Глава 20. Милдрэд стояла на коленях подле раки с мощами святого короля Эдмунда

Милдрэд стояла на коленях подле раки с мощами святого короля Эдмунда. Ее голова была смиренно опущена, тонкий чеканный обруч с квадратными зубчиками удерживал ниспадающую до пола легкую газовую вуаль. Молодая женщина была в нарядных одеждах, выказывая тем почтение к великому английскому святому: ее роскошное платье из переливчатого шелка цвета ночи стелилось за ней длинным, обшитым сверкающей парчой шлейфом, молитвенно сложенные руки выглядывали из широких ниспадающих до пола рукавов.

– Не оставь своей милостью, присноблагой король Эдмунд, прости грехи мои, направь, научи, как жить дальше.

Милдрэд обращалась к святому как к покровителю, земляку и заступнику. Само его имя означало на древнем языке «благое покровительство», и Милдрэд надеялась на защиту святого Эдмунда, тем более что, прибыв в его монастырь, она так и не решилась прибегнуть к исповеди. Для христианки это было особенно тяжко. Старый настоятель Сильвестр, знавший эту девушку и ранее, был поражен ее ожесточенностью и упорством, но Милдрэд даже ему не решилась покаяться, считая, что грехи ее столь тяжелы, что ни один священник не решится их отпустить. А вот святому Эдмунду она поверяла все, что таилось и мучило ее в душе.

– Злость накапливалась во мне подобно яду. Я ненавидела себя за свою слабость, потом решила стать сильной и мстить… Это грех, я знаю, что месть следует оставить на суд Всевышнего, однако я так долго ждала, когда кара падет на моих врагов. И теперь… Теперь мне еще тяжелее, чем ранее.

Да, ее грехи были неоспоримы. Она обманула родных, чтобы сочетаться браком с человеком, который, как она надеялась, любит ее и которого любила она сама. В итоге она стала причиной смерти своей семьи. После она отдалась погубителю своей родни, и даже ее неведение, что они умерли, уже не казалось Милдрэд оправданием. Она понимала, что виновата и в своей слабости, ибо согласилась жить с Юстасом. И не только плотская связь с ненавистным принцем была ее грехом, но и то, что она втайне вынашивала план мести. А потом она рассорила короля с его сыном. Ранее ей это казалось наиболее значимым из ее усилий. Но что теперь?

Милдрэд молитвенно сложила ладони, но сосредоточиться мешал долетавший откуда‑то извне шум. Конечно, во дворе аббатства перед собором всегда толпились люди: множество паломников, солдаты, рыцари, торговцы, горожане. Но на этот раз шум был столь громкий, что Милдрэд в досаде нахмурилась. Ведь уже прошла служба, люди должны разойтись, а священники как раз собираются в зале капитула. Обычно это было самое тихое время, когда молодой женщине позволяли пройти за алтарь, в крипту, где покоились мощи святого короля Эдмунда. И Милдрэд старалась не отвлекаться, не терять те драгоценные минуты, когда могла раскрыть душу святому.

Приезд в Бери‑Сент‑Эдмундс оказался для нее благотворным – тут она смогла передохнуть как от Юстаса, так и от короля. И хотя Хорса все время охранял ее и ей не позволялось выходить за пределы аббатства, дни, проведенные в Сент‑Эдмундсе, дали ей немного забыть, что она вечная пленница. Она много молилась, посещала аббатскую библиотеку, наблюдала за многочисленными паломниками, какие прибывали в Бери‑Сент‑Эдмундс. Порой ей хотелось просто стоять на галерее и любоваться восходами и закатами. Она даже начинала мечтать. О чем? О свободе, о том, что однажды забудет все, что перенесла… или что еще придется перенести.

– О, Святой Эдмунд, ты был мужествен и смел. Дай же и мне силы быть твердой!

Некогда этот король решительно выступил против завоевателей‑викингов, но был схвачен и умер в муках, так и не предав христианской веры. Милдрэд осторожно протянула руку и коснулась надписи над резным бордюром гробницы. «Мне одному подобает умереть за людей моих, дабы не погиб весь народ», – было выведено золотыми литерами изречение, сорвавшееся с его уст во время пыток. И он добился своего. Ведь не минуло и одного поколения, как потомки тех самых датчан, которые мучили и убили его, сами стали христианами и начали почитать короля Эдмунда как святого.

Шум за собором все усиливался, слышались крики, лошадиное ржание, бряцание металла, звуки труб. Милдрэд стянула у лица края легкой вуали, словно желая отгородиться от происходящего. Но не вышло. Ибо она уже слышала, как кто‑то приближался, различила звук торопливых шагов в сандалиях.

Это оказался помощник настоятеля приор Огдинг. Еще не старый и энергичный, он шел так быстро, что развевались складки его черного одеяния.

– Дочь моя, вынужден прервать тебя, так как в аббатство Святого Эдмунда прибыл принц Юстас.

Милдрэд глубоко вздохнула.

– И что с того? – произнесла она, медленно поднимаясь с колен. – Разве тут некому принять его высочество, кроме меня?

– Его приняли. Сам отец настоятель вышел ему навстречу во главе всей братии. Но… Ради святого Эдмунда, миледи, может, хотя бы вам удастся заставить принца Юстаса прекратить это бесчинство? Он не желает слушать преподобного Сильвестра и, словно он тут хозяин, отдал приказ своим людям выгнать всех паломников и расположиться в странноприимном доме и приютах. Его воины больше походят на разбойников, чем на опоясанных рыцарей.

