Образы и образа 2 page

И дальше, вся последняя страница романа как бы пронизана ощущением счастья, жизни, радости, изменившим все, даже отношение каторжников к Раскольникову. И радость им дарована вечная: «… сердце одного заключало бесконечные источники жизни для сердца другого» (6, 421). Богоматерь исполняет свое обещание: «Радоваться вечне чрезъ Меня испросятъ».

Здесь бы можно и закончить, но еще одна икона заставляет нас посмотреть на весь уже прочитанный текст под несколько иным углом зрения. Это икона типа Одигитрия, на которой, что, кажется, не характерно для такого типа икон, Христос также изображен держащимся за руку Богоматери. Позы фигур на иконе вряд ли напоминают то, что прорисовывается в тексте романа: Богоматерь склонилась к Иисусу, а он, наклонясь к ней, отвернул головку и смотрит назад через левое плечо. Эта икона Божией Матери именуется «Страстная». Вот что сообщает о ней Православный календарь: «Название “Страстная” она получила оттого, что по сторонам лика Пресвятой Богородицы на ней изображены два ангела с орудиями страданий Христовых. Свое благодатное чудо святая икона эта явила впервые в Нижнем Новгороде, исцелив расслабленную крестьянку Евдокию; после чего икона Одигитрия была перенесена в село Палицы. В 1641 году она была перенесена в Москву, и на месте ее сретения, у Тверских ворот, был построен в 1654 году девичий монастырь, называемый от иконы Страстным. Празднество святой иконе этой совершается 13 августа и в шестое воскресенье после Св. Пасхи»[14].

Что обращает на себя внимание в этом тексте, так это сообщение о праздновании в шестое воскресенье после Пасхи. Перед нами «подвижный» праздник, день которого высчитывается таким же образом, каким ведется отсчет времени в эпилоге «Преступления и наказания». И, по-видимому, праздник этот совпадает с днем «явления» иконы в «Преступлении и наказании». Все это заставляет пристальнее присмотреться к датам, которые обозначены подобным образом в тексте, предположив неслучайность их фиксации.

Первая дата относится к уже цитированному отрывку, первому, который имел отношение к «творению» иконы, – к сцене в церкви: «На второй неделе Великого поста пришла ему очередь говеть вместе с своей казармой». Вторая седмица Великого поста особо посвящена греху. Чтение в понедельник включает в себя повествование о первом и втором грехе человеков: о грехопадении и зависти Каина Авелю, жертву которого принял Бог. И уже прямо обращенными к Раскольникову звучат слова Притч (4, 10-22): «Слушай, сын мой, и прими слова мои, – и умножатся тебе лета жизни. Я указываю тебе путь мудрости, веду тебя по стезям прямым. Когда пойдешь, не будет стеснен ход твой, и когда побежишь, не споткнешься. Крепко держись наставления, не оставляй, храни его; потому что оно – жизнь твоя. Не вступай на стезю нечестивых, и не ходи по путям злых; оставь его, не ходи по нему, уклонись от него, и пройди мимо; потому что они не заснут, если не сделают зла; пропадет сон у них, если они не доведут кого до падения; ибо они едят хлеб беззакония и пьют вино хищения. Стезя праведных – как светило лучезарное, которое более и более светлеет до полного дня. Путь же беззаконных – как тьма; они не знают, обо что споткнутся. Сын мой! Словам моим внимай, и к речам моим преклони ухо твое; да не отходят они от глаз твоих; храни их внутри сердца твоего: потому что они жизнь для того, кто нашел их, и здравие для всего тела его».

Здесь как бы дан ответ на всю его «тревогу беспредметную и бесцельную» предыдущих страниц. Здесь прямо указано, как вновь найти ему утерянную жизнь.

В сущности, прежде чем увидеть, Раскольникову дано было – услышать.

Я, к сожалению, лишена возможности приводить здесь все Евангельские чтения на этой неделе и варианты проповедей (это непомерно увеличило бы объем работы), но они на удивление «включены» в текст «Преступления и наказания» – так, как если бы были приведены в нем. Это часто своего рода «ключи», в прямой форме высказывающие то, что Достоевский «рассказывает».

