Ninundia omastoos 2 page

Томаш притулился на неудобном диване, рассеянно листая журналы, где с ярких фотографий одинаково улыбались хорошо одетые люди, демонстрируя то натужное семейное счастье, то бесстыдный разгул богемных вечеринок; глянцевые журналы, где все мужчины как на подбор респектабельны и в дорогих рубашках, а женщины молоды, красивы и очень сильно накрашены. Пришельцы из другого мира, герои вечной войны с собственным возрастом, в неравных битвах стремящиеся отвоевать год‑другой у подступающей старости.

Томашу надоело любоваться ярмаркой тщеславия, и он вернул журналы на место. Маргарита, сидя у окна, прижалась носом к стеклу и мечтательно глядела на заброшенные американские горки, словно фантазируя о стремительных подъемах и головокружительных спусках. Констанса неловко пристроилась на диване подле мужа, беспокойная, нервная, и в немой тревоге смотрела на дочь.

– Думаешь, придется делать операцию? – спросил Томаш тихонько, чтобы Маргарита не слышала.

Констанса вздохнула.

– Не исключено. – Она прикрыла глаза. – Понимаешь, с одной стороны, я вроде бы хочу, чтобы ее прооперировали, и она больше не мучилась. Но когда я представляю, что в такое маленькое сердечко кто‑то полезет скальпелем, мне становится страшно до тошноты.

У Маргариты были проблемы с сердцем, обусловленные ее основным заболеванием. Вскоре после того как у малышки диагностировали синдром Дауна, педиатр из института Рикарду Жоржи позвал их на консультацию. Не столько для того, чтобы обследовать девочку, сколько затем, чтобы объяснить напуганным родителям, что их ждет. Слова врача подтверждали то, что они сами успели прочесть в медицинских журналах: болезнь Маргариты означала наличие лишних пар хромосом в каждой клетке организма, в том числе и в сердце. В человеческих клетках по сорок шесть хромосом, разделенных на пары; причина всему – пара номер двадцать один; у Маргариты и ей подобных было не две двадцать первых хромосомы, а три; это явление назвали трисомией 21. Она‑то и вызывает синдром Дауна.

Педиатр говорил о «генетической катастрофе», которую невозможно предвидеть, убеждал родителей заглушить муки совести и не винить друг друга; но и Томаш, и Констанса знали: если виноватого нет, значит, виноваты оба, оба допустили то, что произошло, оба пошли открывать, когда в дверь стучалась беда. Отныне оба сгибались под тяжестью неизбывной вины перед маленькой дочуркой, перед своей плотью и кровью, и втайне надеясь заслужить прощение, как могли, старались порадовать ее, облегчить ей жизнь, возместить то, чего она была лишена от рождения.

Проклятая трисомия 21 превратила организм Маргариты в клубок болезней. У девочки была предрасположенность к ангинам и отитам, гастрит, сильное плоскостопие и самое страшное – проблемы с сердцем. Как только малышка появилась на свет, акушерка послушала ее сердечко и тотчас бросилась за кардиологом; после долгих обследований у Маргариты обнаружили порок клапана, отделяющего артериальное кровообращение от венозного, по счастью, операбельный. Статья в медицинском журнале, за который обезумевшие родители хватались, как за соломинку, изобиловала пугающими терминами, вроде дефекта аурикуловентрикулярного клапана с частичным нарушением интераурикулярной коммуникации типа sinus venosus, но, по большому счету, повторяла на непонятном медицинском языке то, что врач объяснил им по‑человечески.

После очередной серии консультаций и анализов раздавленные страшными новостями Томаш и Констанса узнали, что операцию следует делать в первые три месяца жизни, а любое промедление приведет к тому, что она может оказаться малоэффективной и чересчур рискованной. То было очень тяжелое время. Почти каждый день приносил новые дурные вести, и они всякий раз оказывались хуже предыдущих. Маргариту поместили в больницу Святой Марты и уже назначили день операции, но тут хирург и кардиолог еще раз посмотрели результаты компьютерной томографии и начали колебаться; порок оказался небольшим, и можно было с большой долей уверенности сказать, что с годами он пройдет сам собой. То была первая хорошая новость со дня ее рождения. В конце концов кардиолог под свою ответственность отдал крошку обессиленным родителям. Девять лет прошли относительно спокойно, но тут выяснилось, что проблемы с сердцем только усугубились, так что вопрос об операции вновь стал актуальным.

