Глава 14. Милдрэд поняла, что Плантагенет поменял решение, когда их догнал бородатый Реми де Гурне и они поскакали совсем в иную сторону

Милдрэд поняла, что Плантагенет поменял решение, когда их догнал бородатый Реми де Гурне и они поскакали совсем в иную сторону.

В пути рыцарь держался с ней предупредительно и любезно, а его люди вели за собой вьючных лошадей с багажом пленницы. Что ж, по крайней мере, ее не собираются унижать и оскорблять, даже несмотря на ее дерзкую выходку – прилюдную пощечину правителю этого края.

Дорога оказалась долгой. Они скакали день, второй, третий. И все это время Милдрэд вела себя отстраненно, не задавая вопросов, не жалуясь, не благодаря сопровождающих, когда они заботились о ее ночлеге и старались, чтобы знатная пленница не испытывала неудобств в пути. По сути, Милдрэд было все равно, куда они едут. Она поняла, что встреча с Юстасом откладывается, а остальное ее не волновало.

Все это время стояла прекрасная погода: светило ясное, но нежаркое солнце, было сухо, по дороге клубилась золотистая пыль. Вокруг расстилались просторы типично нормандского бокажа [72], и, миновав очередную рощу, можно было наблюдать, как на склонах пасутся или лежат в тиши многочисленные коровы. Провожая всадников спокойными взглядами, животные не переставали медленно жевать свою жвачку. Милдрэд отметила, что крупного рогатого скота тут гораздо больше, чем в Англии. Там окрестности обычно оживлялись отарами овец, здесь же овцы хоть и попадались, но их было куда меньше, чем этих пятнистых или темно‑бурых коров. Причем нормандцы явно гордились ими, как и производимыми от них продуктами. По пути Милдрэд просто закармливали всевозможными сырами, сливками и простоквашей, а бородатый Гурне, оказавшийся отнюдь не молчуном, уверял, что в Англии она никогда не пробовала ничего подобного. Еще со слов Реми де Гурне Милдрэд узнала, что их путь лежит в новую столицу Нормандии, город Кан, где ныне находился двор прославленной Элеоноры Аквитанской. Спутники саксонки отзывались о своей герцогине с восхищением и называли ее Золотой Орлицей. Милдрэд отметила, что если ранее она слышала об этой женщине скорее как о взбалмошной и строптивой особе, то сопровождавшие ее рыцари говорили о ней исключительно с уважением. С одной стороны, это можно было понять: брак Генриха с Элеонорой значительно увеличил его владения и принес немало пользы Нормандии. С другой, Элеонора не так уж давно стала женой Плантагенета, чтобы вызвать столь неприкрытое поклонение.

Когда они приближались к Кану, стояла мягкая закатная пора. Город виднелся вдали на фоне окрашенного в золотисто‑розоватые вечерние тона бокажа. Новая столица Нормандии была прелестной; устремляясь к закатному небу высокими башнями с островерхими крышами, она казалась совсем новенькой, будто только что вымытой и оттертой. Но это и впрямь был сравнительно молодой город. Словоохотливый Реми поведал, что некогда это было весьма незначительное поселение, но именно тут был рожден знаменитый Вильгельм Завоеватель, который позднее превратил Кан в город, избавившись от скопища лачуг и старых амбаров, возведя огромный замок и ряд монастырей. Вильгельм не очень благоволил Руану, старой столице, и со временем перенес свою резиденцию в Кан. С тех пор город процветает.

Милдрэд поняла, что это так, когда они поднялись на возвышавшееся над Каном плато с замком, пересекли огромные рвы и мощные, с башнями ворота и оказались в обширном дворе, где сновало превеликое множество людей, слышалась разноязыкая речь, горели огни и откуда‑то долетали мелодичные переливы музыки. Окруженная таким количеством народа, Милдрэд сначала растерялась, стояла рядом со своей стражей и ждала, когда вернется ушедший с донесением Реми де Гурне. Но он так и не появился, зато вскоре к саксонке приблизился нарядный, похожий на вельможу сенешаль и учтиво попросил следовать за ним. Милдрэд была пленницей Плантагенета, но знатной пленницей, и ее расположили в находившейся в стороне от других построек башне Пушо. Здесь Милдрэд выделили небольшую круглую комнату, не очень обжитую, однако спешно приводимую в порядок к ее приходу. И пока Милдрэд глядела в окно на опускавшиеся на город сумерки, целая вереница слуг вносила в башенный покой вещи, собирала большую кровать, пол посыпали свежим тростником, грубую кладку стен закрыли гобеленами, причем в спешке один повесили вверх ногами, что вызвало всеобщее веселье. Слуги тут были расторопные, со всем справлялись умело, но при этом не переставали смеяться и подшучивать друг над другом. Как все это не походило на окружение Милдрэд в Англии! И как эти суматошные и разбитные служанки отличались от ее угрюмых Джил и Джун! Даже несмотря на усталость после дороги, вся эта суета подействовала на Милдрэд благотворно. Она обмылась в большой лохани, надела чистую рубаху и, понимая, что сегодня ее не потревожат, сладко выспалась, ничуть не волнуясь о своей судьбе.

Проснулась она позже обычного. Но ее не беспокоили, и она еще какое‑то время лежала в постели, прислушиваясь к голосам стражи наверху башни и размышляя, что положение пленницы, по сути, давно стало для нее привычным. Какая разница где – здесь или в окружении охраны Юстаса? Уже два года она живет под чьей‑то властью и не ведает, что назавтра преподнесет ей судьба. «Пути Господни неисповедимы», – внушали ей с детства. Но Милдрэд не понимала, какой замысел для нее у Всевышнего, поэтому даже в церковь ходила с каким‑то равнодушием, скорее по привычке или по обязанности, чем действительно уповая на Бога.

Только ближе к полудню за Милдрэд пришел сенешаль. Справился, удобно ли ей, не нуждается ли она в чем‑либо? Но при этом его приглашение прогуляться в саду чем‑то напоминало приказ. Милдрэд накинула на голову прозрачную бледно‑голубую шаль и послушно двинулась за сенешалем. Так как день был теплым, Милдрэд была одета в изящное блио нежно‑лилового цвета, без всякой вышивки, ибо мягкая матовая ткань одеяния была столь легкой, что любая вышивка ее бы утяжеляла. И при этом тонкая ткань позволяла туже стянуть платье шнуровкой по бокам, а вот от бедра юбка расходилась множеством легких складок, которые струились и летели следом, когда она шла.

Вместе с сенешалем они миновали увитую плющом ограду сада, а затем тот отступил, предоставив ей в одиночестве идти по усыпанной белым песком дорожке.

В Англии молодая женщина не видела столь ухоженных садов. Она обратила внимание на цветники, где клумбы были разбиты на множество квадратов, засаженных попеременно разнообразными цветами – лилиями, розами, белыми маргаритками и крокусами, – и каждая клумба была окаймлена синими фиалками. Такого изобилия цветов, такого умения сочетать их Милдрэд раньше не встречала. Ее удивили увитые вьющимися растениями, стилизованные под руины колонны, которые будто специально установили тут вперемежку с изваяниями крылатых ангелов. Впереди показалась мраморная чаша фонтана, негромкое журчание струй которого сливалось со звуками нежной мелодии, доносившейся откуда‑то из зарослей. Милдрэд пошла дальше и вскоре увидела игравшую на лютне девушку. Та сидела на крытой ковром скамье под раскидистым деревом, увлеченно склоняясь к инструменту, так что ее пышные, распущенные по плечам волосы скрывали лицо. Но вот она подняла голову, откинула кудри, отливающие на солнце золотом, и Милдрэд остановилась, пораженная необычной внешностью незнакомки.