Вот, например, рассуждение Тихона Задонского на слова Первого послания Иоанна «Грех есть беззаконие»: «Что такое грех? Это отступление от Бога живого и животворящего. Это измена, нарушение присяги, данной Богу при крещении. Это разорение святого, праведного и вечного Божиего закона, сопротивление святой и благой воле благого Бога. Это оскорбление вечной и бесконечной Божией правды, оскорбление великого, бесконечного, неизреченного страшного, святого, благого и вечного Бога, Отца и Сына и Святого Духа, перед которым благоговеют блаженные души, святые Ангелы». А вот что говорит о грехе святитель Григорий Нисский: «Грех не есть существенное свойство нашей природы, но уклонение от нее. Подобно тому, как и болезнь и уродство не присущи нашей природе, но противоестественны, так и деятельность, направленную ко злу, нужно признать искажением врожденного нам добра».

И слова сделали свое дело. Но они мертвы еще в душе его до откровения, до видения, до встречи с Богом. Поэтому он молчит и не возражает каторжникам, которые хотят убить его как безбожника. Но он услышал, что грех его – болезнь, уклонение от жизни и здоровья[15] – и его последующая болезнь, физическая, как бы знаменует кризис. Болезнь вышла наружу. «Он пролежал в больнице весь конец поста и Святую» (6, 419).

Следующее отмеченное «датой» событие, как бы момент, в который открывается его сердце, описанное в самых неопределенных выражениях: «что-то как бы пронзило в ту минуту его сердце», особенно интересно сгущенностью времени внутри него (не забудем, что следующий эпизод разворачивается уже как бы в вечности). «Дата» описана Достоевским следующим образом: «Шла уже вторая неделя после Святой».

Если слову «неделя» придается церковный смысл, и оно означает – день недели, воскресенье, то вторая неделя по Пасхе (Святом Воскресении Христовом) – неделя апостола Фомы. Но вторая неделя после Святой недели – седмицы (недели в светском значении слова) – неделя жен-мироносиц. Вот таким образом обозначен момент происшедшей, наконец, встречи Сони и Раскольникова: того, кто смог уверовать, лишь «вложив персты», и той, что любовно поверила по слову.

Вот что читают в церкви на неделю о Фоме (Ин. 20, 19-31): «В тот же первый день недели вечером, когда двери дома, где собрались ученики Его, были заперты из опасения от Иудеев, пришел Иисус, и стал посреди, и говорит им: мир вам! Сказав это, Он показал им руки (и ноги) и ребра Свои. Ученики обрадовались, увидевши Господа. Иисус же сказал им вторично: мир вам! Как послал Меня Отец, так и Я посылаю вас. Сказав это, дунул, и говорит им: примите Духа Святого: кому простите грехи, тому простятся; на ком оставите, на том останутся. Фома же, один из двенадцати, называемый Близнец, не был тут с ними, когда приходил Иисус. Другие ученики сказали ему: мы видели Господа. Но он сказал им: если не увижу на руках Его ран от гвоздей, и не вложу перста моего в раны от гвоздей, и не вложу руки моей в ребра Его, не поверю. После восьми дней опять были в доме ученики Его, и Фома с ними. Пришел Иисус, когда двери были заперты, стал посреди их и сказал: мир вам! Потом говорит Фоме: подай перст твой сюда и посмотри руки Мои; подай руку твою и вложи в ребра Мои; и не будь неверующим, но верующим. Фома сказал Ему в ответ: Господь мой и Бог мой! Иисус говорит ему: ты поверил, потому что увидел Меня: блаженны не видевшие и уверовавшие.

Много сотворил Иисус пред учениками своими и других чудес, о которых не написано в книге сей; сие же написано, дабы вы уверовали, что Иисус есть Христос, Сын Божий, и, веря, имели бы жизнь во имя Его».