– Маргарита Норонья, – позвала с порога толстушка в белом халате.

– Это мы, – вскочила Констанса.

– Пойдемте.

Семья в полном составе последовала за медсестрой; пройдя по коридору, та распахнула самую дальнюю дверь. В кабинете запах дезинфекции сделался еще резче. Справа стояла кушетка, слегка помятая, словно с нее только что кто‑то встал; часть помещения была отгорожена занавеской, за ней переодевались пациенты; в глубине, у небольшого окна, глядевшего в стену соседнего здания, сидел врач и что‑то писал. Услышав шаги, он отложил ручку и поднялся навстречу пациентам.

– Здравствуйте.

– Добрый день, доктор Оливейра.

Пожав руку Томашу, кардиолог взъерошил волосы Маргариты.

– Привет. Как дела?

– Хоошо, доктоу.

– Ты была хорошей девочкой?

Маргарита покосилась на родителей и решила отвечать по‑честному.

– Так себе.

– Так себе? Это как же?

– Мама угается, когда я убиаю.

– Что‑что?

– Убиаю.

– Убирает, – перевела Констанса. – Маргарита повсюду наводит порядок и обожает мыть тарелки.

– А, – врач посмотрел на девочку. – Ясно, компульсивное расстройство, мания чистоты.

– Не юбйю гьязь. Гьязь пйохо.

– Все правильно, детка. Я и сам терпеть не могу беспорядок. – Кардиолог вспомнил наконец о родителях пациентки и указал на стулья подле своего стола. – Присаживайтесь.

Маргарита пристроилась на папином колене. Оливейра раскрыл блокнот, Констанса нервно сжимала ручки своей сумочки, а Томаш не мог отвести глаз от пластмассовой модели сердца, стоявшей у доктора на столе.

– Вот результаты обследований, доктор. – Констанса протянула врачу два бежевых конверта.

Оливейра бросил взгляд на логотип клиники.

– Вы делали кардиограмму и рентген в детской кардиологии клиники Святой Марты.

– Да, доктор.

– У доктора Консейсан?

– Да, она сама нас приняла.

– Надеюсь, она обошлась с вами хорошо?

– Просто замечательно.

– Рад слышать. А то на нее иногда жалуются, она не всегда внимательна к пациентам.

– У нас причин для жалоб точно нет.

Оливейра распечатал конверты; в первом лежала черная пластина с рентгеновским снимком грудной клетки Маргариты.

– Хм‑хм, – пробормотал врач, разглядывая снимок.

Кардиолог изучал результаты обследования очень внимательно, молча, не издавая никаких звуков, кроме дежурного «хм‑хм», и по его виду было решительно невозможно понять, что сулит черная пластина.

– Ну что, доктор? – решился Томаш.

– Дайте я сначала посмотрю.

Врач вставил снимок в допотопный проектор; на стене возникло неясное изображение грудной клетки. Оливейра подкрутил окуляры, и слайд проявился более четко. Внимательно изучив снимок, врач достал его из проектора и положил на стол. Потом не торопясь открыл второй конверт, в котором лежали результаты электрокардиограммы.

– Все в порядке, доктор?

На этот раз голос осмелилась подать измученная ожиданием Констанса.

Оливейра помедлил с ответом, поглощенный изучением данных кардиограммы.

– Надо сделать еще одну, – заявил он наконец, снимая очки и убирая их в карман халата. Доктор встал из‑за стола, приоткрыл дверь кабинета и позвал: – Кристина!

На пороге в то же мгновение возникла худенькая девушка с короткими черными волосами.

– Да, доктор?

– Будьте добры, сделайте Маргарите электрокардиограмму.

Медсестра отвела девочку на кушетку. Маргарита с сосредоточенным видом сняла ботинки и разделась. Кристина смазала голый торс пациентки гелем и прикрепила к запястьям и лодыжкам электроды, соединенные проводами с кардиоаппаратом в голове кушетки.

– А теперь полежи тихонечко, хорошо? – попросила Кристина. – Сама не заметишь, как заснешь.

– И сон будет?

– Обязательно.

– Пъекъасный?

– Конечно, – ответила медсестра с едва различимым раздражением. – Ну все, отдыхай.

Маргарита закрыла глаза, и Кристина включила аппарат; машина слегка вибрировала, издавая негромкое гудение. Оливейра, наблюдавший за процедурой из‑за стола, убедился, что девочка заснула, и приступил к допросу родителей.