Милдрэд старалась держать себя в руках. Ну вот, опять Юстас. Как ей освободиться от него, как скрыться, где найти защиту?

– Я не выйду к нему.

– Но, дочь моя…

Его отвлек звук куда более громких шагов, чем издают кожаные сандалии монахов по плитам собора, послышалось звяканье металла. Из‑за алтаря прозвучал громкий голос Хорсы – сакс все же не осмелился при оружии войти в крипту, где покоилось тело почитаемого в Денло святого.

– Миледи, прибыл принц Юстас. Он привез мальчика. И тот совсем плох.

Милдрэд поняла, о ком говорит Хорса. Юстас привез их сына. Но зачем, во имя Неба? В Лондоне за маленьким Вилли был прекрасный уход, там он находился в безопасности. А сейчас даже в голосе бесчувственного Хорсы звучали тревожные нотки.

Почти не взглянув на отступившего перед ней сакса, молодая женщина поспешила через огромный неф собора к выходу. Подхватив длинные юбки, она бежала между рядов огромных столбов, удерживавших высокие дугообразные сводчатые потолки. Полукруглая арка выхода маячила впереди светлым пятном, но даже отсюда, из полумрака церкви, было видно, что ее проем то и дело заслоняют какие‑то мятущиеся тени.

Оказалось, что на паперти собора столпились растерянные и перепуганные монахи. Их старенький невысокий аббат стоял впереди, раскинув руки, словно защищая монахов и закрывая собой вход в храм.

– Имейте почтение к сей святой обители, – различила Милдрэд его дребезжащий голос среди стоявшего вокруг шума.

Все пространство перед собором было заполнено вооруженными конниками, они что‑то кричали, толпились со своими лошадьми вокруг бившего в центре двора фонтана, поили в нем животных, хохотали, грубо разгоняли паломников и гостей аббатства. А прямо перед собой, у ведущих на паперть ступеней, Милдрэд увидела восседавшего на коне принца Юстаса.

Он тоже заметил возникшую среди черных сутан бенедиктинцев Милдрэд. В своем роскошном одеянии и драгоценном венце она была подобна королевне. И Юстас, только что‑то говоривший прелату, умолк, уставившись на нее своими бесцветными неживыми глазами. Она же только на миг задержала на нем взгляд. И как бы краток он ни был, Милдрэд отметила, что принц выглядит просто ужасно. Обычно принц, несмотря на неприятную внешность, всегда следил за собой, чтобы соответствовать своему высокому положению, был аккуратен и держался с достоинством. Теперь же он мало отличался от своего распоясавшегося сброда: сидел на взмыленном, храпящем коне, его золотая цепь сбилась на плечо, капюшон был откинут, а русые волосы, всегда гладко причесанные, торчали космами и были такими же серыми, как и его запыленная одежда, отросшая борода разметалась, и сквозь нее были видны воспаленные кровоточащие язвы.

– А вот и ты, моя леди! – почти весело воскликнул он. – Что, думала, эти длиннополые святоши смогут спрятать тебя от меня? Но знай, что бы ни случилось, я никогда не оставлю тебя. И буду ждать тебя за каждым углом, где ты захочешь укрыться.

Милдрэд не обратила внимания на его слова. Ибо смотрела только на поникшего в седле перед ним маленького Вилли. Юстас удерживал его рукой, но малыш почти перегнулся, головка его бессильно свесилась.

– Немедленно дай его мне! – приказала Милдрэд, сбегая со ступеней.

– Это мой сын!

– Это мой сын! – в ярости выкрикнула Милдрэд. – И я не позволю мучить его такому зверю, как ты!

Лицо Юстаса перекосилось от ярости, но он ничего не сказал, даже растянул губы в подобии улыбки.

– О, моя красавица вдруг вспомнила, что произвела на свет это дитя?

Милдрэд все же разжала стиснувшую бесчувственного ребенка руку, и тот упал ей в объятия, откинув головку. Он был очень бледен и весь в пыли, на его щеках виднелись грязные дорожки от высохших слез, а глаза оставались закрытыми.

– Что вы сделали с ним? – как кошка, зашипела Милдрэд.

Но вместо Юстаса ей ответил подъехавший Геривей Бритто:

– Малыш просто устал. Его высочество не спускал его с рук всю дорогу. А это непростой путь для такого крохи.

Еще он сказал, что они неслись много миль вскачь, делая лишь небольшие остановки, вот мальчик и подустал, сначала капризничал и плакал, потом затих…

Милдрэд уже не слушала.

«Зачем Юстас взял с собой сына?» – думала она, пока несла Вилли через церковный двор, прорывалась сквозь толпу мечущихся людей и храпящих под всадниками лошадей. Вокруг было шумно и пыльно, но Милдрэд все же пробралась к большому дому аббата, где жила все это время.

Юстас кричал вдогонку, что не жалеет, что утомил мальчишку, раз это пробудило в ее бесчувственном сердце волнение за их сына. Да, ранее она демонстративно сторонилась малыша, но сейчас нужно было побыстрее оказать ему помощь. И почему она не забрала Вилли с собой, когда ее отправили в Бери‑Сент? Вряд ли бы тогда Стефан стал возражать, изъяви она подобное желание.

Милдрэд поднялась на длинную каменную галерею, которая тянулась вдоль фасада дома аббата. Вилли по‑прежнему не шевелился, она видела его безучастное личико, чувствовала его теплую тяжесть в своих объятиях.

– Джун! Джил! – окликнула Милдрэд своих женщин. – Немедленно ко мне!