Она была очень привлекательна, но некой непривычной для англичанки красотой. Овальное личико незнакомки было скорее смуглым, чем лилейно‑белым, а ее губы с бледно‑розовым оттенком почти сливались с кожей, однако это было красиво, иначе их вызывающая чувственность показалась бы нескромной. Золотисто‑медовые волосы женщины красиво сочетались с темными, гордо изогнутыми бровями, черными ресницами и глазами зеленовато‑болотного цвета, светлыми и прозрачными, как воды лесного озера. Тонкий благородный нос с трепетными ноздрями, гладкое чело, высокие скулы – она действительно была очень хороша, но при ближайшем рассмотрении оказалась не настолько юной, как сначала решила Милдрэд, глядя на ее худощавую фигуру и распущенные волосы, что было позволительно только для незамужних девушек. Причем волосы незнакомки были очень длинными, ниспадающими ниже колен, и уход за такой массой могла позволить себе только знатная особа, не обремененная работой или заботами. Однако лицо незнакомки не казалось беспечным, она выглядела серьезной и вдумчивой, в ее взгляде читались опыт, ум и значимость. Красавица была столь раскованна и уверена в себе, что Милдрэд начала догадываться, кто перед ней. Бывшая королева Франции! Герцогиня Аквитании и Нормандии, владелица Пуатье, Мена и графиня Анжу. Элеонора!

Встретившись с изучающим взглядом герцогини, Милдрэд неожиданно смутилась и постаралась отвлечься, разглядывая ее наряд. Он был непривычно широким, не облегающим фигуру, а словно скрывающим ее, расходился многочисленными складками, как некий экзотический цветок – темно‑бордовый, сверкающий золотом. На темном фоне ткани словно сами собой извивались блестящие драконы и распускались цветы немыслимых расцветок. Если их выткали или вышили, то только дýхи, ибо человеческие руки не в состоянии были создать такое чудо – легкое, яркое и невероятно прекрасное.

Элеонора молчала. Милдрэд понимала, что перед ней женщина, в плену у которой она оказалась и которая должна решить ее судьбу.

– Ваша милость… – Саксонка склонилась, придерживая полы своего легкого блио.

Их не представили, и Милдрэд ограничилась этим приветствием.

Но тут Элеонора приблизилась и, поймав ее руку, отвела чуть в сторону.

– Какой необычный фасон рукава!

Некогда Милдрэд сама его придумала: широко расходящийся от плеча, он сужался к запястью, где затягивался шнуровкой, отчего рукав образовывал как бы широкий мешок, но при движении это не мешало ему красиво развеваться. Милдрэд неожиданно понравилось, что эта прославленная женщина отметила ее задумку, поэтому сказала в свою очередь:

– А я вот не могу отвести глаз от вашей ткани. Никогда не видела ничего подобного.

– О, это китайский шелк, – ответила Элеонора и взмахнула рукой, шурша складками. – Когда я была в Святой земле, мне преподнес его в подарок один эмир. И это был очень ценный дар, учитывая, из каких далей привезена ткань. Но, увы, платье пошито в соответствии с азиатской модой, где царит жара, поэтому в Европе оно считается странным, и я облачаюсь в него, только когда бываю одна.

При этом герцогиня лукаво улыбнулась и добавила:

– Ну, если вместо приветствия мы сразу начали обсуждать наряды, думаю, нам легко будет найти общий язык. К тому же я много слышала о вас и, признаться, давно хотела познакомиться. Я в курсе, что вы возлюбленная нашего врага. Однако Генрих всегда отзывался о вас исключительно благосклонно.

При этом герцогиня направилась вдоль цветника, и Милдрэд была вынуждена идти следом. Продолжая говорить, Элеонора полюбопытствовала, чем так оскорбила Плантагенета Милдрэд Гронвудская, если он велел пленить ее и держать под присмотром?

– Вы ведь сами сказали, что я избранница вашего врага.

Элеонора отмахнулась – от резкого жеста блеснула чешуя извивающихся драконов на ее наряде, замелькали мелкие разноцветные цветы.

– Разве дело в этом? Я ведь поняла, что доставивший вас Реми де Гурне чего‑то недоговаривает. Вы пленница, это понятно. Но мой Анри (имя Генриха она произносила на французский манер) вполне мог оставить вас в одной из крепостей и не направлять к моему двору, да еще предупредив о том, чтобы быть с вами полюбезнее.

– Полюбезнее? А я думала, он зол на меня за пощечину.

– О… – только и вымолвила Элеонора. Ее темные брови сошлись к переносице. – Разве он заслужил подобное? Но в любом случае вам не стоило драться, как какая‑то крестьянка. Это роняет достоинство дамы.

– Наверное, – вздохнула Милдрэд. – Но еще больше роняет наше достоинство, когда мужчина говорит грубые слова и рядом нет никого, кто бы заступился.

Элеонора слегка улыбнулась.

– Что бы там ни произошло, супруг велел принять вас как дорогую гостью. При этом он ссылался на некую услугу, которую когда‑то вы оказали ему в Англии. Надеюсь, вы как‑нибудь поведаете, о чем речь? Но не сейчас. Сейчас вы у меня в гостях. И я, как рачительная хозяйка, должна вас развлекать. Идемте, я покажу вам Кан.

«Она слишком говорлива», – решила Милдрэд, когда они подошли к стене, ограждавшей сад. Отсюда наверх вела длинная каменная лестница. «А еще она очень неуемная. Такая же неуемная, как и Генрих», – думала саксонка, поднимаясь по ступеням за Элеонорой. При этом герцогиня продолжала разговаривать, и, когда они одолели подъем, в ее ровном музыкальном голосе не чувствовалось никакой одышки.

Наверху на них налетел порыв теплого июльского ветра, волосы Элеоноры взвились, как золотистое полотнище, отлетели, зашелестев, складки ее просторного яркого одеяния. Милдрэд отводила рукой заполоскавшуюся на ветру голубую вуаль, чтобы увидеть картину, представленную ей Элеонорой.

– Смотрите, разве этот Кан не прекрасен? – сказала герцогиня, сделав широкий жест в сторону города, раскинувшегося у подножия замкового возвышения, и широкие легкие рукава одеяния отлетели, обнажив ее гладкую руку почти до плеча. Очень смелое у нее было одеяние, но герцогиня чувствовала себя в нем удобно и даже не одернула рукав, чтобы прикрыться. – Я сама пожелала тут жить. Конечно, я могла после свадьбы остаться в Бордо, могла бы обосноваться в своем любимом Пуатье или перебраться в Ле‑Манн, где проживает моя свекровь Матильда Анжуйская. Но я выбрала нормандский Кан. Ибо это город великой любви. Вы ведь знаете, о чем я говорю? Нет? Тогда слушайте.

Они прогуливались по стене, и у Милдрэд вдруг возникло странное ощущение: будто все темное, мрачное и удушающее, среди которого она жила, улетает, подхваченное нормандским ветром, столь же легким, как золотистые волосы Элеоноры, столь же беспечным, как ее смех. Надо же… разведенная, опозоренная, скандальная, а такая сияющая! Ни об одной женщине в Европе столько не злословили, сколько о ней. Милдрэд украдкой наблюдала за герцогиней, не понимая, как можно быть такой невозмутимой после всего, что ей пришлось пережить.

Элеонора неторопливо рассказывала. Ее слова складывались в историю, больше походившую на балладу. Да, в этом городе родился Вильгельм Нормандский, и, словно в благодарность, он превратил его в одно из своих самых замечательных владений. Пусть леди Милдрэд отметит, какие тут прелестные дома, какие широкие улицы, мощенные светлым камнем. Да и сами дома построены из местного известняка особого кремового оттенка – словно взбитые сливки, смешанные с толикой золотистого меда. Его так и называют – канский камень. И насколько известно Элеоноре, его тут закупают даже англичане, чтобы украшать и облицовывать им свои суровые башни.

– Это так, – согласилась Милдрэд, – однако вы сказали, что это город любви, а пока мы говорим только о стройматериалах.

Элеонора расхохоталась: для зрелой дамы у нее был удивительно молодой звонкий смех – смех озорной девчонки.

– О, любую женщину можно увлечь историями о необычной любви. Ибо любовь, о какой пойдет речь, действительно стоит того, чтобы ее воспевали трубадуры. Это любовь грозного Вильгельма Завоевателя и Матильды Фландрской.