– У нее не бывает одышки, утомления, отеков конечностей?

– Нет, доктор.

Отвечать на вопросы взялась Констанса.

– Судорог, обмороков?

– Нет.

– Температуры?

– Очень редко.

Кардиолог нахмурился.

– Сколько?

– Тридцать восемь, не больше.

– Как долго?

– Простите?

– Я спросил, как долго держится температура.

– С неделю.

– То есть одну неделю?

– Да, одну, не больше.

– И когда это было в последний раз?

– Около месяца.

– Я тогда как раз был в командировке, – вмешался Томаш, до сих пор хранивший молчание.

– А перемен в поведении вы не замечали?

– Нет, – задумалась Констанса. – Хотя иногда она бывает слишком тихой.

– Тихой?

– Ну да, не шалит, не играет…

Врач казался слегка растерянным.

– Хм, – проговорил он. – Хорошо.

Электрокардиограмма была готова; пока Маргарита одевалась, Кристина достала из аппарата распечатку и передала доктору. Оливейра надел очки и принялся изучать показания прибора, время от времени поглядывая на родителей.

– Что ж, результаты идентичны предыдущим, – заявил он наконец. – Аномалия сохраняется, но ухудшений нет.

Констансу такой ответ не устроил.

– Что это значит, доктор? Нужна операция или нет?

Оливейра старательно протер стекла очков и в очередной раз сунул их в карман.

– Посмотрим, – сказал он со вздохом. – Нам некуда торопиться.

Пара закончилась десять минут назад, и Томаш, вопреки обыкновению, не стал задерживаться в аудитории, чтобы поговорить со студентами, а отправился в свой кабинет на шестом этаже. Во время лекции он, против собственной воли, то и дело смотрел на Лену; шведка сидела на том же месте, что и неделю назад, прилежно конспектировала, глядела на профессора ясными синими глазами, внимательно слушала, приоткрыв ротик, словно надеялась испить знаний, как воды; пурпурный пуловер соблазнительно охватывал ее бюст и эффектно контрастировал с длинной кремовой юбкой. Воочию она казалась в сто раз привлекательней, чем помнилось Томашу. Всю пару Норонья боролся с искушением, но лишь оставшись наедине с собой, сумел вернуться к действительности: он преподаватель, Лена студентка, она юная и свободная, ему тридцать пять и у него семья; его дело знать свое место и не терять благоразумия. Томаш тряхнул головой, прогоняя наваждение, и решительно придвинул к себе журнал.

В дверь постучали. На пороге, приветливо улыбаясь, стояла Лена.

– Можно, профессор?

– А! Входите‑входите, – пригласил Томаш. – Как успехи?

Шведка кошачьей походкой пересекла кабинет; она казалась уверенной в себе взрослой женщиной, отлично осведомленной о своей власти над мужчинами. Обойдя стол, девушка уселась напротив профессора и приняла довольно раскованную позу.

– Сегодня была очень интересная лекция, – промурлыкала Лена.

– Правда? Что ж, спасибо.

– Хотя я не совсем поняла насчет перехода от идеографики к буквам…

Речь шла о материале последней лекции, посвященной появлению алфавита.

– Это был естественный процесс упрощения письменности, – начал Томаш, довольный тем, что разговор принимает вполне невинный академический оборот. – Дело в том, что в клинописи и иероглифике, неважно, египетской или китайской, слишком много позиций. Приходится запоминать сотни знаков. А это, как вы понимаете, большое препятствие на пути изучения языка. Алфавит был призван решить эту проблему: вместо того чтобы заучивать тысячу иероглифов, как в китайском, или семьсот, как было у египтян, достаточно запомнить самое большее тридцать символов. – Он улыбнулся. – Понимаете? Поэтому я всегда говорю, что алфавит – шаг на пути ко всеобщей грамотности.

– И первыми до такого додумались финикийцы…

– Ну, если совсем по‑честному, то первый алфавит появился в Сирии.

– Но, профессор, на лекции вы говорили о финикийцах.