Иоанн предлагает поверить слову его. Если вспомнить, что Соня читает Раскольникову при его первом посещении именно Евангелие от Иоанна, то слова воскресного чтения покажутся еще более значимыми.

А вот что говорится о женах-мироносицах в Книге священнослужителя (цитирую по Православному календарю на 1993 год): «Много понадобилось слов и уверений Господу Иисусу Христу, чтобы убедить апостолов в своем воскресении. Но достаточно было одного ангельского глагола, чтобы жены-мироносицы поверили в радостную весть. Любовь и верность – вот что отличает жен-мироносиц… Иосиф и Никодим были тайными учениками Христа. Но когда Иисуса распяли и Он умер на кресте, любовь победила страх, и они проявили большую верность, чем ближайшие ученики Христовы. Убеждения ума не спасли учеников от страха, а любовь, которой были исполнены Никодим и Иосиф и жены-мироносицы, преодолела все».

Но это еще не все, что скрывается за странной «датой». Эта неделя (в светском смысле) заканчивается воскресеньем, в которое читают о расслабленном. Болезнь Раскольникова и Сони перед свершившимся с ними чудом удивительным образом перекликается с отрывком из Деяний, который читают в этот день, и истолковывается им, дополняя известный рассказ из Евангелия от Иоанна об исцелении Иисусом человека, тридцать восемь лет ждавшего исцеления от источника у Овечьих ворот. Встретив его потом в храме, Иисус напутствует исцеленного: «Вот, ты выздоровел; не греши больше, чтобы не случилось с тобою чего хуже» (Ин. 5, 14). Деяния же повествуют об исцелении Петром праведницы: «В Иоппии находилась одна ученица, именем Тавифа, что значит “серна”; она была исполнена добрых дел и творила много милостынь. Случилось в те дни, что она занемогла и умерла; ее омыли и положили в горнице. <…> Петр, встав, пошел с ними (посланными за ним учениками. – Т.К.); и когда он прибыл, ввели его в горницу, и все вдовицы со слезами предстали перед ним, показывая рубашки и платья, какие делала Серна, живя с ними».

Не могу не отметить здесь, что Соня, приехав за Раскольниковым, «занимается шитьем, и так как в городе почти нет модистки, то стала во многих домах даже необходимою» (6, 416).

Но продолжим чтение Деяний: «Петр выслал всех вон и, преклонив колена, помолился и, обратившись к телу, сказал: Тавифа! Встань. И она открыла глаза свои и, увидевши Петра, села. Он, подав ей руку, поднял и, призвав святых и вдовиц, поставил ее перед ними живою» (Деян. 9, 36-37, 39-41).

Мне кажется, что здесь подчеркивается взаимность, общность воскрешения героев, ибо и умершей праведнице нужен другой для ее воскрешения, а не только застарелому калеке и грешнику.

Но, таким образом, указанная дата вбирает в себя вторую, третью и четвертую неделю по Пасхе, а в шестую неделю (шестое воскресенье) по Пасхе празднуется праздник «Страстной» – как я уже говорила, еще одной иконы, где Христос изображен держащим Богоматерь за руку. Следуя тексту эпилога, вполне можно предположить, что между двумя «встречами» героев проходит примерно две недели.

Итак, конечно перед нами синтетический образ, хотя мне кажется, что наибольшее значение для его создания имела икона Божией Матери «Споручница грешных». Но суть здесь не в аналитических разысканиях. Суть в том, что текст Достоевского оказывается насыщен смыслами, находящимися как бы в «подтексте», к которым, однако, есть абсолютно открытый доступ для любого заинтересованного читателя; но при этом смыслы оказываются еще и эмоционально воспринимаемыми, и для того, чтобы «почувствовать мысль» (выражение, которое очень любил Федор Михайлович), вполне достаточно текста романа и данного там образа встречи человека с Богом, который «видит Достоевский до волнения ясно, видит чувственно и духовно».

