию. У столь поспешного бегства должна быть причина. О португальских годах адмирала почти ничего не известно. Тогда произошло нечто важное, но что именно, мы не знаем. Если бы нашлось письмо Колумба к королю, многое бы прояснилось.

– Письмо утеряно?

– Ни в одном португальском архиве его нет.

– Жаль.

– Кстати, тут есть и другие любопытные детали.

– Какие, например?

– Король Жуан называет мореплавателя своим севильским другом. Странное панибратство между великим правителем и генуэзским ткачом.

Молиарти изобразил смертельную обиду.

– По‑моему, происхождение Колумба здесь ни при чем.

Томаш улыбнулся.

– Возможно, вы правы, спорить не стану. Но если верить письму, адмирал был близок к королю и часто бывал при дворе, что можно считать вторым доказательством его благородного происхождения. Первое – брак с донной Филиппой Монис, партия, немыслимая для плебея. Девушку из такой семьи могли выдать только за равного.

– А почему, собственно, плебей не мог жениться на дворянке?

– Исключено. Я говорил со специалистом по эпохе Открытий, он не слышал ни об одном случае такого мезальянса в пятнадцатом веке. Должно было пройти сто лет, чтобы благородных девиц изредка стали выдавать за богатых простолюдинов. Но во времена Колумба это было невозможно.

– Да… – помрачнел американец. – Есть еще какие‑нибудь доказательства того, что адмирал был из благородных?

Историк снова полез в портфель.

– Об этом документе у нас речь пока не заходила. Это указ королевы Изабеллы от двадцатого мая тысяча четыреста девяносто третьего года о присвоении Колону фамильного герба. – Норонья развернул листок и прочел вслух: – «Y en outro cuadro bajo a la mano izquierda las armas vuestrasque sabiades tener», «На втором поле вы вольны поместить свой собственный герб, которым вы, как известно, располагаете». – Он посмотрел на Молиарти, приглашая американца задуматься над значением этих слов. – Это значит, что герб у Колумба уже был. Как по‑вашему, в Генуе всем ткачам полагались гербы? Или только неграмотным? – Томаш достал еще один лист с изображением двух геральдических знаков. – Герб Колумба слева. Он, как видите, состоит из четырех полей. Сверху замок и лев, символы Кастилии и Леона. Внизу слева острова, в память об открытиях, совершенных адмиралом. – Томаш ткнул пальцем в правый нижний угол картинки. – А вот тот самый символ, которым, по словам Изабеллы, он уже располагал. Что же это такое? – Норонья сделал паузу, прежде чем ответить на собственный вопрос. – Пять якорей на голубом поле, расположенные перевернутым крестом. А теперь взгляните сюда.

Как видите, пять якорей на гербе Колумба расположены точно так же, как пять золотых монет на португальском гербе. Кстати, он остается таким и по сию пору. Другими словами, в гербе адмирала объединены геральдические символы Кастилии, Леона и Португалии. В точности, как описывал Хуан Лоросано, испанский законник, современник Колумба. Он писал: «Адмирала многие считали португальцем».

– Многие считали… – передразнил Молиарти. – Выходит, этот ваш Лоросано ничего не знал наверняка.

– Неужели вы вправду думаете, что Лоросано единственный, кто называет Колумба португальцем? Два свидетеля на «Процессе о старшинстве», Эрнан Камачо и Алонсо Белас, объявили адмирала «португальцем по крови и рождению». И это еще не все. В разгар испано‑итальянской полемики о происхождении Колумба президент Испанского королевского географического общества Рикардо Бельтран‑и‑Роспиде написал в одной из своих статей загадочную фразу: «el descobridor de América no nació en Génova y fué oriundo de algún lugar de la tierra hispana situado en la banda occidental dela Península entre os los cabos Ortegal у San Vicente», «Человек, открывший Америку, родился не в Генуе, а на западе Пиренейского полуострова, между мысами Ортегаль и Сан‑Висенте». – Он перевел взгляд на Молиарти. – Очень странное утверждение, особенно в устах ярого испанского националиста.