– Финикийский алфавит самый древний из тех, что без всяких сомнений можно считать таковым. Это письмо было огромным шагом вперед по сравнению с клинописью и древнеегипетским демотическим письмом. Финикийцы были мореплавателями и купцами, так что их алфавит, состоявший, кстати, из одних согласных, очень скоро распространился по всему Средиземноморью. До нас он дошел от греков. Но был ли это в действительности самый первый алфавит? – Профессор выдержал паузу, словно говорил перед большой аудиторией. – В Сирии, неподалеку от местечка под названием Угарит, обнаружили клинописные таблички, изготовленные в четырнадцатом веке до нашей эры, задолго до финикийцев. В них насчитали всего двадцать два знака. Это было настоящее открытие. Письмо, в котором так мало символов, не могло быть идеографическим, а стало быть, ученые нашли самый первый алфавит. К сожалению, люди, которые его придумали, были домоседами и, в отличие от финикийцев, не смогли познакомить мир со своим изобретением.

– Кажется, начинаю понимать, – заметила Лена. – А Библия тоже написана по‑финикийски?

Томаш засмеялся, но тут же оборвал смех, испугавшись, что девушка может обидеться.

– Нет, Библия написана на древнееврейском и арамейском, – объяснил он, взяв себя в руки. – Хотя ваш вопрос вполне обоснован, без финикийцев и здесь не обошлось. В Сирии, на территории древнего государства Аран, обнаружили арамейский алфавит, очень похожий на финикийский. Многие ученые склоняются к тому, что финикийская письменность повлияла на арамейскую, еврейскую и даже арабскую, хотя о путях этого влияния до сих пор неизвестно.

– А наш алфавит тоже наследует финикийскому?

– Не по прямой линии. Греки дополнили финикийский алфавит гласными, ориентируясь на древне‑еврейский и арамейский. Первые буквы еврейского алфавита алеф, бет, гуймель и далет соответствуют греческим альфе, бете, гаме и дельте. Такое сходство нельзя объяснить простым совпадением, оно свидетельствует о родстве. С другой стороны, буквы альфа и бета образуют само слово «алфавит». Греческая письменность легла в основу латинской. Альфа превратилась в a, бета в b, гама в a, а дельта в d. Мы, португальцы, пользуемся латиницей, поскольку наш язык романский.

– А шведский нет.

– Шведский – скандинавский язык, он относится к германской группе. Но и вы используете латинский алфавит, не правда ли?

– А русские?

– Русские пишут кириллицей, которая происходит от греческой письменности.

– Но, профессор, на лекции вы об этом не говорили.

– Терпение, – улыбнулся Томаш, многозначительно подняв указательный палец. – Наш курс еще не окончен. Греки будут в следующий раз. Мы с вами немного забежали вперед…

Лена вздохнула.

– Ах, профессор, – пожаловалась она. – Мне, уж если на то пошло, следует не забегать вперед, а наверстывать упущенное.

– Вполне разумно. А что именно вы упустили?

– Как я уже говорила вам по телефону, из‑за проволочек с «Эразмом» я опоздала к началу курса и не была на первых лекциях. Я, конечно, попросила у ребят конспекты, но, откровенно говоря, про шумерскую клинопись не поняла ни слова. Боюсь, мне нужна ваша помощь.

– Хорошо. Так что же вызвало у вас затруднения?

Шведка наклонилась над столом, придвинувшись к Томашу почти вплотную. Он различал терпкий запах ее духов, видел очертания пышного бюста, словно с трудом умещавшегося в обтягивающем пуловере. Норонье пришлось сделать над собой поистине героическое усилие, чтобы разогнать неуместные фантазии, в сотый раз напомнив себе, что она студентка, а он преподаватель, ей двадцать, а ему тридцать пять, она свободна, а у него семья.

– Профессор, вы когда‑нибудь пробовали скандинавскую еду? – внезапно спросила Лена.

– Скандинавскую еду? Ой… Да, в Мальме, я там был по Интер‑Рейл.

– Вам понравилось?

– Очень. Все блюда пальчики оближешь, только страшно дорого. Интересно, почему.

Девушка улыбнулась.

– Знаете, профессор, у меня так много вопросов, что за час нам точно не управиться. Вот я и решила пригласить вам к себе домой, пообедать и заодно не спеша все обсудить.

– К себе домой?!

Приглашение застало Томаша врасплох. Принять его было рискованно, последствия совместного обеда в домашней обстановке могли оказаться непредсказуемыми. О Лене он, по большому счету, ничего не знал, а ее поведение явно не отличалось скромностью.

– Я приготовлю настоящее шведское блюдо, готова поспорить, вы никогда не пробовали ничего вкуснее.