«Бесы»

(Ф.М. Достоевский)

«Бесы» традиционно рассматриваются исследователями как самый мрачный и пессимистический роман Достоевского. И действительно – невероятное количество трупов, смерть практически всех главных героев (при этом оставшийся живым, здоровым и деятельным Петруша Верховенский вовсе не способствует улучшению настроения) и самоубийца-удавленник в здравом уме и твердой памяти буквально на последней странице – достаточно веские основания для такого приговора. Нельзя не согласиться, что на политическом уровне романа нам предлагаются самые мрачные прогнозы – к сожалению, слишком буквально подтвердившиеся. Но Достоевский никогда не оставался на политическом уровне; а на уровне метафизическом смерть – вовсе не всегда повод для скорби и отчаяния. Как скажет Алеше, утешая его, монах: «Мы здесь отошедшему отцу радуемся» («Братья Карамазовы»).

Поделюсь своим почти еще детским читательским впечатлением, почему-то очень запомнившимся: когда я в первый раз прочла роман «Бесы», то, мимо всех героев, которые, как потом оказалось, были главными, я восприняла этот роман как роман о Степане Трофимовиче.

И действительно, Степан Трофимович, прямо скажем, за многое ответственен. Не говоря уже о том, что все представители младшего поколения в романе являются так или иначе его воспитанниками (на что, кстати, указывает и его имя: Стефан – венец (греч.), Трофим – питомец (греч.) – венец питомцев), именно в его поэмке в самом начале «Бесов» изгоняется Бог, что и позволяет «закружиться бесам разным». Да и фамилия «Верховенский» (которую Петруша унаследовал по ошибке: он ведь и сам сомневается относительно своего происхождения) ко многому обязывает.

Но если Степан Трофимович и создает обезбоженное пространство романа, то он же и возвращает в роман Бога, вокруг него и творится романная икона.

Как и в предыдущем произведении, встреча с Богом происходит практически сразу же, как только раздался человеческий призыв из самой глубины сердца. Унижение любви ставит Степана Трофимовича на грань отчаяния и заставляет его, во имя вечной любви, выйти на большую дорогу. Именно не раздумывая, не размышляя, не планируя, в ситуации, когда рухнуло все, чем он жил, ничем временным не отгороженный от вечности – просто человек на земле, представший перед Богом во всей своей наготе и впервые положившийся на Него: «Чтобы взять подорожную, надо было, по крайней мере, знать, куда едешь. Но именно знать об этом и составляло самое главное его страдание в ту минуту: назвать и назначить место он ни за что не мог. Ибо, решись он на какой-нибудь город, и вмиг предприятие его стало бы в его собственных глазах и нелепым и невозможным; он это очень предчувствовал. Ну что будет он делать в таком именно городе и почему не в другом? <…> Нет уж, лучше просто большая дорога, так просто выйти на нее и пойти и ни о чем не думать, пока только можно не думать. Большая дорога – это есть нечто длинное-длинное, чему не видно конца, – точно жизнь человеческая, точно мечта человеческая. В большой дороге заключается идея; а в подорожной какая идея? В подорожной конец идеи… Vive la grande route, а там что Бог даст» (10, 480-481).

И к растерянному и потерянному Степану Трофимовичу в приезжей крестьянской избе обращается Бог. Удивительно – а в этом романе Достоевского это наиболее очевидно – как тихо, осторожно, осмелюсь даже сказать, робко обращается Бог к человеку, уже отчаявшемуся без Него, но еще Его не призвавшему[16]: «– Не пожелаете ли приобрести? – раздался подле него тихий женский голос. Он поднял глаза и, к удивлению, увидел пред собой одну даму <…> (в избе, где он уже потерялся и испугался «среди народа» и, кстати, успел возбудить подозрение. – Т.К.) лет уже за тридцать, очень скромную на вид, одетую по-городскому, в темненькое платье и с большим серым платком на плечах. В лице ее было нечто очень приветливое, немедленно понравившееся Степану Трофимовичу. <…> Из <…> мешка она вынула две красиво переплетенные книжки с вытесненными крестами на переплетах и поднесла их к Степану Трофимовичу» (10, 486).