Аббатский дом в Сент‑Эдмундсе был настоящим дворцом, с шиферными крышами и каминными трубами, с изысканными галереями, где всюду возвышались колонны с резными капителями, полы были вымощены мозаикой, двери украшены металлическими заклепками, а сдвоенные окна затянуты тончайшей роговой пластиной в оловянном переплете.

Милдрэд остановилась у двери в свои покои и только тут заметила, как запыхалась от бега. Но расторопная Джун уже отомкнула дверь, и Милдрэд, войдя в покои, сразу же кинулась к ложу на возвышении. Джил торопливо раздвигала складки расшитого полога, помогая госпоже уложить мальчика.

– Принесите холодной воды, – приказывала леди, расстегивая застежки на кафтанчике ребенка. – Джил, иди в монастырский лазарет и приведи лекаря, брата Леофстана.

Милдрэд уже сняла с сына тяжелое, грязное одеяние, бережно уложила его потную растрепанную голову на подушку. Когда она стала обтирать его водой, малыш впервые открыл глаза и посмотрел на нее. Взгляд его сначала был мутный, потом прояснился.

– Мы не будем дальше ехать?

– Нет, мой маленький. Теперь ты отдохнешь и я напою тебя сладкой водичкой.

Вилли улыбнулся и опять закрыл глаза. Он был предельно утомлен, даже поднесенную к губам воду с медом глотал с трудом.

Вскоре появился лекарь. Это был худой монах с продолговатым озабоченным лицом. Как и все в аббатстве, он был напуган дерзким поведением принца, но упомянул об этом лишь мельком, весь сосредоточившись на мальчике.

– Думаю, что ничего страшного нет, ребенку теперь необходим только покой, – сказал он, осмотрев Вилли. – Как я слышал, отряд принца проделал немалый путь от самого Лондона, и его высочество все время держал ребенка при себе. Прискорбно, что такого кроху… Сколько ему лет?

– Он родился в день святого Аникета, два года назад.

– О, в день святого Папы Римского Аникета, семнадцатого апреля.

– Да, мой сын родился недоношенным и…

– Ну, сейчас он в полном порядке, выглядит крепышом, а то, что так обессилен… Принц зря взял такого малыша без нянек и привычного окружения, да еще проделал путь, после которого и опытные наездники порой падают из седла. За три дня преодолеть расстояние от Лондона… Гм… Похоже, они делали до пятидесяти миль в день. Конечно, мальчик переутомился. Но, поверьте, дети быстрее взрослых набираются сил, и если вы дадите сыну теплого молока… Да‑да, только теплого молока, можно с яйцом и медом. А потом – сон и покой. Думаю, с Божьей помощью завтра мальчик уже окончательно придет в себя.

Эти слова успокоили Милдрэд, но она не оставила сына, сама обтерла влажным сукном его грязное тельце, переодела в чистое белье, даже упросила полусонного проглотить немного взбитого с яйцом молока. При этом разговаривала с ним так ласково, была так нежна, что в какой‑то момент Вилли открыл глаза и попросил:

– Вы останетесь со мной? Не уйдете?

– Нет, Вилли. Я буду рядом.

Он улыбнулся, а потом раскинул ручки и закрыл глаза. А Милдрэд сидела с ним, пока удерживающая ее пальцы ручка не разжалась и малыш погрузился в глубокий, спокойный сон.

Ее женщины, не очень‑то общительные, все же осмелились заметить:

– Так‑то лучше, миледи. А то и впрямь… ребеночек брошен на чужих людей, а отец… Он хоть и интересуется малышом, но совсем не умеет с ним обращаться, и Вилли даже побаивается его.

Милдрэд просидела с сыном, никуда не выходила, порой прислушивалась в царящему в обычно тихом монастыре шуму. Конечно, в положенное время в аббатстве били в колокола, монахи несли службу, что бы ни случилось, ибо в этом заключалась их прямая обязанность – молить Небеса о милости к грешной земле. Но не пропускавшая ни одной службы Джун, вернувшись из церкви, сообщила, что прихожан в соборе было куда меньше обычного, да и люди Юстаса ведут себя так, что даже самые именитые паломники не решаются войти во храм, а многие даже поспешили уехать.

«Что там случилось у Юстаса, если он в таком состоянии, да еще привез с собой сына?» – гадала Милдрэд. Бесспорно, рано или поздно она все узнает, пока же молодая женщина была рада тому, что ее не тревожили. Она любовалась сыном, разглядывала его крохотный носик, тонкую шейку, поправляла рыжие волосы. Какое счастье, что Вилли совсем не похож на своего отца! И все же она заставила себя забыть это дитя. Для нее это всегда был только сын Юстаса. А оказалось, что трудно быть суровой к ребенку, который так одинок и беззащитен.

Юстас поднялся к ней лишь ближе к вечеру. Он не стал обличать или корить Милдрэд за прошлое, заявил, что даже пошел на уступки аббату, приказав большинству своих людей расквартироваться в городе, а не в аббатстве. Но его ближайшее окружение все же останется тут, в стенах аббатства. Здесь хорошие укрепления, он сможет выдержать осаду, если понадобится. А еще Юстас решил, что богатства Сент‑Эдмундса – как раз то, что ему сейчас нужно. Это аббатство одно из самых богатых в стране, а Юстасу как никогда нужны деньги для набора нового войска. Вот он и потребует от монахов столько, сколько посчитает нужным. Тут недавно прошла большая шерстяная ярмарка, так что казна аббатства полна.

– Вы что, хотите ограбить аббатство? – все же решилась спросить Милдрэд.