Томаш колебался. Принимать приглашение не следовало. Обедать со студенткой, особенно с такой студенткой, было небезопасно, а приключений он вовсе не жаждал. Но с другой стороны, что если он преувеличивает? Чересчур сгущает краски? В конце концов, речь идет всего лишь о совместном обеде и консультации. Что здесь такого, собственно говоря? Почему профессор не может потратить пару часов на то, чтобы объяснить своей ученице пропущенный материал? Дополнительных занятий еще никто не запрещал. Правда, предполагается, что они должны проходить в аудитории. Ну и что с того? В чем проблема? Помогать студентам – долг любого преподавателя. К тому же это неплохой повод соединить приятное с полезным. Кто откажется провести время в обществе хорошенькой девушки? Ему давно пора развеяться. А заодно попробовать разнообразить свой гастрономический опыт, тем более что, насколько Томаш помнил, скандинавская кухня в свое время пришлась ему по вкусу.

– Согласен, – заявил он наконец. – Приглашайте.

Лена подарила профессору очаровательную улыбку.

– Договорились! – вскричала она. – Будет повод продемонстрировать кулинарные способности. Давайте завтра?

Назавтра Томашу предстояло сопровождать Констансу в школу, где училась Маргарита. Директриса назначила им встречу, чтобы обсудить возможность найти для девочки педагога‑дефектолога.

– Не получится, – покачал он головой. – Завтра я иду… ну… В общем, у меня дела.

– А послезавтра?

– Послезавтра? В пятницу? Хм… Почему бы и нет?

– В час?

– Давайте в час. А где вы живете?

Лена продиктовала адрес и упорхнула, на прощание чмокнув профессора в щеку. Растворилась в воздухе, словно пришелица из волшебной страны, окутав Томаша невесомой пеленой своих духов, оставив его грезить, терзаться, не находить себе места. И сходить с ума от желания.

Супруги Норонья явились в школу Сан‑Жулиан‑да‑Барра поздним утром. Урок еще не закончился, и они смогли лишь одним глазком полюбоваться на дочку сквозь приоткрытую дверь: та сидела на своем месте у окна и с очень серьезным видом слушала учителя. Родители знали, что одноклассники считают Маргариту хорошим товарищем: на переменах она с энтузиазмом включалась в любую игру и всегда была готова прийти на помощь; приветливый нрав сослужил девочке добрую службу: в школе ее почти не дразнили. Томаш и Констанса долго глядели на свою малышку, такую славную и невинную, похожую на ангелочка; наконец они спохватились, что опоздают на встречу, и поспешили в кабинет директора; ждать в приемной не пришлось, через пару минут их пригласили войти.

Директриса оказалась крашеной блондинкой лет сорока, высокой и привлекательной, в круглых очках; посетителей она встретила радушно, но сразу предупредила, что может уделить им совсем немного времени.

– В час у меня обед, – объяснила она, – а в три педсовет.

Томаш посмотрел на часы: десять минут первого, значит, в их распоряжении целых пятьдесят минут. Едва ли их беседа могла продлиться так долго.

– Это очень хорошо, что у вас сегодня педсовет, – пошла в наступление Констанса. – Мы как раз хотели поговорить о вашем педагогическом коллективе.

– Понимаю, – ответила директриса с едва ощутимым раздражением, которое могут позволить себе воспитанные люди, когда наперед знают, о чем пойдет речь. – Вы о дефектологе для вашей девочки.

– Вы совершенно правы.

– Господи, но это же сущий пустяк!

– Для нас это не пустяк, – в голосе Констансы зазвучали гневные нотки. – Можете мне поверить, для нас и нашей дочери это настоящая трагедия. – Она возвысила голос, постепенно закипая. – Вы хоть представляете себе, как отсутствие специального педагога сказывается на Маргарите?

– Но, сеньора, мы делаем все, что можем.

– Ничего вы не делаете.

– Это неправда!

– Правда! – выпалила Констанса. – И вы это прекрасно знаете.

– А почему бы не пригласить снова профессора Коррейю? – поспешил Томаш вмешаться в разговор, грозивший обернуться вульгарной бабьей склокой. – Ему удалось добиться блестящих результатов.

В начале года им объявили, что Коррейя, замечательный педагог, под присмотром которого Маргарита впервые стала делать успехи, больше не будет работать в школе.

– Мы были бы счастливы пригласить профессора Коррейю, – ответила директриса, – но, как мы уже говорили вам в прошлый раз, министерство урезало финансирование, и нанимать почасовиков у школы нет возможности.