Милдрэд невольно подавила вздох разочарования. Вильгельм Завоеватель, или Вильгельм Ублюдок, незаконнорожденный, как отзывались о нем саксы в Англии, не забывшие обиду даже спустя почти сто лет после покорения. Элеонора заметила скучающее выражение, какое появилось на лице собеседницы. Что ж, пусть Милдрэд знает, что сей грозный муж умел не только завоевывать и покорять, не только возводить города и крепости… но и любить. И когда ему пришло время подыскивать для себя невесту, он остановил выбор на Матильде Фландрской. Этот брак не был желателен для молодого герцога Нормандского, к тому же ему препятствовала близкая степень родства, что строго возбранялось Церковью, осуждавшей супружество родственников до седьмого колена. Но ведь Церковь не всегда бывает строга, иногда удается договориться, и священники готовы замолить грех… Наверное, об этом и думал Вильгельм, когда отправился в Лилль, чтобы просить руки малютки Матильды.

Она и впрямь была малюткой – невысокая, хрупкая, не достававшая даже до плеча Вильгельма. А он был рослым и видным мужчиной, рыжим, огненноглазым, решительным. И все же в ответ на его сватовство, когда даже отец Матильды, граф Бодуэн, стал подумывать, чтобы ответить согласием… малютка невеста решительно воспротивилась. Она сказала, что слишком благородна, чтобы стать женой ублюдка, в крови которого течет кровь кожевенника из Фалеза [73]. И заявила это при таком стечении народа, что Вильгельм не только понял, что никакой свадьбы не будет, но и был опозорен. Будучи нормандским герцогом, он привык к почитанию, а тут какая‑то мелюзга с длинными белыми косами смеет ему отказывать с пренебрежением и стойкостью.

– Должна вам сказать, – лукаво заметила Элеонора, – что ходили слухи, будто еще до этого маленькая графиня влюбилась в некоего саксонского тана Брихтрика, посланца короля Эдуарда Исповедника. И вроде как даже собиралась за него замуж. О, эта малышка была упорна и тверда в своем намерении… но даже не догадывалась, что добившийся ее любви Брихтрик уже был помолвлен, а его ухаживания за нормандской принцессой были лишь игрой молодого самца. И как же он гордился, узнав, что ради него Матильда послала к черту самого грозного Вильгельма! Ибо Вильгельм и впрямь был грозен. И он не забыл оказанного ему отпора. Но, видимо, этот человек был таков, что сопротивление только горячило его чувства, и он влюбился. Совсем потерял голову. Но что он мог? Не нашептывать же маленькой графине, что ее возлюбленный сакс давно забыл про нее и готовится к свадьбе в Англии. И тогда Вильгельм прискакал в Брюгге, куда Матильда как раз отправилась на богомолье, настиг ее, схватил за ее очаровательные косы и прямо с седла скинул в грязь. Но мы, женщины, странные существа. И вы не удивитесь, когда узнаете, что именно этот жест отчаяния повлиял на гордую малютку, и девушка заявила отцу, что поняла, насколько она важна для Вильгельма, поэтому выйдет замуж только за ранее отвергнутого ею нормандского герцога. Что, забавно? А вот тогда молодым людям было не до забав. Ибо после случившегося не только отец невесты и их многочисленные родственники, но и сама Церковь восстали против этого брака. Матильде пришлось едва ли не сбежать из‑под стражи и пробираться к жениху, даже их венчание было тайным. Первым смирился с происшедшим отец Матильды. Все же Вильгельм казался ему предпочтительнее какого‑то женатого сакса, о котором одно время тосковала его дочь. Смирились и иные. Даже поспешили поздравить молодоженов. А вот Папа специальной буллой объявил их брак недействительным, сочтя его кровосмесительным. И что же? Вильгельм смог договориться и со Святым Престолом. Он добился примирения с Церковью, возведя в Канне два великолепных аббатства с монастырями – мужское и женское. И они были так великолепны, что посланец Папы стал хлопотать за влюбленных, считая, что столь ревностные христиане не могут оскорбить Всевышнего, вступив в кровосмесительный союз.

– Взгляните туда, – вновь показывала Элеонора. – Ведь вы давно заметили эти два прекрасных строения на востоке и западе Кана. Это и есть плата Господу за любовь. И достойная плата, замечу. Какие башни, какое изящество арок, какая мощь и в то же время легкость! Их так и зовут сейчас – монастырь Ом и монастырь Дам. И они подлинное украшение Кана. А ведь некогда тут было простое поселение язычников норманнов, теперь же – столица! Ну а выигравшие свой спор за любовь Вильгельм и Матильда долго и счастливо прожили в браке. Малютка Матильда родила супругу десять детей и всю жизнь оставалась любимой и почитаемой. Вильгельм никогда не изменял ей, всегда считался с ее советами, и она правила с ним как истинная владычица. И поэтому… – Тут из груди Элеоноры вырвался вздох. – Поэтому, став супругой их потомка, я решила, что именно тут мое место. Чтобы память о той их любви благословила и наш с Анри брак, чтобы дитя, какое я ношу, – она смяла складки китайского шелка на животе, – родилось тут, в молодом городе любви, и чтобы…

Она неожиданно умолкла, и на лицо ее набежала тень сомнения.

– Знаете, сударыня, говорят, что после смерти Матильды Вильгельм словно лишился своего ангела‑хранителя, стал вспыльчивым и жестоким, настоящим тираном. Вот и я бы хотела стать таким ангелом для моего Анри. А потом… когда мы исчерпаем чашу нашей жизни, я бы тоже осталась с ним. Как Вильгельм и Матильда. Видите величественную церковь в монастыре Ом? Это собор Святого Стефана, и именно там покоится прах Вильгельма. Подле Матильды. Построенная в ее честь церковь Святой Троицы в монастыре Дам, – опять взмах руки в сторону аббатства, – стала местом ее последнего успокоения. И уж поверьте, ее могила куда роскошнее и внушительнее, чем у великого завоевателя.

Она повернулась к саксонке. Ее освещенные солнцем зеленые глаза золотисто искрились.

– Вам понравился мой рассказ?

Милдрэд отвела в сторону развевавшуюся голубую вуаль.

– А что стало с тем саксом, которого по доверчивости полюбила Матильда?

– С Брихтриком? Ничего хорошего. Матильда не простила ему предательства. И позже, когда она управляла Англией, во время отсутствия супруга Матильда без суда конфисковала владения Брихтрика, а его самого бросила в тюрьму. Там он вскоре и умер. Поговаривали, что покончил с собой, приняв яд.

– Это справедливо, – произнесла Милдрэд сухим колким тоном. – За поруганную любовь надо мстить!

– Ну, это если больше нечем заняться, – отмахнулась Элеонора.

Она произнесла это беспечно, однако Милдрэд неожиданно показалось что‑то наигранное в ее ответе, потому что за легкостью таился страх. И тогда она сказала то, что знала сама: из десяти детей Вильгельма и Матильды мало кто выжил, да и тех постигла не самая счастливая судьба. А сам Вильгельм умер в мучениях от полученной раны, в последний час его все покинули. Когда же единственный оставшийся с ним верный рыцарь привез тело Вильгельма в Кан, то при погребении живот покойника настолько раздулся, что в какой‑то момент лопнул, забрызгав кровью и гноем немногочисленных присутствующих, и они кинулись прочь, зажимая носы.

– Сейчас вы говорите как обиженная саксонка, – заметила Элеонора. Она по‑прежнему улыбалась, но в глазах ее появился колючий блеск. – Саксы все еще не простили Вильгельма, вот в чем дело.

Милдрэд хотела ответить, но побоялась сказать еще что‑то резкое, чего любезная с ней Элеонора не заслуживала. Зачем огорчать ее? Она счастлива, в отличие от самой Милдрэд, она вышла замуж за давно влюбленного в нее Генриха, перешагнув все неприятности, какие ей принесли развод и суровое обращение прежнего мужа.