Если воспринять этот текст именно в таком значении (Божьего оклика), то потрясающе будет звучать ответ Степана Трофимовича, как бы дающего разрешение сделать то, что произошло дальше, обещая не сопротивляться: «– С величайшим удовольствием. Je n’ai rien contre L’Evangile, et… Я давно уже хотел перечитать…» Французская фраза особенно удивительна: «Я ничего не имею против Евангелия…» (10, 486). Нельзя не отметить, что зовут книгоношу, которая посылается Степану Трофимовичу в качестве ангела-хранителя, Софья Матвеевна (София – премудрость (греч.), Матфий – богодарованный (евр.)) – богодарованная мудрость.

И опять, так же как и в «Преступлении и наказании», двое становятся спасением друг для друга, и опять София – мудрость указывает путь своему «соспасаемому»: «Наконец-то воротилась Софья Матвеевна. Но она села на лавку такая убитая и печальная. – Не быть мне в Спасове! – проговорила она хозяйке. – Как, так и вы в Спасов? – встрепенулся Степан Трофимович. Оказалось, что одна помещица, Надежда Егоровна Светлицына, велела ей еще вчера поджидать себя в Хатове и обещалась довезти до Спасова, да вот и не приехала. – Что я буду теперь делать? – повторяла Софья Матвеевна. – Mais, ma chère et nouvelle amie, ведь и я вас тоже могу довезти, как и помещица, в это, как его, в эту деревню, куда я нанял, а завтра, – ну, а завтра мы вместе в Спасов. – Да разве вы тоже в Спасов? – Mais que faire, et je suis enchantè! Я вас с чрезвычайною радостью довезу; вон они хотят, я уже нанял… Я кого же из вас нанял? – ужасно захотел вдруг в Спасов Степан Трофимович» (10, 489-490).

Навязчиво повторяемое название города «Спасов», куда все направляются[17], и куда, вслед за своей богоданной премудростью, захотел и Степан Трофимович, кажется, не требует разъяснений. Слишком очевидно значение и имени помещицы, которая должна была довезти туда Софью Матвеевну: Надежда Светлицына – светлая надежда. Но вот что не так очевидно и тоже очень интересно: знакомый крестьянин Анисим, случайно встреченный Степаном Трофимовичем в приезжей избе, упорно выспрашивает (с чем слабо соглашается Степан Трофимович – абсолютно в той же манере, в какой он произнесет: «Я не имею ничего против Евангелия»), не едет ли он в Спасов к некоему Федору Матвеевичу?

«– Да уж не к Федору ли Матвеевичу? То-то вам обрадуются. Ведь уж как в старину уважали вас; теперь даже вспоминают неоднократно… – Да, да, и к Федору Матвеевичу. – Надо быть-с, надо быть-с. То-то мужики здесь дивятся, словно, сударь, вас на большой дороге будто бы пешком повстречали. Глупый они народ-с» (10, 487).

И далее, на слабое сопротивление Степана Трофимовича, еще не решившегося ехать в Спасов: «– Но… здесь тоже хорошо… И я не хочу, – прошамкал было Степан Трофимович. – Хорошо, сударь, это вы справедливо, в Спасове у нас теперь куды хорошо, и Федор Матвеевич так вами будут обрадованы» (10, 489).

Этот неизвестно откуда взявшийся Федор Матвеевич на самом деле лицо чрезвычайно важное, ибо значит – (Феодор (греч.) – Божий дар) – богодарованный Божий дар – чрезвычайно многосмысленная и глубокомысленная тавтология. При таком прочтении и в словах, выражающих удивление и «безжалостное любопытство» Анисима («Надо быть-с» и далее), можно найти другой, утвердительный смысл. И тогда нечего мужикам дивиться, что они нашли Степана Трофимовича на большой дороге – это единственный путь в Спасов к ожидающему его Божиему дару.