– Чушь, – выдохнула Констанса. – У вас есть деньги на всякие глупости, а на дефектолога не хватает!

– Вы не правы. У нас действительно очень скромный бюджет.

– А вы знаете, что за этот год Маргарита фактически разучилась читать и писать? – спросил Томаш.

– Вот как… Я не знала.

– В прошлом году с моей дочерью занималась профессор Коррейя, в этом – обычный учитель, – Томаш обернулся на дверь, словно Маргарита была здесь и могла подтвердить его слова. – Результат налицо, как говорится.

– Обычный учитель ни к черту не годится, когда речь идет об особенных детях, – проворчала Констанса.

Директриса возмущенно всплеснула руками.

– Похоже, вы не слушаете, – заявила она. – Если бы это зависело от меня, я бы завтра же вернула Коррейю. Но все упирается в деньги. Нам урезали финансирование.

Констанса подалась вперед.

– Сеньора директор, – произнесла она, стараясь сохранять спокойствие. – Наличие в школах педагогов для детей с особенностями в развитии определено законодательством. Заметьте, это не наш каприз, и ничего сверхъестественного мы не требуем. Существует закон. Мой муж и я всего‑навсего просим вас его соблюдать. Нам не нужны одолжения. Соблюдайте закон.

Директриса вздохнула и опустила голову.

– Закон суров, а жизнь еще суровей. В нашей стране вообще прекрасные законы, вот только условия для их соблюдения подкачали. Что толку требовать от меня держать в школе дефектолога, если мне не выделяют денег, чтобы ему платить? Господа депутаты могут принять закон, ну, например, о том, что каждый… обязан жить вечно. Превосходный закон, вот только невыполнимый, ведь люди вечно не живут. Надо быть реалистами. Так же и в нашем случае. Просто кому‑то позарез надо было принять самый справедливый, самый прекрасный, самый гуманный закон, достойный развитого современного общества. Но никто не подумал, как воплотить его в жизнь.

– Но что же нам делать, сеньора? – спросил Томаш. – Оставить все как есть?

– Да, – поддержала мужа Констанса. – Как нам быть?

Директриса сняла очки и протерла стекла оранжевой фланелевой тряпочкой.

– На самом деле у меня есть к вам предложение.

– Какое?

– Как я уже сказала, мы не сможем вернуть Коррейю. Но я могла бы попросить профессора Аделаиду позаниматься с Маргаритой.

– А у нее есть специальная подготовка?

– Дело мастера боится, сеньора.

– Я спрошу по‑другому. Ей когда‑нибудь приходилось работать с такими детьми?

Директриса поднялась из‑за стола.

– Давайте пригласим ее сюда, – сказала она так, словно давно все решила наперед. И крикнула, распахнув дверь: – Марилия, позови, пожалуйста, профессора Аделаиду.

Отдав распоряжение, директриса вернулась за стол и водрузила очки на переносицу. Томаш и Констанса с опаской переглянулись. Они пришли в школу с намерением отстаивать права своей девочки на хорошего учителя до последнего и не были готовы к компромиссам. Маргарите было вполне по силам догнать своих ровесников, если бы нашелся толковый учитель, способный ей помочь.

– Можно?

В кабинет вошла профессор Аделаида, большая, мягкая, источавшая материнское тепло. Она походила на деревенскую матрону, сдержанную, надежную и добродушную. Поздоровавшись с родителями, женщина заняла место у стола.

– Аделаида, – начала директриса, – вы знаете, что нам пришлось расторгнуть контракт с профессором Коррейей, который помогал нашей Маргарите. Могу ли я просить вас позаниматься с девочкой в этом году?

Аделаида кивнула.

– Да‑да. Я как раз хотела поговорить с вами о Маргарите и Уго. – Уго учился в параллельном классе и тоже страдал триссомией 21. – Жаль, что профессор Коррейя больше у нас не работает, но я готова заниматься с ребятами, сколько нужно.

– Одну минутку, профессор Аделаида, – перебила Констанса. – У вас есть специальное образование?

– Нет.

– А вам уже приходилось работать с такими детьми?

– Нет. Но больше некому.

– И вы считаете, что с вами Маргарита сумеет продвинуться?

– Думаю, да. Я сделаю все, что от меня зависит.

– Спасибо за участие, – вступил Томаш, – но мне хотелось бы, чтобы вы поняли одну очень важную вещь. Маргарите не нужны занятия ради занятий. Ей нужен прогресс. Каждый урок должен приносить моей дочери пользу. Иначе какой в них смысл?