Она произнесла это негромко, стараясь не потревожить сон ребенка. Юстас заметил это и рассмеялся. Сказал, что его сын достаточно силен, чтобы спать даже тогда, когда монахи поднимут вой, сокрушаясь, что выгребают их закрома.

– Даже безбожники викинги не трогали эту обитель из почтения перед святым королем, – заметила Милдрэд. – Неужели вы решитесь на подобное? Опомнитесь, Юстас. У вас и так не та репутация, чтобы еще и грабить церковные владения.

– К черту! Плевать на все! Я решил, что найду средства в Сент‑Эдмундсе на войну, и так будет!

Явно нервничая, он расхаживал по комнате, и Милдрэд было странно видеть, как возбужденно сверкают его обычно тусклые глаза. Да и сам Юстас словно был на пределе – раздраженный, непривычно торопливый, неряшливый. Принц не удосужился сменить свой запыленный, порванный плащ, от него разило потом, чего раньше за следившим за собой Юстасом никогда не наблюдалось.

– Да, мне нужны деньги и все, что только можно продать за звонкую монету. И тогда я найму войска… Во Фландрии, к примеру. Или в Кенте. Граф Кентский почти ослеп, но он даст мне нужные силы, а кентцы всегда были на моей стороне. Но надо поторопиться, пока к Кенту не прискакали люди от моего папаши. Моего прыткого и сумасшедшего папаши. Но ведь он нравился тебе и таким, да, моя саксонская сука?

Юстас словно теперь вспомнил, как произошла их последняя встреча, быстро подошел и, схватив Милдрэд за подбородок, заставил смотреть себе в глаза.

Она резко вырвалась.

– Уйдите, Юстас. Вы шумите и можете разбудить Вилли.

– С чего это ты вдруг стала заботиться о моем сыне? Раньше ты и знать о нем не желала, словно брезговала.

Он перевел взгляд на мальчика, смотрел на него, будто что‑то выискивая в его лице.

– Спит. А в дороге все ревел. И вырывался, будто я ему чужой. Если бы я не покрывал тебя, когда пожелаю, то мог бы подумать, что это не мой ребенок.

Он умолк, как будто о чем‑то вспомнил, его губы растянулись в усмешке, и Милдрэд заметила в его глазах знакомое вожделение. О Дева Мария! Только не это!

– Ты ведь не будешь шуметь, моя красавица? – Юстас шагнул к ней. – Ну хотя бы из опасения разбудить своего плаксивого щенка.

И он рывком поднял ее с постели, стал обнимать, искать ее губы.

Она вывернулась и отскочила.

– Не сейчас, когда вы такой грязный. Вы вызываете во мне омерзение.

Как ни странно, это подействовало. Юстас как будто смутился, оглядел свою грязную одежду, провел рукой по растрепанным волосам.

– Ладно. Я все же английский принц. Мне не к чести уподобляться саксонским пастухам. Хорошо уже то, что ты приняла Вилли как сына. Значит, понимаешь, что мы с тобой связаны. И этот малец держит нас вместе, как бы ты ни ластилась к стареющему кобелю, моему отцу.

Когда он вышел, Милдрэд перевела дыхание. А потом посмотрела на мальчика и заплакала. Да, пока она с Вилли, Юстас будет думать, что они все еще вместе.

Поздно вечером к ней опять пришел брат Леофстан, и Милдрэд, сдерживая рыдания, попросила его забрать мальчика. Пусть брат‑лекарь отнесет Вилли в лазарет или к маленьким воспитанникам аббатства. Она отказывается от сына, вверяя его аббатству. Все же ее семья достаточно жертвовала на эту обитель, чтобы тут согласились взять ребенка под свою опеку.

Монах выслушал ее и кивнул. Его не очень волновало, где будет мальчик, а вот то, что Юстас и его прихвостни завладели монастырской казной, приводило в отчаяние.

– Миледи, вы должны повлиять на принца. Если не вы, то кто же? Все говорят, что вы имеете на него влияние.

Она не ответила, но когда брат Леофстан выходил с ребенком, не удержалась, чтобы не поцеловать мальчика в лоб. Он был теплый и чуть влажный со сна. Милдрэд почувствовала прилив нежности. Но все же велела монаху унести сына.

Милдрэд опасалась прихода Юстаса, однако у того пока были свои дела: он руководил изъятием монастырской казны, его люди разгоняли пытавшихся оказать сопротивление монахов. Потом он уехал, а к Милдрэд пришел приор Огдинг и сообщил новости, какие удалось узнать. Молодая женщина слушала его отвернувшись, чтобы святой отец не видел ее торжествующей улыбки. Итак, она все же не зря отдалась старому королю, она разорвала союз отца с сыном, и теперь Стефан отказался признать Юстаса своим наследником, передав права на корону молодому Плантагенету. Другое дело, что Юстас не думает так просто сдаваться. Он открыто говорит, что будет сражаться до конца, что сможет найти союзников, ведь в Англии и поныне есть люди, недовольные условиями Уоллингфордского договора. Многих не устраивает, что король и Плантагенет решили разрушить незаконно возведенные за годы анархии замки, и они готовы поддержать Юстаса, если он гарантирует им прежние права. И если принц Генрих сейчас воюет с ними, то король Стефан потерял всякий интерес к борьбе и попросту уехал в Оксфорд, не предпринимая никаких действий. Аббат Сильвестр и его приор не знают, к кому обратиться за помощью, чтобы прекратить грабеж, – и Генриху, и королю сейчас не до них. Поэтому приор нижайше просит Милдрэд Гронвудскую повлиять на принца и умолить оставить обитель в покое. Ведь всем известно, как Юстас относится к миледи, он даже хочет жениться на ней.