Когда молчание затянулось, Элеонора задала вопрос, от которого саксонка вздрогнула: герцогиня неожиданно спросила ее об Артуре. Дескать, когда Анри рассказывал ей о Милдрэд, он часто упоминал и некоего юношу Артура, который спас его, потом верно служил, а после исчез. Анри говорил, что у него с этим парнем сложились столь доверительные отношения, что он долго ждал его и даже был намерен принять в свое окружение.

Милдрэд слушала, успокаивая сильное сердцебиение. Артур? Да, она понимает, о ком говорит герцогиня. Что ж, насколько ей известно, Артур и впрямь одно время стремился попасть к Плантагенету, но потом у него появились иные планы, и в итоге он выгодно женился на некой Ависе из Глочестера. Как ей ведомо, ныне они оба должны находиться в Нормандии.

К ее удивлению, Элеонора расхохоталась. Борясь с растрепавшимися на ветру волосами, она возразила:

– То, что вы говорите, невозможно. Конечно, я знаю, о какой Ависе идет речь. Анри рассказывал, что имел с ней связь во время своего последнего визита в Англию. Это было еще до того, как родилась наша любовь, и я не пеняю ему за подобное увлечение. Было бы странным, если бы такой, как Плантагенет, не имел отношений с женщинами. К тому же я знаю, что эта женщина – редкая красотка. Но это увлечение Анри уже в прошлом. Более того, пока мой супруг занят войной, я лично слежу, чтобы в Глочестер отправлялись деньги на содержание его бастарда. Так что, замужем сейчас Ависа или нет, она в любом случае не смела бы появиться с сыном в Нормандии. Нет, нет, никаких прошлых связей. Я, признаться, весьма ревнива.

Она умолкла, пронзительно посмотрев на Милдрэд, хотела что‑то спросить, но тут ее внимание привлекли звуки рога, донесшиеся от главных ворот Канской крепости.

– Наверное, прибыл младший брат моего дорогого Анри – мы ждем его со дня на день. Знаете, младшего из сыновей императрицы Матильды назвали в честь ее великого деда Вильгельмом, или по‑французски Гийом. Гийом Плантагенет, как величают всех в этом роду. Я и сама ныне Плантагенет, – засмеялась Элеонора, как будто прозвище в честь веточки желтого дрока ее забавляло.

А потом, уже направляясь к лестнице, сообщила, что в честь прибытия ее деверя в замке будет пир и она приглашает на него Милдрэд. Не как пленницу – как гостью. Ибо хоть ее Анри и велел саксонке быть под присмотром супруги, но сама‑то Элеонора не желает, чтобы в Кане кто‑то чувствовал себя уныло. Тут только счастье и веселье. Именно таким хочет Элеонора видеть свой двор.

Когда она удалилась, Милдрэд осталась на стене. Она задумчиво глядела на островерхие башни соборов Кана, на блестящую на солнце речку Орн. С чего бы вдруг этой счастливой могущественной женщине принимать участие в ее судьбе? Оказывать честь своим обществом? И милость своими приглашениями? Да, когда‑то Милдрэд перевязывала раны попавшему в засаду Генриху Анжуйскому. Но ныне Милдрэд с Юстасом, и только об этом должна думать женщина, столько времени вращающаяся среди сильных мира сего и прекрасно умеющая извлекать из всего выгоду. Что ей надо от плененной любовницы их с Генрихом врага? Либо она хочет у нее что‑то выведать, либо… И Милдрэд вдруг поняла, что отчаянно хочет верить в это «либо»: Элеонора просто счастлива и, как счастливый человек, готова делиться со всеми своей радостью.

В любом случае Милдрэд не отказалась от полученного приглашения, старательно готовилась к нему, умащала себя благовониями, красиво уложила волосы в тонкую, расшитую мелким жемчугом сетку, а из нарядов выбрала серебристое сюрко с горностаем. И в положенное время, когда в замке затрубил рог, она отправилась в зал канского замка.

Герцогиня Элеонора умела все устраивать с роскошью и блеском. В большом пиршественном зале горело множество свечей, столы были накрыты белыми скатертями, украшенными длинными гирляндами цветов, звучала легкая музыка. Среди блестящего общества Милдрэд сначала чувствовала себя несколько неуютно, но тут к ней подошел улыбающийся светловолосый рыцарь, в котором она не сразу распознала ранее сопровождавшего ее Реми де Гурне. Теперь Реми был чисто выбрит, отчего казался моложе, а изящество, с каким он предложил Милдрэд руку, совсем не напоминало простецкие манеры, присущие ему в пути. Реми пояснил: ни одна дама на этом пиру не должна оставаться без кавалера, и он будет счастлив, если прелестная англичанка позволит ему составить ей компанию.

Под звуки плавной, негромкой музыки гости собирались небольшими группами, пока не появилась герцогиня Элеонора, опиравшаяся на руку своего деверя Гийома Анжуйского. И если юный Гийом походил на ангела – нежный, как девочка, шестнадцатилетний юноша с золотистыми кудрями и ясным взглядом голубых глаз, – то Элеонора в парадном платье с гербами домов Анжу и Аквитании смотрелась как яркая радуга. Она легко несла свою увенчанную короной головку, ее волосы покрывала легкая вуаль, а фигура выглядела безупречной, еще без признаков беременности, с тонкой, подчеркнутой узкой шнуровкой талией и высокой грудью уже рожавшей женщины. В ней было величие истинной правительницы и уверенной в своей красоте дамы.

Милдрэд в какой‑то миг отметила, что получает удовольствие от происходящего. В окружении принца Юстаса и его уставшего от войн отца никогда не проводили столь блестящих приемов, никогда не обустраивали все с таким великолепием и пышностью. И она с интересом разглядывала освещенную огнями яркую роспись стен до самых крестообразных сводов наверху, вкушала изысканные яства, следила за выступлением жонглеров и при этом прислушивалась к разговорам вокруг. Говорили в основном о чем‑то легком и приятном, шутили, смеялись, любезничали. Ухаживающий за Милдрэд Реми наговорил ей столько комплиментов и смотрел на нее столь влюбленным взглядом, что она даже смутилась. Милдрэд давно отвыкла от куртуазных ухаживаний, к тому же в присутствии Юстаса никто и не посмел бы проявить ничего выходящего за рамки обычного почтения.

Реми словно понял ее недоумение.

– Не смущайтесь, прекрасная дама, – мягко произнес он. – Несмотря на то что мой долг воина и охранника вынуждает меня быть серьезным и суровым, у меня все же есть глаза. Я еще в пути заметил, как вы хороши, и сердце мое исполнилось печалью, что мне приходится нести при вас обязанности тюремщика. Но теперь вы гостья нашей госпожи, а она хочет возродить в Нормандии тот куртуазный дух своей родины, что прославил Аквитанию во всех странах христианского мира вплоть до самого Иерусалима!

Милдрэд и впрямь отметила, что при дворе немало южан. Смуглые, раскованные, любезные, нарядно одетые, они непринужденно держались, много смеялись, что‑то игриво нашептывали на ушко своим соседкам. Ибо здесь обязательным условием было наличие у дам своих воздыхателей, даже супружеские пары сидели порознь, и замужние дамы могли любезничать с мужчинами, однако не выходя за рамки благопристойности. Сама Золотая Орлица следила за этим и задавала тон.

Начались танцы, и Милдрэд была несколько удивлена, когда ее тут же пригласил юный брат Генриха. Что это? Очередная любезность Элеоноры или те взгляды, какие порой бросал на нее ангелочек Гийом, и впрямь указывали, что она ему понравилась? Но в любом случае Милдрэд так давно не танцевала, что с охотой вышла с ним в круг, проигнорировав упрек Реми, что‑де она лишила его удовольствия первым повести ее в паване.

Танцы в Нормандии кое в чем отличались от тех, какие были приняты в Англии. Но Милдрэд быстро уловила новомодные па и с удовольствием скользила в шеренге танцующих, сходясь и расходясь со своим кавалером, меняя партнеров, чтобы через зал опять подойти к нежно улыбающемуся ей Гийому, сплести с ним пальцы, слушать его любезные речи. Этот мальчик явно вошел во вкус заведенной Элеонорой моды на нежные ухаживания, да и сам он был таким милым и привлекательным, что Милдрэд даже растрогалась. Надо же, а она считала, что никто не осмелится сказать ей комплимент, опасаясь грозной тени чудовища, какое маячило за ней.