– Отчего же, – не сдавался Молиарти. – Лично мне оно вовсе не кажется таким уж нелогичным.

– Нельсон, мыс Ортегаль расположен в Галисии.

– Да, а Галисия тогда была испанской, значит, ваш географ утверждает, что Колумб родился в Испании.

– Но мыс Сан‑Висенте находится на южной оконечности Португалии. Вы верно заметили, что испанский историк‑националист мог объявить Колумба галисийцем. Но упоминание португальского мыса не позволяет рассматривать его слова в таком ключе. Вероятно, Роспиде знал нечто такое, чего не знаем мы. У Роспиде был друг‑португалец по имени Афонсу де Дорнелаш, который, в свою очередь, близко знал историка Арманду Кортесана. На смертном одре испанец признался другу, что в Португалии существует особый архив, где хранятся уцелевшие письма Колумба. Дорнелаш, разумеется, спросил, где этот архив находится. Роспиде не стал отвечать, сославшись на то, что проблема происхождения Колумба слишком важна для его соотечественников, и правда может обернуться для них слишком большим потрясением. Вскоре испанский историк умер и унес тайну с собой в могилу.

Собеседники сами не заметили, как дошли до часовни, величественного собора в миниатюре, еще одной страницы каменной книги Кинты.

Субботним утром Томаш появился на пороге дома в Сан‑Жуан‑ду‑Эшторил с надеждой в сердце и букетом циний в руках. Скромные цветы раскрывали навстречу солнцу алые и желтые бутоны, обнажая белую сердцевину. В книге Констансы было сказано, что цинии означают: «Я в глубокой печали по поводу Вашего отсутствия», или, попросту говоря, «Я по тебе скучаю». К настроению Томаша это подходило как нельзя лучше. Но дверь ему открыла теща. Смерив зятя презрительным взглядом, та холодно сообщила, что Констансы нет дома.

– О! – только и сумел выговорить Норонья. – А когда ее можно будет застать?

– Я же сказала, ее нет дома, – повторила теща так, будто разговаривала с бестолковым соседским ребенком.

– А Маргарита?

– Маргарита здесь. Я ее позову.

Прежде чем дона Тереза исчезла в глубине дома, Томаш успел сунуть ей букет.

– Не могли бы вы хотя бы передать ей цветы?

Было видно, что теща колеблется, но желание лишний раз оскорбить зятя взяло верх.

– От вас ей цветов не нужно.

Маргарита уже успела пообедать, так что отец с дочкой, не теряя времени, отправились туда, куда давно собирались, в зоопарк. Там было полно народа, повсюду торговали сладкой ватой, леденцами и хлопушками. Змей Маргарита испугалась, и отцу пришлось взять ее на руки, зато дельфины привели девочку в восторг. Пока, хлопая в ладоши, она смотрела, как рыбки делают сальто над водой, Томаш думал о том, как не похож веселый и шумный зверинец на обжитый тайнами парк Кинта‑Регалейра. Было почти невозможно поверить, что лиссабонский зоопарк и каменная книга в Синтре появились благодаря усилиям одного человека, мрачного гения Карвалью Монтейру.

День промелькнул незаметно, и солнце стало клониться к горизонту, окрашивая небо в нежно‑золотистый цвет. На улице сделалось прохладно, и папа с дочкой покинули зоопарк, чтобы отогреться в машине. По дороге домой они заехали в торговый центр в Оэйрасе и набили багажник припасами. Маргарита потребовала новый мультик и набрала целую тележку конфет. «Это дъя дъюзей», – заявила она, решительно отметая любые возражения. Томаш давно перестал бороться с немыслимой щедростью дочери, порой принимавшей угрожающие масштабы. Из супермаркета они отправились в павильон с фаст‑фудом за гамбургерами и картошкой‑фри.

– Как тебя зовут? – спросила Маргарита у паренька за кассой.

– А? – вздрогнул тот и перегнулся через прилавок, чтобы разглядеть малышку.