– Вы не понимаете, чего требуете от меня! – возмутилась Милдрэд. – Я искала у вас убежища, а вы хотите принудить меня вновь сойтись с Юстасом.

Приор вскинул голову, выставив вперед свой энергичный подбородок.

– Миледи, то, что сделано во славу Божью, не считается грехом. Я сам отпущу ваши грехи…

– О, молчите! Вместо того чтобы уговаривать меня стать блудницей, могли бы просить поддержки у тех, кто может оказать вам реальную помощь. У графа Гуго Бигода, к примеру, или у шерифа Норфолкшира. Можете просить помощи у Церкви. Ведь церковники, как нигде, сильны в Восточной Англии. Пошлите же гонцов в епископство Илийское, в епископство Кентербери…

Но лицо отца Огдинга только помрачнело при ее словах. Увы, шериф сейчас, когда власть еще не установилась, не правомочен решать такие вопросы, как борьба с сыном Стефана. Что до Гуго Бигода, то он разбит в предыдущей войне с принцем, его войска обескровлены, и он предпочтет отсидеться в своих укрепленных замках. Что же касается епископов Или и Кентербери, то хоть к ним и были посланы гонцы, но рассчитывать на помощь не приходится. Прелаты не слишком жалуют независимое от них аббатство Бери‑Сент‑Эдмундс [90]. Бесспорно, у аббатства есть свои вассалы, однако это капля в море по сравнению с силами, какими сейчас располагает Юстас.

Милдрэд устала его слушать и попросила уйти. В конце концов, это просто стыдно, что священники готовы прикрыться ею, когда все остальные отказались. Милдрэд вдруг подумала о побеге. Но куда ей податься? К тамплиерам? Даже они, учитывая ситуацию, неизвестно как примут женщину, которая считается датской женой Юстаса и которую он может востребовать, применив силу. Да и не сможет она скрыться, если за ней так внимательно следит Хорса. Хорса – преданный пес Юстаса. От него отказались все, даже собственная семья, и его дурная слава в Денло столь же известна, как некогда его громкое имя. Так что все, что остается Хорсе, – это держаться своего господина.

Юстас вернулся через несколько дней. Он был обозлен, ибо стало известно, что на один из его отрядов было совершено нападение какими‑то неизвестными, похитившими часть обоза с сокровищами Бери‑Сент. В гневе Юстас даже избил аббата, заподозрив, что это старичок Сильвестр направил людей отбить имущество. Принц хотел выпытать у него, кто это мог быть, но несколько переусердствовал, и в итоге старый настоятель, не выдержав надругательств, слег с сердечным приступом, а Геривей вскоре выяснил, что нападавшие были с гербами графа Честерского.

– Да ты с ума сошел, Геривей!.. – опешил Юстас. – Я бы еще поверил, что это проделки местных саксов, спрятавших сокровища в болотах фенленда. Я готов подозревать вассалов аббатства или людей графа Норфолкского, но никак не Честера. Подумай, о чем ты говоришь? Где Честершир, а где Денло. Неужели ты думаешь, что увалень Ранульф де Жернон примчался помогать аббатству какого‑то саксонского святого, оставив валлийские границы? Это даже смешно!

– Я бы и смеялся, милорд, если бы наши люди, сумевшие отбиться от нападавших, не уверяли, что на их коттах был изображен белый вздыбленный лев на алом фоне. А это герб де Жернона.

– Совсем запутаться можно в этих гербах. Нет, я не верю, но все равно приказываю вам обыскать округу и узнать, кто посмел идти против моей воли.

Пока же Юстас решил немного передохнуть после поездки в Кент, где его люди уже начали нанимать солдат, чтобы отстаивать земли в Денло, какие принц намеревался оставить за собой. Юстас знал, что делал: он получил вести, что на континенте король Людовик собирается вступить с союз с братом Плантагенета, а значит, тот надолго не останется в Англии. Стефан же… Что ж, как бы ни складывались отношения Юстаса с отцом, он понимал, что тот не станет воевать против него. Кроме того, были еще и недовольные договором, и Юстас, рассчитывая на них, уже послал к ним гонцов.

Так что, несмотря на досадное недоразумение с пропавшими сокровищами, принц не намеревался сдаваться. У него даже улучшилось настроение, когда он стал получать письма от возможных сторонников. И когда настал праздник Вознесения Божьей Матери, Юстас отстоял торжественную мессу в соборе, а потом устроил большой пир во дворце аббата. Благо, что сам аббат лежал в лазарете и не мог препятствовать тому, чтобы под его собственным кровом было устроено такое разудалое веселье, куда пригласили музыкантов, шлюх, бродячих фигляров и даже поводырей медведей.

Милдрэд оставалась от всего этого в стороне, испытывая облегчение, что за всеми этими делами Юстасу не до нее. И вот когда к исходу дня она уже готовилась ко сну, стараясь не прислушиваться к гомону доносившегося снизу пиршества и долетавшим оттуда крикам, к ней опять явился приор Огдинг. Он выглядел утомленным и уже не так гордо вскидывал свой подбородок. Более того, не сказав обычных слов приветствия, он упал перед Милдрэд на колени и протянул к ней руки.

– Помогите! Я даже не знаю, к кому еще могу обратиться. Ибо, – он всхлипнул, что так не вязалось с его мужественным обликом, – ибо ad restim res rediit [91].