Следующий танец она уже кружила рука об руку с Реми, и он шутил, довольный тем, как ловко увел ее от мальчишки Гийома. Это их игривое соперничество развеселило Милдрэд. Да и вообще ей так нравилось танцевать! Угрюмый Юстас ненавидел подобные развлечения, а если где‑то и устраивали пир, то дамы вскоре покидали его, словно им там не было места. При дворе же Элеоноры именно дамы были в центре внимания, и сама госпожа подходила к рыцарям, если те отказывались от танцев, указывала им на ожидающих приглашения женщин, говоря, что просто неприлично отсиживаться в стороне, когда есть свободные партнерши.

Герцогиня следила за устроенным ею праздником и в какой‑то миг вдруг объявила, что теперь, когда пары уже сложились, настала пора развлечься пением. Ибо ничто не может более взволновать душу, как изысканная песня о том, что так волнует сердца, – о любви.

По ее знаку на середину зала вышел смуглый аквитанский трубадур и, перебирая струны арфы, запел звонким красивым голосом, в котором слышался легкий акцент, что придавало словам еще большее очарование:

Смотрю на нее, онемев

И сердце к ней так устремив,

Что и в груди не сдержать,

Если б на нем не лежали

Думы о той, что умножит

Власть надо мною в тот срок, –

Только о том и мечтаю!

Готов я, любви восхотев,

Жечь свечи и масло олив,

Тысячи месс отстоять,

Лишь бы мне счастие дали.

Пусть мне Люцерну предложат –

Светлой головки кивок

Я на нее не сменяю.

Милдрэд услышала, как невдалеке всхлипнула пухленькая молодая дама.

– О, Пречистая, кто же так извел его любовью? Клянусь былой девственностью, я бы утешила его, пусть даже потом супруг меня и поколотит!

На даму зашикали, и она замолчала, вытирая глаза краем головного покрывала.

Смуглый аквитанец продолжал петь:

На папском престоле воссев

Иль царственный Рим покорив,

Все соглашусь потерять,

Только б надеяться далее,

Что поцелуй быть может, –

Иначе – ведает Бог! –

Нет ей доступа к раю [74].

– Они все влюблены в Элеонору, – услышала Милдрэд голос Реми. – А я бы пел для вас, если бы вы позволили.

Милдрэд слегка опешила, когда он сел у ее ног и положил голову ей на колени. Прогнать его? Она еще не знала здешних нравов, не знала, что тут сочтут бесстыдством, а что грубостью. Но тут, к ее облегчению, песня прервалась, все стали аплодировать, а Гийом Плантагенет что‑то сказал Элеоноре, кивнув в сторону прильнувшего к коленям англичанки Реми де Гурне. И герцогиня его окликнула:

– Мессир Реми, вы, как я слышала, единственный из нормандских дворян, кто в состоянии тягаться в музицировании с нашими аквитанцами. Так что прошу вас, явите свое искусство!

Реми стал отказываться. Фрейлины Элеоноры почти подтащили его к трону госпожи, но рыцарь умолял не принуждать его, чтобы известные певцы юга не говорили потом, что Нормандия смеет соперничать с ними в искусстве, в котором им нет равных.

– Если вы сейчас же не потешите нас, Реми, – начала герцогиня, обиженно надув губки, – то я запрещу вам целовать мне руку при встрече.

Ее фрейлины, уловив настроение госпожи, тут же принялись наседать на нормандского рыцаря:

– А я, Реми, не разрешу вам подсаживать меня в седло!

– А я не позволю смотреть в мое декольте!

– Я не поднесу вам вина!

– Я запрещу вам меня целовать!

– А я не коснусь бедром вашего бедра!

Милдрэд их нравы казались излишне вольными, она смутилась, особенно когда Реми оглянулся на нее, будто ожидая, что и саксонка присоединится к этим игривым упрекам. Но и без нее было кому его донимать.

– Несносный Реми, если вы не споете, то никогда не узнаете, какая тесьма на моей нижней рубашке!

В конце концов рыцарь поднял руки, показывая, что сдается, и ему подали лютню. Он умело и быстро пробежал пальцами по струнам.

– Высокочтимая госпожа и вы, милые прелестницы, я спою вам песню, какой научил меня сам Генрих Плантагенет. И прошу вас быть снисходительнее к скромному исполнителю. Моя госпожа догадается, что песня герцога обращена исключительно к ней, а та, о ком я сейчас думаю, – тут он оглянулся и посмотрел на сидевшую в стороне Милдрэд, – пусть поймет, что именно для нее вкладываю в исполнение всю свою душу.

Едва он заиграл, как Милдрэд напряглась, лицо ее окаменело.

Далекий свет меня манит…

Пойду издалека.

Пусть Бог в пути меня хранит –

Любовь моя крепка.

Ведь это ты – далекий свет,

К тебе иду сквозь мрак.

И верю – ты моя судьба.

Аминь. Да будет так!

Странно звучала эта песня в устах нормандца, исполнявшего ее низким грудным голосом. Милдрэд помнила ее совсем в другом исполнении… Иной голос, иной взгляд, иные интонации… Это была их с Артуром песня… Она помнила, как он пел ее среди просторов холмистых пастбищ в Уэльсе, как смотрел на нее в замке Кос, среди толпы, но она знала, что он поет только для нее… Об этом говорил его голос, его взгляд, обращенный к ней, как будто только она одна могла быть на целом свете.

Для тех, кто любит и любим, –

И в дождь встает заря.

Но надо знать, что ты не сон,

Что все мечты не зря.

Милдрэд не могла это больше слышать. Все было зря! Все! И ее любовь к Артуру, и желание сэра Гая помочь им… Этот благородный человек тоже попался на обман своего любимца, не зная, что некогда Артур пел ту же песню и Ависе из Глочестера. О, Милдрэд не забыла, как Ависа просила Артура спеть ей про далекий свет и тем самым чуть не выдала их. Их. Ибо они с Артуром уже тогда были парой, несмотря на то что этот плут уступил прекрасную валлийку Плантагенету. Что же за люди они, если решались на подобное? Но теперь‑то они вместе. У них не вышло обогатиться за счет Гронвуда, но они имеют содержание от самой Элеоноры, верящей, что сын Ависы от ее мужа. Но так ли это? Его ли это дитя? Ибо эти двое хитрецов могли обмануть кого угодно.

Звезду настигнуть нелегко.

Я смертный – не святой.

Вот только б ты меня ждала,

Была моей звездой.

Милдрэд не выдержала и, подхватив длинный шлейф сюрко, торопливо пошла к выходу. Не хватало, чтобы кто‑нибудь из присутствующих увидел ее слезы.

Но у себя в башне она уже не сдерживалась и разразилась рыданиями. О, неужели она еще ничего не забыла? Неужели все еще продолжает любить этого обманщика? В глубине ее души таилась надежда, что когда Артур обнимал и целовал ее, то она значила для него не меньше, чем лоснившаяся от чужих ласк Ависа, к которой он в итоге вернулся. А Милдрэд все еще неосознанно тоскует по этому пройдохе. Ужасно!

Но при оживленном, шумном дворе герцогини Элеоноры некогда было предаваться печали. Постепенно Милдрэд стала входить во вкус местных нравов. Куртуазные комплименты, милое соперничество из‑за нее нормандца Реми и принца Гийома, очаровательные беседы с Элеонорой.

Герцогиня говорила:

– Через несколько дней полнолуние, и я задумала устроить суд любви. Вам известно, что это такое, миледи? Нет? Тогда вам обязательно надо присутствовать!

Они с герцогиней шли по городским улочкам, возвращаясь после мессы в большом соборе Святого Стефана. Именно там Милдрэд показали гробницу Вильгельма Завоевателя – простую плиту с короткой надписью. Милдрэд стало не по себе, что она молится недалеко от праха поработителя Англии. Не уподобляется ли она вечно обиженному Хорсе, который уже давно служит норманнам?