– Думаю, мы с Маргаритой добьемся прогресса.

– Насколько я понимаю, вам никогда не приходилось учить ребенка с триссомией 21. Между прочим, педагог‑дефектолог – это даже не учитель в привычном понимании. Он преподаватель и одновременно психотерапевт, который корректирует поведение ребенка и помогает ему развиваться. При всем уважении к вам, сеньора, боюсь, вы не годитесь на эту роль.

– Возможно, мне и вправду не хватает специальных знаний и навыков, но…

– Послушайте, – вмешалась директриса, явно недовольная оборотом, который принял разговор. – Давайте исходить из реального положения вещей. Профессор Коррейя не вернется. Но у нас есть Аделаида. Всем нам известно, что у нее нет специальной подготовки. Но выбора у нас тоже нет. Надо пользоваться любой возможностью, чтобы решить проблему. Это не самый лучший выход, но для нас он, к сожалению, единственный.

Констанса и Томаш обменялись напряженными взглядами.

– Госпожа директор, – проговорил Норонья. – То, что вы нам предлагаете, не решит проблему Маргариты. Зато решит вашу проблему. – Он сделал ударение на слове «вашу». – Вы не пытаетесь помочь, вы от нас отмахиваетесь. Это же очевидно. Нашей дочери нужен педагог‑дефектолог. Повторяю: дефектолог, – Томаш произнес это слово почти по буквам. – Ей нужен результат, а не занятия ради галочки. С профессором Аделаидой мы результатов не добьемся. Профессор Аделаида – не выход.

– Ничего другого я вам предложить не могу, – заявила директриса, отметая возражения энергичным взмахом руки. – С вашей девочкой будет заниматься профессор Аделаида.

– Простите, но мы не согласны. Мы требуем педагога‑дефектолога, как положено по закону.

– Да забудьте вы о законе! Вы что, не слышали? У школы нет на это средств. – Директриса смерила супругов открыто неприязненным взглядом. Потом глубоко вздохнула, словно приняв против собственной воли тяжелое решение: – Раз вы отказываетесь от дополнительных занятий с вашей дочерью, я прошу вас подписать соответствующую бумагу.

– Мы не станем этого подписывать, потому что мы хотим, чтобы с Маргаритой занимались дополнительно. Но это должен быть специально подготовленный педагог. А ваша учительница, при всем к ней уважении, просто не справится.

Директриса простилась с родителями сухо, а они покинули школу злыми и подавленными. Ждать милостей от государственной школы не приходилось; по‑хорошему, Маргарите давно надо было нанять частного учителя. А этот вопрос, как и все на свете, упирался в деньги, которых семейству Норонья вечно не хватало.

Томаш заглянул в блокнот, чтобы уточнить адрес. Лена жила на улице Латино‑Коэльо, в старинном доме, который явно требовал ремонта. Входная дверь была приоткрыта. Толкнув ее, Томаш оказался в холле, выложенном потемневшими, потрескавшимися от времени, кое‑где отлетевшими изразцами; свет, проникавший с улицы, освещал лишь центральную часть подъезда, тем гуще казалась притаившаяся по углам тьма. Томаш ощупью добрался до деревянной лестницы, каждая ступенька которой пронзительно скрипела, словно возмущаясь бесцеремонностью пришельца, потревожившего ее сладкий сон. От стен пахло плесенью и сыростью, как во всех без исключения старых домах Лиссабона. Томаш поднялся на второй этаж; покрутившись на лестничной площадке, довольно быстро нашел нужную дверь. Норонья надавил на черную кнопку звонка, и квартира отозвалась мелодичным «динь‑дон». Послышались шаги, клацнул замок, и дверь отворилась.

– Hej! – поздоровалась Лена. – Valkommen.[19]

После сумрачного подъезда глаза Томаша не сразу привыкли к яркому свету. На этот раз шведка была одета в светло‑голубую шелковую блузку, очень тонкую, почти летнюю. Низкий вырез открывал не стесненные бюстгальтером пышные груди с глубокой ложбинкой. Едва прикрытые шелком соски вызывающе топорщились, словно две большие кнопки. Белая мини‑юбка с желтым кушаком выставляла напоказ безупречно гладкие длинные ноги, элегантные туфельки на высоком каблуке подчеркивали стройность и волнующую чувственность фигуры.