Милдрэд холодно смотрела на него, не сомневаясь, что сей священник опять начнет умолять ее пойти к Юстасу. И не ошиблась. В гневе она указала ему на дверь, но отец Огдинг в отчаянии обхватил ее ноги.

– Я бы не мучил вас, дитя, если бы сам не был пленником. Я бы ушел, я бы искал к кому обратиться… Ибо ныне принц решился на такое, чего даже язычники викинги не смели сделать. Он хочет похитить нашу святую реликвию, хочет вывезти мощи святого Эдмунда и продать их на континент.

Милдрэд застыла, не веря своим ушам. Если Бери‑Сент лишится святых мощей… Если Англия потеряет своего святого покровителя… О, это было ужасно!

Да, Юстас все верно рассчитал. За останки короля‑мученика ему немало заплатят. Любое церковное владение захочет их приобрести, ибо это означало расцвет обладающего такой реликвией монастыря или аббатства. Само Бери‑Сент было некогда почти никому не известным селением, а теперь это большой город с несколькими тысячами жителей, сюда прибывают паломники, здесь хорошо идет торговля, сюда стекаются богатства, а собор, где хранятся останки великого короля‑мученика, считается одним из богатейших и крупнейших во всем королевстве. И вот теперь ради корыстных целей Юстас намеревается обворовать не только церковь Бери‑Сент, не только город и Денло, но и лишить целое королевство небесного покровителя!

Милдрэд опустила глаза и посмотрела на приора. Тот теперь ничего не говорил, просто лежал и стонал.

– Юстас сейчас на пиру? – тихо спросила саксонка. – Я пойду туда. Хотя мало верится, что это распоясавшееся чудовище внемлет моим словам, моим слезам… моей уступчивости.

– Но вы хотя бы задержите его! – воскликнул приор и вцепился в нее. – Я сумею найти лазейку, я вырвусь, я отправлю моих братьев в город. Не может быть, чтобы во всем Денло, столь славящемся своим свободолюбием, не нашлось тех, кто вступится за нашу обитель! Кто не восстанет против подлого вора… да пусть он хоть трижды будет королевским сыном!

Он убежал, а Милдрэд, посмотрев ему вслед, увидела в распахнувшейся двери застывший в галерее силуэт Хорсы.

– Эй, ты! – окликнула его леди. – Пойди и сообщи Юстасу, что я приду к нему. Уж если даже ты, хваленый крикун о свободах старой Англии, готов смириться с тем, что святого Эдмунда продадут за море, то, выходит, мне одной предстоит удержать это распоясавшееся чудовище от святотатства.

– Что?.. – только и сказал Хорса. И остался стоять на месте, будто остолбенел.

Когда через некоторое время Милдрэд, нарядная и надушенная, вышла из покоя, ей показалось, что лысый сакс так и не шелохнулся за все это время. Но он шел за ней тенью, сопровождал до самого пиршественного зала, полного света и шума.

Там царило разгульное веселье. Столы были уставлены снедью, с хоров гремела музыка, уже подвыпившие гости шумели и смеялись, слышался визгливый женский смех, сальные шутки, грубая ругань, кого‑то стошнило в углу. Мужчины, собравшиеся здесь, хотя и носили мечи и шпоры, были скорее разбойниками, нежели людьми, достойными входить в окружение принца королевской крови.

Когда Милдрэд поднялась на возвышение к столу, где сидел Юстас, тот даже не пошевелился, только смотрел на нее.

– Я знал, что ты придешь, – сказал он, едва Милдрэд опустилась на спешно пододвинутое ей Геривеем кресло. – Тебе просто некуда деваться от меня, ты полностью моя.

Милдрэд лишь брезгливо поморщилась, когда он склонился к ней и она почувствовала исходящие от него винные пары. И хотя сейчас Юстас был в надлежащем виде, в нарядной тунике и столь любимом им бархатном оплечье, на котором просто роскошно смотрелась его золотая цепь, он казался ей еще отвратительнее, чем ранее. Если такое вообще возможно. Он был бледен, глаза его неестественно блестели, а его покрытое воспаленной коростой лицо выглядело чудовищной маской, несмотря на то что его бороду и волосы укоротили.

– Вы совсем забросили свое лечение, Юстас, – произнесла саксонка, выбирая, что бы взять из расставленных на столе яств.

Юстас заметил ее взгляд, сделал знак кравчему, и тот налил и придвинул Милдрэд большой кубок. Она покорно отпила из него. В конце концов, ей лучше напиться и тогда легче будет выполнить то, на что она решилась.

Она взяла со стола яблоко, стала очищать его маленьким серебряным ножом. Кожура сползала с плода тонкой стружкой, и Милдрэд сосредоточилась на этом занятии, чтобы не слышать пьяный бред принца. А он говорил, что намерен уже завтра забрать из крипты мощи святого сакса Эдмунда, что отправит их под охраной в Булонь или Фландрию, может, даже в Шотландию, ибо любой из правителей заплатит за них столько, что он… Милдрэд были противны его рассуждения, неприятно слушать его планы, что‑де он тут, в Денло, создаст свое королевство, где будет от всех независим, что станет править здесь, как некогда правил Гутрум, и что плевать ему на всех. А Милдрэд он сделает своей королевой, и она сколько заблагорассудится сможет покровительствовать жителям этого болотного фенленда – как саксам, так и потомкам датчан, – всем, кому пожелает.