Элеонора под предлогом легкой беседы задавала саксонке вопросы, свидетельствовавшие о ее интересе к положению в Англии. Она полюбопытствовала, каков в общении король Стефан, правда ли, что он слывет образцом рыцарства? И кто его ближайшие сподвижники? Генри Винчестерский? О, Элеонора в курсе, что сей прелат не столько озабочен сохранением короны на голове брата, сколько научными трудами и своей коллекцией ценных раритетов – древней скульптуры, старинных фолиантов, своим необычным зверинцем. А вот что скажет Милдрэд о графе Нортгемптоне? Говорят, это один из самых верных приверженцев Блуаского дома?

Милдрэд понимала, что интерес герцогини не случаен, но не видела причин что‑то скрывать. Поэтому легко удовлетворила ее любопытство, сообщив, что хоть Нортгемптон и слывет самым непримиримым противником партии Анжу, он уже не молод, а его дети весьма равнодушны к политике и предпочитают больше охотиться в своих владениях. На вопрос о графе Варвике она дала такой же исчерпывающий ответ: Варвик тоже мужчина не первой молодости, а вот его жена, графиня Гундреда, женщина умная и предприимчивая, живо интересуется делами в Англии, правда, нельзя сказать, что она довольна политикой короля Стефана. Однако когда Элеонора спросила у нее про Хорсу, оживленное личико Милдрэд помрачнело.

– Мадам, мне неприятно говорить об этом человеке. Он убил моего отца.

Элеонора искоса взглянула на нее. Она сопоставляла: итак, Хорса, прослывший лучшим военачальником в войсках Юстаса, – личный враг возлюбленной принца. Тут было о чем подумать.

– Я никогда не видела его высочество Юстаса Блуаского, – осторожно начала герцогиня. – Так уж сложилось. Но слышала, что он едва ли не прокаженный. Потом эти слухи сошли на нет. И я не думаю, что вы бы выбрали его, если бы у него действительно была столь ужасная болезнь.

Милдрэд не отвечала. Элеонора заметила ее напряжение и перевела разговор на иное. Они как раз подходили к замку, где столпилось немало горожан, желавших приветствовать свою герцогиню, и, едва она приблизилась, вокруг раздались радостные возгласы. Люди приветствовали ее, бросали ей под ноги цветы, махали руками, улыбались.

Уже входя под арку ворот, Элеонора заметила:

– Они всегда особенно приветливы, когда я посещаю церковь. Дело в том, что в моем роду есть фея Мелюзина, покровительница вод и озер. В давние времена она стала женой одного из моих предков, причем была ему доброй супругой, пока муж не заставил ее прийти в церковь к святому причастию. И тогда ее загадочная сущность открылась: Мелюзина превратилась в птицу и вылетела в окно. С тех пор считается, что выходцы из Пуату имеют в себе частичку ее крови, а добрым христианам это не нравится. Когда я вхожу в храм, они смотрят на меня, ожидая, что и я во что‑то превращусь. Даже жаль их разочаровывать, – засмеялась Элеонора. – Но мой первый супруг Луи, святоша и ханжа, всегда гневался, если при нем кто‑то упоминал о Мелюзине. А вот Анри моя загадочность даже нравится. Анри вообще особенный. Я счастлива, что мы вместе.

Счастливая женщина. Женщина, которую добился отчаянный парень, давно любивший ее. И свет ее счастья окрылял всех, кто бы рядом. Милдрэд сама не заметила, как постепенно отвлеклась от своих проблем, стала чаще смеяться и уже не была такой угрюмой и пугливой, когда юный Гийом приглашал ее прогуляться по саду, а рыцарь Реми приносил ей полевые цветы, говоря, что сам их насобирал, ибо пока в его владениях идет война, это единственное, что он может предложить пленившей его сердце даме.

В вечер полнолуния гости герцогини собрались на открытой галерее замка. Свет луны четко очерчивал полукруглые арки галереи, ложился на облицованные камнем полы, на которых были расстелены пушистые ковры. На табуретах и скамьях с мягкими сиденьями расположилось нарядное изысканное общество. Огонь горел только в массивной чаше на треноге, куда, чтобы разогнать комаров, добавили листья мяты и фимиам, и этот запах смешивался с ароматом сидра, каким обносили собравшихся хорошенькие пажи.

– Пьем только сидр! – приказывала Элеонора. – Это кровь нашей земли, ее вкус.

Она господствовала среди собравшейся знати и в своем легком зеленоватом одеянии с длинной вуалью и впрямь походила на фею вод Мелюзину. Но сегодня Элеонора выглядела особенно: днем она получила письмо от супруга и была невероятно оживлена и очаровательна.

Милдрэд отхлебнула немного сидра: он был совсем другим, не таким, какой ей доводилось пробовать в Англии, – иной вкус и аромат, легкая игристость.

В стороне негромко играла музыка, придавая вечеру нечто праздничное и романтичное. Большинство присутствующих разделились на пары, как и полагалось на подобном собрании, и Элеонора не стала пенять своему деверю Гийому, когда тот заявил, что будет опекать их английскую гостью (слово «пленница» тут было неуместно) и докажет ей, что, несмотря на молодость, он ничем не хуже прославленного рыцаря Реми де Гурне. Они оба забавляли Милдрэд. Но еще забавнее было слушать то, о чем говорилось на суде любви. Может ли женщина быть возлюбленной сразу двух мужчин или это порочит высшую любовь? Милдрэд растерялась, ощутив на себе множество взглядов, а оба ее поклонника вступили в диспут, доказывая, что может, пока дама не сделает окончательный выбор. Но истинный влюбленный всегда застенчив – так утверждало большинство. Любовь не терпит напора и принуждения, какие убивают и утомляют чувство.

«Юстасу не мешало бы присутствовать на подобном собрании», – с сарказмом усмехнулась Милдрэд, вспоминая, как принц брал ее силой, при этом не переставая твердить о своих чувствах.

Истинная любовь не должна быть скупа, ибо в саду скупости любой цветок любви увянет, – уверяли собравшиеся.

Кто не умеет скрывать свои чувства, тот не умеет любить! Но при этом Милдрэд отметила, что сидевшие в тени парочки не только держались за руки, но порой склонялись друг к другу и обменивались поцелуями. И это называется, что надо таить свои чувства?

Обсуждался и вопрос о том, оканчивается ли любовь с браком. Тут уже Элеонора принималась доказывать: нет, нет и еще раз нет! Любовь цветет сама по себе, независимо от того, освящена ли она в церкви или свободна. Слова герцогини вызвали бурные аплодисменты присутствующих.

Любовь должна либо возрастать, либо уменьшаться, – уверяли собравшиеся и начинали спорить.

Потом принялись решать, что происходит, когда любовь иссякает? Многие считали, что в подобном случае ее уже ничто не может возродить.

– А вы что скажете? – обратилась герцогиня к Милдрэд. – Вы так молчаливы сегодня.

Милдрэд ответила после некоторого раздумья:

– Думаю, любовь не иссякает. Она может затаиться, уснуть, даже казаться умершей… Но если это истинная любовь, она остается. Ибо она, как вера, – навсегда.

Элеонора улыбнулась при свете огней и лунного мерцания.

– Наверное, вы знаете, о чем говорите.

Но Милдрэд не знала. Она призналась себе, что все еще не может забыть Артура, однако не готова его простить. И любит ли она его?

Ей опять приходилось маневрировать между Гийомом и Реми, они ее смешили и порой утомляли. Хотя она уже поняла, что, по сути, от нее и добивались, чтобы она позволила себе увлечься одним из поклонников. Но зачем ей это? Чтобы насолить Юстасу? Он вполне того стоил. Да и мужественный Реми в его нарядных одеждах, с модно подвитыми белокурыми волосами выглядел привлекательно. Очарователен был и рослый для своих шестнадцати лет принц Гийом. Говорили, что из трех братьев Анжу он единственный похож на своего отца Жоффруа Плантагенета, какого еще называли Жоффруа Красивый. Честно говоря, Милдрэд нравились оба ее поклонника. Однако стоило ей представить, что кто‑то из них ласкает ее… как она чувствовала подступающий холод и тошноту. Ее передергивало. Увы, время с Юстасом сделало ее холодной и брезгливой. А то, что было раньше… Она впервые за все время позволила себе вспомнить, как таяла в объятиях Артура… Но это, казалось, было в какой‑то иной жизни. Теперь же от самой мысли о близости с мужчиной она невольно содрогалась.