– Как тебя зовут?

– Педру, – ответил он и вновь принялся подсчитывать деньги.

– Ты женат?

Парень, не ожидавший от девчушки такого взрослого вопроса, засмеялся.

– Я? Нет…

– Есть подъужка?

– Эээ… Да.

– Къасивая?

– Маргарита, – вмешался Томаш, заметив, что дочь вогнала мальчишку в краску. – Оставь сеньора в покое, ему нужно работать.

На мгновение девочка замолчала. Ровно на одно мгновение.

– Поцеуй ее в губы, хоошо?

– Маргарита!

Дома они поужинали перед телевизором, с наслаждением слизывая с пальцев жир и кетчуп.

В одиннадцать Норонья с трудом уговорил ее лечь в постель. Маргарита потребовала читать ей про Золушку, но, вопреки обыкновению, не заснула на первой же странице.

– Чем ты занималась на этой неделе? – спросил отец, оставив Золушку и принца на свадебном пиру.

– Ходийя к доктоу Оивейе.

– И что же он сказал?

– Что надо деать анаизы.

– Какие?

– Къови.

– Это что‑то новенькое. Зачем?

– Я бйедная.

Томаш поглядел на дочку. Она действительно была бледнее обычного и казалась немного утомленной.

– Хм, – пробормотал Норонья. – А что еще он говорил?

– Нужна диета.

– Но ты совсем не толстая.

Маргарита пожала плечами.

– Он так сказай.

Томаш погасил ночник и получше укрыл девочку одеялом.

– А как мама? – спросил он осторожно. – Как у нее дела?

– Хоошо.

– Она грустит?

– Нет.

– Не грустит?

– Нет.

Томаша охватило разочарование.

– Думаешь, она по мне скучает? – осмелился он спросить после минутной паузы.

– Нет.

– Точно не скучает?

– Нет.

– Почему тебе так кажется?

– У нее новый дъуг.

Томас подскочил на кровати.

– Что?!

– У мамы новый дъуг.

– Друг? Какой еще друг?

– Его зовут Каос, и дед говоит, что он состоятейный. Он бойее подходящая пайтия.

XIV

Легкие.

Легкие, как шаги балерины, как лепет младенца, прикорнувшего на груди у матери, листья кружились в причудливом танце, подчиняясь прихоти теплого ветра. Налетевший невесть откуда бриз вторгся на оживленные улицы, взбаламутил бурую пыль и закрутил Старый город в золотом вихре. Уклоняясь от порывов ветра и стараясь избегать толпы, Томаш пешком пересекал Кикер‑Шаар‑Шкем. Тысячелетние камни словно недоверчиво наблюдали за ним, ревностно оберегая свои тайны, не спеша делиться воспоминаниями, сотканными из крови, страданий, слез и надежд. Камни, твердые, как металл, и легкие, как слоновая кость.

Легкие.

День выдался сухим и прохладным. Солнце нещадно пекло голову, но ветер пробирал до костей. Люди стекались к Дамасским воротам отовсюду, словно муравьи к улью; просачиваясь сквозь ворота, толпа растекалась на площади тягучей каплей меда. Горожане торопились кто на рынок, кто молиться в мечеть Аль‑Акса, уличные торговцы тащили свои корзины, всюду слышались арабские ругательства, галдеж и смех, пахло зеленью и горячим хлебом. У северной стены Старого города прохаживались солдаты Цахала в оливково‑зеленой форме с винтовками М16 наперевес. Показное равнодушие и нарочито расслабленные позы никого не обманывали: солдаты цепко вглядывались в толпу, готовые в любой момент потребовать документы или пустить в ход оружие.

Толпа вынесла Томаша на кривые улочки мусульманского квартала; португалец чувствовал себя песчинкой, подхваченной людским морем и затянутой в беспощадный городской водоворот; глядя по сторонам, он видел сувенирные лавки и лотки торговцев фруктами, заваленные горами апельсинов и с

Date: 2015-09-03; view: 355; Нарушение авторских прав