Ждать парохода в Спасов нужно в Устьеве (перевоз душ умерших через реку – общее место многих религий; но это еще и знак конца отдельности: устье – впадение реки в море, впадение души в Бога). Там и умирает Степан Трофимович, достигая Спасова, спасения, Спаса – как и положено, после смерти. Собственно, ведь получается, что именно смерти Степана Трофимовича и дожидаются все, собравшиеся вокруг него в Устьеве.

Но до этого еще далеко, а пока оставшийся один, заброшенный Степан Трофимович вдруг ощущает себя в гуще людского интереса, центром народного интереса – того самого народа, который он «никогда не видал вблизи». «Mais le vrai peuple, то есть настоящий, который на большой дороге, мне кажется, ему только и дела, куда я, собственно, еду…» (10, 490). И действительно, чего стоит один только Анисим со своим Федором Матвеевичем: «Через четверть часа уже усаживались в крытую бричку <…>. Подсаживал Анисим. – Доброго пути, сударь, – хлопотал он изо всех сил около брички, – вот уж как были вами обрадованы! – Прощай, друг мой, прощай. – Федора Матвеича, сударь, увидите… – Да, мой друг, да… Федора Петровича… только прощай» (10, 490).

В самом деле, из чего все так хлопочут и суетятся? Отчасти это в сниженной форме объясняется немного раньше. Достоевский вообще очень любил объяснения по аналогии, причем один член аналогии брался заведомо «низкий» – таким мыслительным ходом (а проще – юмором) другому члену аналогии не давалось вырваться за пределы тела мира, стать «возвышенным», то есть – превознестись.

В данном случае аналогия проводится с питьем водки. «Попросите простолюдина что-нибудь для вас сделать, – делится своими наблюдениями рассказчик, – и он вам, если может и хочет, услужит старательно и радушно; но попросите его сходить за водочкой – и обыкновенное спокойное радушие переходит вдруг в какую-то торопливую, радостную услужливость, почти в родственную о вас заботливость. Идущий за водкой, – хотя будете пить только вы, а не он, и он знает это заранее, – все равно ощущает как бы некоторую часть вашего будущего удовлетворения…» (10, 485). То же ощущает простолюдин Достоевского при мысли о спасении ближнего, о достижении им Царствия Божиего – и, может быть, даже с большим на то основанием. Так что не случайно хлопочет изо всех сил около брички Анисим, проявляя «торопливую, радостную услужливость, почти родственную заботливость» и умиленно приговаривая при этом: «Федора Матвеевича, сударь, увидите…» Характерна и оговорка Степана Трофимовича: «да… Федора Петровича…» – Божий дар каменный –ибо действительно, наконец, в конце жизни начинает и завершает он свое строение не на песке, а на камне.

В дороге Степан Трофимович заболевает (так и хочется сказать, что «это болезнь не к смерти, но к славе Божией»). И в смятении болезни его охватывает «новая идея» (вроде ставрогинского «я тогда совсем новую мысль почувствовал» – «почувствованная» мысль – всегда новая). Но «новая идея» Степана Трофимовича – во всех отношениях выдающаяся – дело в том, что он решил нести народу Благую Весть.

«L’Evangile… Voyez-vous, désormais nous le prêcherons ensemble (Видите ли, отныне мы его будем проповедовать вместе), и я буду с охотой продавать ваши красивые книжки. Да, я чувствую, что это, пожалуй, идея, quelque chose de trés nouveau dans ce genre (нечто совершенно новое в этом роде). Народ религиозен, c’est admis, но он еще не знает Евангелия. Я ему изложу его… В изложении устном можно исправить ошибки этой замечательной книги, к которой я, разумеется, готов отнестись с чрезвычайным уважением. Я буду полезен и на большой дороге» (10, 491).

И, несмотря на смешную его претензию и на гордыню его, в нем, всех оставившем и всеми оставленном, от всего отрекшемся (в том числе – от всякого владения; вот что он говорит, отдавая деньги Софье Матвеевне: «возьмите, возьмите, я не умею, я потеряю и у меня возьмут, и…» (10, 491)), полном чистой любви («Я не могу не жить подле женщины, но только подле…» (10, 491)), так вот, в нем на миг мелькает его Божественный первообраз. И в этот промельк успевает он сказать истинную, очень важную для Достоевского мысль: «О, простим, простим, прежде всего простим всем и всегда… Будем надеяться, что и нам простят. Да, потому что все и каждый один перед другим виноваты. Все виноваты!..» (10, 491).