В сознание задумавшейся саксонки вливался мелодичный, чарующий голос Элеоноры:

– Любая женщина расцветает, когда ее любит мужчина. Так создано Богом, и мы должны ценить это.

Милдрэд подумала о Юстасе, и даже в эту теплую ночь ее пронзил озноб. Пожалуй, Элеонора, эта много повидавшая женщина, даже не подозревает, как обременительно может быть навязанное чувство, как оно связывает и отягощает.

Той ночью Милдрэд приснился кошмар: сквозь туман к ней приближался силуэт человека в темном капюшоне. Он тянул к ней руки, он звал ее, говорил, как скучает. Она не различала в тумане его лица, но ощущала его тяжелый взгляд, узнавала это чувство гадливого холода в животе и жуткое ощущение, как любовь Юстаса по капле вытягивает из нее жизнь.

Она проснулась от собственного крика. А отдышавшись, кинулась к распятию и возблагодарила Всевышнего, что оказалась в плену. Что недосягаема для Юстаса. Но как надолго? Какие на нее планы у нормандской четы?

Ей следовало переговорить об этом с Элеонорой. Однако случая все не представлялось. Несмотря на кажущуюся беспечность, герцогиня не забывала о своем положении правительницы, и ее редко можно было застать одну. И пока Генрих Плантагенет вел войны, его супруга правила их владениями, постоянно принимала гонцов, выслушивала прошения, чинила суд, следила за поставками для нужд армии мужа. С раннего утра она была окружена людьми, в замок постоянно кто‑то прибывал, посланцы и просители собирались в большом зале, ожидали, когда им будет позволено встретиться с правительницей. Их череда была бесконечной, но у Элеоноры для всех хватало времени. Милдрэд, когда выпадала такая возможность, с интересом наблюдала за ней. Она видела, насколько герцогиня могла быть любезна с прибывшими или же, наоборот, становиться холодной и величественной. Если дело казалось ей важным, она никогда не перекладывала его на других, сама во все вникала, и от ее пристального внимания не укрывались ни лишние траты, ни желание нажиться за счет дома Плантагенетов на поставках в армию. Но если она замечала обман, то становилась столь грозной, что могла отправить лгуна к палачам. Или же, припугнув, становилась столь милой и так ловко убеждала нужного человека в том, что их желания совпадают, что тот сам предлагал желаемое и даже добавлял что‑то от себя. Перед ней никто не мог устоять. По сути, молодой Генрих получил великолепную супругу и помощницу, ставившую его военную кампанию выше нужд собственного двора. Например, Элеонора могла отменить назначенное празднество, если ей надо было провожать набранные отряды, она выезжала к войскам и обращалась со столь пламенной речью, что, будь то наемники или вассалы, они испытывали воодушевление и клялись этой удивительной женщине сделать все для нее и ее супруга.

О, она была неутомима! Будучи на первых месяцах беременности, герцогиня не позволяла взять над собой верх обычным в этот период женским недомоганиям и, покончив с делами, опять удивляла окружающих и двор какой‑нибудь очередной выдумкой, умело чередуя работу и развлечения. И как бы она ни была занята, вокруг нее всегда царили оживление и веселье. Милдрэд даже не заметила, как с головой окунулась в эту кипучую жизнь и стала получать удовольствие от происходящего, не думая о грядущем, наслаждаясь только каждым новым днем. И постепенно ее душа стала оттаивать. Она уже смелее высказывалась во время судов любви, с удовольствием шутила и принимала ухаживания, к тому же ей было лестно, что ее считали образцом мод при канском дворе. И теперь многие дамы, копируя англичанку, стали отказываться от пышных вышивок и богато декорированных каменьями оплечий, в подражание ей они носили легкие струящиеся ткани, а так как август в этом году выдался на удивление жарким, то воздушные ниспадающие наряды почитались как особенно удобные, и их так и называли – английский крой.

В середине августа в Кан прибыл граф Тибо Шартрский, посланец короля Франции, бывший к тому же кузеном принца Юстаса. Сей молодой граф выставил Элеоноре весьма суровые требования по поводу обмена пленных рыцарей, отказался идти на какие бы то ни было уступки, и герцогиня решила отложить дело, сославшись на то, что по такой жаре трудно обдумывать сложные вопросы. Затем она пригласила несговорчивого посла поехать с ней на купание в водах Ла‑Манша. Молодой Тибо был удивлен: герцогиня серьезно думает, что для христианина возможно купаться в стихийном море? Но был заинтересован и согласился отложить обсуждение до того, как он испробует это на себе.

Они выехали из Кана рано утром: блестящий кортеж сеньоров и дам, внушительная охрана, даже кое‑кто из представителей духовенства, решивших присоединиться к их процессии. Была приглашена и Милдрэд. Подобная поездка была ей тем желаннее, что, даже участвуя в увеселениях блестящего двора Элеоноры, она не имела права покидать замок Кан, а один раз, когда пожелала сама отправиться в город, стражники, такие приветливые и почтенные, пока она гуляла в пределах крепости, решительно скрестили перед ней копья.

Но теперь саксонка ехала в составе кортежа, и если что‑то ее и тревожило, так это то, что порой она замечала на себе заинтересованный взгляд кузена Юстаса, видела, как граф Тибо о чем‑то переговаривается с Элеонорой, указывая на пленницу. Однако и он забыл о делах, когда они выехали к морю. По приказу Элеоноры стражи выстроились рядами, охраняя побережье, слуги расставили шатры на песчаном пляже, который поделили на участки: в одном месте было решено устроить купание дам, в другом – мужчин.

Море в тот день было тихим, волны, набегавшие на белый песок побережья, ласково шептались. Стояла такая жара, что даже священнослужители стали заходить в воду, бродили по мокрому песку, придерживая полы своих сутан.

Элеонора первая подала пример для купания: скинув свою корону и струящиеся одеяния, оставшись в одной рубахе, герцогиня легко вошла в воду, поплыла, а ее длинные волосы тянулись за ней, как золотистые водоросли.

За ней последовали другие. Милдрэд раньше и в голову не приходило, что можно купаться в столь опасной стихии, как море. Это оказалось удивительное удовольствие! И она жалела пожилых дам, которые вынуждены были стоять в воде, ограждая и закрывая собой резвящихся купальщиц, в то время как те барахтались, ныряли, брызгались. Некоторые из женщин умели плавать, но таких было немного. А вот Элеонора уплыла так далеко, что дамы и священники на берегу подняли истошный крик, опасаясь за свою госпожу.

– Я пристрастилась плавать, еще будучи в Святой земле, – рассказывала позже герцогиня, когда они, уже переодевшись в сухие легкие одежды, расположились под натянутым тентом на коврах и складных стульях.

После дневного марша и купания у всех разыгрался аппетит, и пажи спешно вынимали из больших корзин привезенные яства. Здесь были разнообразные нормандские сыры, всевозможная зелень, зажаренные до золотистой корочки каплуньи ножки, были и морские деликатесы: мидии по‑нормандски, гребешки, омары, устрицы со вкусом лесного ореха. Многие блюда были залиты вкуснейшим сметанным соусом, свежим, жирным, тающим во рту. На десерт подали пышные и сладкие пироги с запеченными яблоками и грушами, а запивали еду отменным вином, по вкусу разбавленным водой, шипучим сидром, грушевым игристым пуаре [75].