Милдрэд разрезала очищенное яблоко и съела дольку. Юстас неотрывно смотрел, как она кладет яблоко в рот, как движутся ее губы, как прокатился комочек под кожей на горле. Проклятие, он все еще желал эту женщину! Он презирал ее за то, что она сделала, но одновременно сгорал от желания касаться ее, чувствовать ее, знать, что она ему принадлежит! И он стал говорить, что готов все ей простить, что все еще любит ее, что на все готов ради нее…

Милдрэд повернула к нему свое бледное надменное лицо.

– Может, вы тогда послушаете меня и оставите мощи святого Эдмунда в Денло? Если вы надумали тут воцариться, то зачем вам порочить свое имя разорением аббатства?

Уголки рта принца дернулись.

– Саксонское аббатство. Гм. Эти свиньи уверяют, что святой Эдмунд – покровитель Англии. Может, поэтому в этой стране нет покоя, раз ее защищает святой, который проиграл банде пришедших из‑за моря викингов. Как можно поклоняться тому, кто проиграл?

Сидевший неподалеку Хорса слышал эти слова и сильно вздрогнул. Залпом опорожнил кубок и поглядел на своего благодетеля принца отнюдь не ласковым взором.

Юстас этого не заметил. Он смотрел только на Милдрэд. И опять стал повторять, что любит ее, что хочет вернуть те времена, когда она была покорна, когда слыла его датской женой и все ее почитали, считая их парой. И он еще не забыл, как однажды она раскинулась под ним и всхлипнула, кусая губы. О, она еще получит наслаждение в его объятиях.

Милдрэд резко отшвырнула яблоко, так ей стало дурно. Но Юстас только смеялся.

– Что скажешь, моя красавица, когда я надену на твою хорошенькую голову корону правительницы Денло?

Она пожала плечами.

– Ничего.

Юстас перестал улыбаться.

– Тяжелая штука – это твое «ничего». Я получаю его, как увесистый булыжник.

– Ну и что? Этот булыжник не причиняет тебе вреда, Юстас. Иначе ты давно был бы забит камнями за все свои прегрешения, как велит Ветхий Завет.

Юстас рассмеялся, пнул локтем Геривея, сидевшего по другую сторону от него.

– Видишь, какая она у меня? Мне никогда не бывает с ней скучно.

Все‑таки он был слишком пьян. Опять стал говорить о своей любви. Некогда Милдрэд, истерзанная и во всем отчаявшаяся, поддалась на эти признания. Теперь же содрогалась, слушая, что скорее луна посинеет от холода, чем он ее отпустит, что второе пришествие настанет скорее, чем Милдрэд удастся ускользнуть от него.

– Как ты бесконечно скучен, Юстас, – не выдержала Милдрэд. – Ты скучен, а я пришла на пир, чтобы развлечься. Но какое же тут веселье? Где танцы? Где музыка? Где изысканные трубадуры, каких я могла бы послушать?

Она обвела рукой зал, где, пошатываясь, бродили пьяные рыцари, визжали растрепанные девки, музыка на хорах звучала вразнобой и ее почти не было слышно, а в дальнем конце какой‑то фигляр давал представление с собачкой: собачка кидала мячи своему хозяину, а затем забирала их у него под громкий хохот обступивших их вояк и шлюх.

– Танцы? – хмыкнул Юстас. – Милдрэд, ты же знаешь, что я не люблю их. Но когда‑то с тобой…

– Мне надоело, что ты все время напоминаешь о нашей первой встрече. Или не расслышал, что я сказала? Я хочу изысканных песен.

Юстас подчинился, крикнул в зал, что желает, чтобы его даму потешили пением. Во всеобщем шуме его даже не сразу услышали, Юстас стал стучать кубком по столу, но тут и впрямь перед столом появился трубадур.

Милдрэд так и не поняла, что взволновало ее в его облике, но почему‑то не могла отвести от него глаз. То, как он подходил, как двигался, как устраивал на плече ремень лютни… Она почувствовала смятение, сама не зная отчего. Она не видела его лица, скрытого под капюшоном, трубадур не поднимал головы, но когда зазвучала музыка… О Небо! Она узнала эту мелодию! И узнала голос, который запел:

Дурак полюбил королеву,

Влюбился без памяти шут.

И душу – стыдливую деву –

Послал к королеве на суд.

Вся в синем, струящемся, длинном,

Пошла к королеве она,

Приникла к тяжелым гардинам,

Вздыхала всю ночь у окна.

Звучала прекрасная мелодия, струны звенели и переливались, и даже шум в зале как будто стал стихать.

Артур все еще не решался поднять на Милдрэд глаза. Он понимал, что открываться после всего, что он узнал о ней, весьма опасно. Ведь у него было совсем иное дело, ему следовало захватить Юстаса, а не выступать перед Милдрэд. Но он не сдержался. Ему во что бы то ни стало хотелось понять, какова она теперь, стоила ли того, чтобы он позабыл все, что о ней говорили и что разъединяло их.

Когда Милдрэд только появилась в зале, они с Рисом развлекали солдат Юстаса, а Метью в черной бенедиктинской сутане проник в аббатство и искал, с кем бы из монастырской братии потолковать. Причем Метью строго‑настрого велел им не привлекать к себе внимания, тем более что в зале был и Геривей Бритто, который мог их узнать. Но сейчас, когда Геривей вгрызался в олений окорок и его больше ничего не волновало, когда Юстас льнул к саксонке, а она… Она была так спокойна.

Артур пел:

Спала королева в алькове,

А чуть потревожили сон –

Нахмурила строгие брови

И выгнала нежную вон.

И сердце свое упросил он

Отправиться к ней поскорей;

Все в красном, кричащем, красивом,

Запело оно у дверей.