Степан Трофимович засыпает «лихорадочным, знобящим сном», во время которого видит «какую-то раскрытую челюсть с зубами», от чего ему «очень противно» (10, 492). Челюсть с зубами (я допускаю, что это не единственная возможная интерпретация) – достаточно традиционный символ ада («адская пасть», «адский зев» и т.п.), регулярно присутствующий на иконах типа «Распятие» и особенно «Сошествие во ад». Таким образом, это уже, собственно, не просто символ ада, но символ борьбы Христа со смертью и адом и победы Христовой. Но для Степана Трофимовича действительно наступают дни борьбы.

Это дни борьбы с собственной, привычной и принимаемой за правду, ложью, с гордыней, дни приближения к истине о себе самом, дни обретения смирения. Если вспомнить, что дьявол – «отец лжи» и что гордыня – истинно дьявольский порок, а также, что «избавление последовало лишь на третий день» (10, 499) – с приездом Варвары Петровны и Даши, то аналогия «воскресения» Степана Трофимовича с Воскресением покажется не такой уж неожиданной. Но если Христос умирает – воскресает в Жизнь Вечную, чтобы воскреснуть в жизни земной (явиться), то Степан Трофимович воскресает в жизни земной, чтобы воскреснуть в Жизнь Вечную (умереть).

И вот у одра Степана Трофимовича собираются три женщины, связанные с ним узами «ученичества» (Даше он читал лекции (вернее – лекцию) по настоянию Варвары Петровны, да и сам еще раньше, ребенка, начал ее учить; Варвара Петровна тоже хотела видеть его своим учителем, просила «руководить ее развитием», а позднее высказывала претензии к его руководству; фраза Софьи Матвеевны: «Ничего я тут не умею хорошо рассказать, потому что сама в большом страхе за них была и понять не могла, так как они такие умные люди» (10, 503) свидетельствует о сходном эмоциональном отношении) и любви, причем любви вовсе не абстрактно-«человеческой», но очень личностной, напряженной, эмоционально-насыщенной – и в то же время чистой, то есть лишенной собственно страстного элемента, и при этом – полной преданности. Последнее хорошо иллюстрируется заключительным обменом репликами в первом разговоре Варвары Петровны и Софьи Матвеевны: «– Ведь если б я не приехала, ты бы все равно его не оставила? – Ни за что бы я их не оставила-с, – тихо и твердо промолвила Софья Матвеевна, утирая глаза» (10, 504).

Именно эти и прежде всего эти женщины станут свидетельницами воскресения.

Приведу описание сюжета Жен-мироносиц, как он дан в книге Н.А. Барской «Сюжеты и образы древнерусской живописи», что сведет к минимуму возможность «эмоциональной подтасовки», по понятным причинам неизбежной в том случае, если бы я сама взялась описывать сюжет.

«Образ Жен-мироносиц <…> стал образом свидетельства Воскресения – свидетельства, обретенного женщинами, не только бескорыстно служившими Учителю, но и сохранившими Ему верность в гонениях, в муках и позоре крестной смерти, в Его тайном погребении. Нужно отметить, что рассказы евангелистов, совпадая в передаче сути события, различаются в деталях, называют разное число пришедших ко гробу женщин: троих, нескольких, двух; Иоанн называет одну Марию Магдалину. Но, при всех этих различиях, ни один не упоминает Деву Марию. Однако народное сознание с древнейших времен почитало и Богородицу среди пришедших ко гробу[18]. Ее также называют в числе мироносиц и церковные песнопения, посвященные этому событию. И это участие Матери в приходе мироносиц ко гробу усиливало то представление, что в событии этом не только открывается истина, но она открывается именно женщинам, наделенным всей полнотой женской любви, преданности и веры»[19].

Интересно, что Достоевский как бы помнит о вариативности количества фигур у гроба: мы видим и двухфигурную композицию (беседа Варвары Петровны с Софьей Матвеевной), и трехфигурную (фраза: «– Ну садись, садись, не пугайся. Посмотри мне еще раз в глаза, прямо; чего закраснелась? Даша, поди сюда, смотри на нее: как ты думаешь, у ней сердце чистое..?» (10, 503)), и, наконец, многофигурную («Он исповедался и причастился весьма охотно. Все, и Софья Матвеевна, и даже слуги, пришли поздравить его с приобщением Святых Таин. Все до единого сдержанно плакали, смотря на его осунувшееся и изнеможенное лицо и побелевшие, вздрагивавшие губы» (10, 504)).

Интересно и то, что в последней сцене Степан Трофимович как бы служит и образом ангела, возвещающего Жизнь Вечную, и образом Христа, указывающего путь к ней. Характерно, что подобные композиции (а они были!) включали, как правило, несколько фигур жен-мироносиц. Вот описание такого типа икон у Н.А. Барской: «В русском искусстве существовал, получив особенно широкое распространение в XVI веке, извод, где изображение Жен-мироносиц у гроба соединялось с явлением им воскресшего Христа. На иконе, написанной во второй половине этого столетия московским художником, тихо склоняются жены, во главе с Богородицей, держащие сосуды с миром в руках, над гробом, в котором белеют пелены, им благовествует сидящий в его возглавии ангел. На фоне горок за спинами женщин – оставленный ими Иерусалим в виде окруженных розовой стеной строений. А над ними на фоне гор – Тот, Кто покинул гроб и пелены, – Иисус Христос, предваряющий их по дороге в Галилею. В развевающихся одеждах, обернув к ним светлый лик, указывает Он им рукой путь – путь, открытый Его Воскресением»[20].

В упомянутой сцене Степан Трофимович возвещает бессмертие, поет гимн жизни и указывает путь: «– Мое бессмертие уже потому необходимо, что Бог не захочет сделать неправды и погасить совсем огонь раз разгоревшейся к Нему любви в моем сердце. И что дороже любви? Любовь выше бытия, любовь венец бытия, и как же возможно, чтобы бытие было ей неподклонно? Если я полюбил Его и обрадовался любви моей – возможно ли, чтобы Он погасил и меня и радость мою и обратил нас в нуль? Если есть Бог, то и я бессмертен!» (10, 505). И замечательным дополнением к его условному предложению звучат слова переполошившейся Варвары Петровны: «Бог есть, Степан Трофимович, уверяю вас, что есть».

Он продолжает: «– О, я бы очень желал опять жить! <…> Каждая минута, каждое мгновение жизни должны быть блаженством человеку… должны, непременно должны! Это обязанность самого человека так устроить; это его закон – скрытый, но существующий непременно… О, я бы желал видеть Петрушу… и их всех… и Шатова!» (10, 506).

И последнее: «Одна уже всегдашняя мысль о том, что существует нечто безмерно справедливейшее и счастливейшее, чем я, уже наполняет и меня всего безмерным умилением и – славой, – о, кто бы я ни был, что бы ни сделал! Человеку гораздо необходимее собственного счастья знать и каждое мгновение веровать в то, что есть где-то уже совершенное и спокойное счастье, для всех и для всего… Весь закон бытия человеческого лишь в том, чтобы человек всегда мог преклониться перед безмерно великим. Если лишить людей безмерно великого, то не станут они жить и умрут в отчаянии. Безмерное и бесконечное так же необходимо человеку, как и та малая планета, на которой он обитает… Друзья мои, все, все: да здравствует Великая Мысль! Вечная, безмерная Мысль! <…> Даже самому глупому человеку необходимо хотя бы нечто великое. Петруша… О, как я хочу увидеть их всех опять! Они не знают, не знают, что и в них заключена все та же вечная Великая Мысль!» (10, 506).