Запело и в спальню влетело,

И песня прекрасна была;

Она ж, чуть его разглядела,

Смахнула посла со стола.

Артур не смотрел на нее, хотя понимал, что она должна узнать, кто перед ней. И как она поступит? Для Артура это было неимоверно важно, важнее всего в мире… даже важнее свободы и жизни, которой он мог лишиться, если его Милдрэд… уже не его. Поначалу она такой и казалась – невозмутимо восседающая среди окружающего ее бесчинства, великолепная и горделивая, словно выходки этих разбойников были ей привычны и совсем не трогали. И Артур даже не думал открываться ей, пока не обратил внимание на то, что, несмотря на заигрывания Юстаса, они оба выглядели несчастными. Милдрэд, хотя и слушала принца, когда он что‑то говорил ей, время от времени вырывала у него руку и, казалось, с трудом терпела его. И это давало Артуру надежду. Нет, его далекий свет, его любимая не такая, как эта нарядная леди в венце, спокойно и равнодушно взирающая на окружающих.

Но, чтобы убедиться в этом, ему надо было предстать перед ней.

«Остался колпак с бубенцами,

Отдам его ей – и умру!»

Задумал – и сделал: но даме

Пришлась мишура ко двору.

Дурацкий колпак примеряет,

К устам прижимает, к груди,

Сама от любви умирает,

Сама умоляет: «Приди!»

Он все же осмелился поднять голову, взглянул на нее из‑под капюшона.

Милдрэд узнала его еще раньше. Артур! Это был ее Артур! Но уже… не ее. Она вспомнила, что он женился на другой и уехал в Уэльс. Что же он делает тут? Почему так смотрит на нее? Как он посмел!

Были еще какие‑то смутные мысли: почему Артур опять стал трубадуром? Почему приехал сюда? Она даже отметила, как он изменился, возмужал, отметила, что его подбородок покрывает щетина, но глаза… все те же, нежные, полные любви. Которой, впрочем, и не было. Одно сплошное притворство.

Милдрэд заставила себя опомниться. Во рту у нее пересохло, и она сделала глоток вина. Заметила, как дрожит ее рука. А сердце стучит так, что, казалось, его грохот могут услышать и иные. О, ей следовало держаться. Ибо если Юстас что‑то заподозрит… О нет! Что бы там ни было, она не желала, чтобы на Артура пало подозрение. Независимо от того, зачем он тут.

И все же Милдрэд не выдержала. Опасаясь, что не совладает с собой, она собрала волю в кулак и поднялась. Юстас что‑то сказал, но она не расслышала. В ушах ее гудело, когда она спешно шла вдоль ряда столов. Почти бежала и все же слышала голос Артура:

Окошко и дверь распахнула,

Посланцев любви призвала,

Одно в ярко‑красном шагнуло,

Другая вся в синем вошла.

Сверчками они стрекотали

У губ королевы, у ног:

И волосы – цвета печали.

И очи – увядший венок [92].

Артур закончил петь, сыграл последний аккорд и поклонился.

Юстас крикнул сверху:

– Убирайся! Твое исполнение не понравилось моей леди, если она ушла.

Артур стал отступать, пряча лицо под капюшоном. Уйти сейчас было самым лучшим, ибо он был на пределе сил. А еще надеялся, что сможет догнать Милдрэд. Ведь теперь она знала, что он тут. И если для нее их прошлое что‑то значило… Он отчаянно надеялся, что этот рябой принц не заглушил в ней их большой и светлой любви.

Но Милдрэд нигде не было. Молодой человек вышел во двор, освещенный ярким лунным сиянием. Ему хотелось выкрикнуть ее имя, хотелось кинуться на ее зов. Но только какие‑то подвыпившие солдаты бродили по двору, и кого‑то мучительно выворачивало в фонтан.

Артур предпочел не привлекать к себе внимания и вернулся под тень дворцовой галереи, где на него почти сразу налетел разъяренный Рис.

– Ты с ума сошел, парень! Забыл, что говорил нам Метью? Ни под каким видом не выказывать себя. Ох, не зря он сомневался, зная, что тут эта саксонка. Вот и теперь…

Он умолк, когда мимо них прошел Хорса, стал подниматься наверх. Рис подхватил на руки Гро и потащил Артура прочь. Вскоре они увидели спешащего им навстречу Метью.

Рис кинулся к нему, хотел пожаловаться, но Метью удержал его жестом.

– Быстро идите за мной, – сказал он, увлекая приятелей куда‑то вглубь строений аббатства. – Я не смог пробиться к настоятелю, он хворает, зато сумел выйти на приора Огдинга. Мы с ним потолковали, я открылся, кто нас послал и зачем, и он готов нам помочь. К тому же он такое мне поведал!.. Оказывается, этот рябой принц хочет забрать из аббатства мощи святого Эдмунда! Силы небесные! Слыхано ли такое! Поэтому приор готов на все, только бы помешать свершиться этому злодеянию. Сейчас он ждет нас в боковом приделе храма, где мы сможем все обсудить.

Метью был возбужден, но резко остановился, когда Рис сообщил, как повел себя Артур. Монах с размаху пнул Артура, причем с такой силой, что тот отлетел к колонне галереи, едва не выронив лютню. Но не возмутился.

– Идем к этому приору, – сказал он, потирая ушибленное плечо. – Да, согласен, это было глупо с моей стороны. Но теперь – только дело. И если мы схватим Юстаса…

Он не добавил, что тогда он сможет наконец переговорить с Милдрэд. Для Артура это казалось даже важнее плана захвата лишенного наследства и, похоже, вконец обезумевшего принца.