После обеда все были благодушно настроены и расслаблены. Даже до этого державшийся особняком французский посланник граф Тибо как будто повеселел. Он оказался весьма приятным молодым человеком. В небрежно распахнутой после моря свободной рубахе он устроился у ног Элеоноры и грыз яблоко, не сводя с нее веселого взгляда. Герцогиня казалась сияющей, ее роскошные медовые волосы были заколоты, как у нормандских поселянок – высоким узлом, но с ниспадавшими по спине прядями. Милдрэд вспомнила, как юный Плантагенет говорил о ней: «Она как солнце!» Саксонка была готова с ним согласиться.

И все же, несмотря на расслабленность и игривое настроение, Элеонора не забывала о своем долге. В какой‑то момент она увлекла французского посла прогуляться вдоль моря, и тот пошел за ней как привязанный. Их силуэты с развевающимися волосами, в летящей по ветру светлой одежде красиво смотрелись на фоне закатного неба.

Но эта картина беспечности была лишь видимостью, ибо Элеонора вела серьезные переговоры. Милдрэд поняла это, когда граф Тибо вернулся, – он выглядел задумчивым и серьезным, а паж вскоре сообщил саксонке, что герцогиня теперь желает переговорить с ней. И если только что Милдрэд игриво забирала щетку у пытавшегося расчесать ее светлые волосы принца Гийома, при этом забавляясь ревнивыми взглядами рыцаря Реми, то теперь вдруг почувствовала волнение.

Вид у герцогини был серьезный, даже суровый. Но все она же улыбнулась, завидев морской румянец на обычно бледных щеках саксонки, ее распушенные и завившиеся в крупные локоны кудри. Взяв Милдрэд под руку, она повела ее вдоль линии прибоя и стала рассказывать последние новости. Милдрэд узнала, что за последние месяцы принц Юстас осадил две лучшие крепости на северном побережье Нормандии – Арк и Се, причем бок о бок с ним воевал средний из Плантагенетов, Жоффруа Анжу (имя Жоффруа аквитанка Элеонора произносила на южный лад – Жоффрей). Но не о Жоффрее она сейчас вела речь, хотя и посетовала, как ее супруг огорчен тем, что они с братом оказались в разных лагерях. Дело в том, что, похоже, Арк и Се не удастся удержать, так как Генрих занят в сражениях за графство Вексен с Людовиком и не может оставить занятые позиции и помочь своим осажденным вассалам. Однако у Плантагенета в плену оказались несколько видных сподвижников английского принца, среди них сам Хорса. Вот графу Тибо и поручено обсудить обмен этими пленниками. Генрих предложил Юстасу отступить от осажденных крепостей в обмен на его военачальника Хорсу и… Милдрэд Гронвудскую.

– Вы хотите отдать меня Юстасу? – ахнула Милдрэд, чувствуя, как у нее голова пошла кругом. Она даже пошатнулась, и Элеоноре пришлось ее поддержать.

– Что с вами, дитя мое? Вы словно самого сатану увидели. Успокойтесь. Пока мы не намерены соглашаться с условиями Юстаса, да и освободить Хорсу для него сейчас важнее, чем вернуть вас. Ибо он откуда‑то знает, что вы в Кане живете скорее как наша гостья, а не узница. Отсюда мой вопрос: откуда Юстас узнал об этом? Кто его оповещает?

– Ну уж никак не я, – молвила Милдрэд, глядя, как лучи закатного солнца золотят воды моря. Они были столь яркими, что от их блеска на ее глазах появились слезы. Или это были слезы облегчения?

И Милдрэд стала уверять, что с момента своего пленения не имеет связи с принцем Юстасом и даже счастлива, что так сложилось.

– Но ведь Юстас Английский обещает вам высокое положение, почет и… как ходит молва, хочет однажды сделать вас королевой Англии… Это ли не повод, чтобы вернуться к нему?

И так как Милдрэд не ответила, герцогиня сухо сказала, что пусть миледи не надеется на это. Пока Юстас нуждается в поддержке Людовика Французского, он не подумает поднимать вопрос о разводе с Констанцией. И, видя, что та продолжает отмалчиваться, герцогиня неожиданно сообщила ей про Авису. Дескать, ей стало ведомо, что сия женщина уехала из Глочестера, однако весьма неплохо устроилась с сыном в Южном Уэльсе. И насколько известно Элеоноре, рядом с ней нет никого, кто бы мог походить на ее супруга.

– Возможно, так она скрывает свой брак, чтобы и в дальнейшем получать деньги на содержание сына, – предположила заинтересованная Милдрэд. – Но в любом случае я сама присутствовала на ее венчании с рыцарем Артуром ле Бретоном. О, что вы, мадам! – воскликнула Милдрэд, когда Элеонора вдруг резко сжала ей руку.

Лицо герцогини неожиданно стало напряженным, почти злым.

– Что вы сказали? Артур ле Бретон? Госпитальер Артур ле Бретон? Быть такого не может!

Она вдруг оставила Милдрэд и, резко развернувшись, пошла прочь. Потом так же быстро вернулась.

– Если я правильно понимаю, то ранее мы с вами разговаривали о неком Артуре из Шрусбери, которого одно время приблизил к себе Анри Плантагенет. Почему же теперь вы сказали о нем как об Артуре ле Бретоне?

– Это долгая история, – печально улыбнулась Милдрэд.

– Но мы никуда не спешим, – с нажимом произнесла герцогиня. – Расскажите мне все. С самого начала.

И Милдрэд поведала ей о бродяге, который некогда сопровождал ее по тревожным дорогам Англии.

– Кому он служил? – тут же спросила Элеонора.

Милдрэд пожала плечами. Да никому. Так ей кажется… Хотя сейчас она ни в чем не уверена. Знает только, что упомянутый Артур одно время находился в услужении у графа Херефордского. Потом добился благосклонности принца Плантагенета.

– Как вышло, что мой Анри доверился этому человеку и поныне вспоминает его только с хорошей стороны? А ведь моего мужа доверчивым не назовешь.

Милдрэд продолжила свой рассказ.

Наплывали сумерки, со стороны, где оставалась свита, долетал перезвон струн и взрывы хохота. Один раз герцогиню окликнули, но она не отреагировала, правда, и не была против, когда услужливые рыцари принесли ей и Милдрэд пару складных стульев и легкие вязаные шали, – с приходом вечера морской бриз стал прохладным.

Элеонора не сводила с саксонки глаз, слушая, как Артур, прознав, что Хорса с горсткой головорезов готовится напасть на возвращавшегося с малой свитой Плантагенета, решил помочь ему. Элеонора уточнила, как юноша помог принцу и кому сообщил о нападении? Никому, отвечала Милдрэд. И вдруг события тех дней так ясно встали перед ее глазами, что она подумала: «А в самом деле, что вынудило Артура рисковать собой ради чужого принца?» И все же он пошел на это, считая, что оставаться в стороне бесчестно, если можешь прийти на помощь. Самонадеянный безумец…

Милдрэд не заметила, каким неожиданно нежным тоном произнесла это и как странно посмотрела на нее в сгущающихся сумерках Элеонора. И такой же напряженный блеск был в ее глазах, когда Милдрэд поведала, что Артур поначалу отказывался от попыток Генриха отблагодарить его, а потом согласился.

– Почему же передумал? – строго спросила Элеонора.

Милдрэд замялась. Она не хотела говорить, что полюбила этого безродного парня… и сама просила его пойти на службу, чтобы он мог возвыситься… ради нее. Поэтому она осторожно заговорила об ином: о том, как они встретились позже в Лондоне и он уже назывался Артур ле Бретон и носил черное с белым крестом одеяние госпитальера.

Были ли с ним какие‑то документы? Ссылался ли он на какие‑то поручения? Милдрэд об этом ничего не знала. Просто они с отцом приняли госпитальера в своем замке, что, как потом выяснилось, оказалось роковой ошибкой. Ибо на замок напал принц Юстас, которому необходимо было схватить оного госпитальера. Он считал, что тот шпион императрицы Матильды, а так оно было или нет, Милдрэд не могла с уверенностью сказать. Ибо сама уже запуталась. Раньше она верила Артуру, а он оказался лжецом. Так что…

Повествуя о печальных событиях, Милдрэд постаралась не коснуться истории о сватовстве к ней Артура – ей было горько и стыдно признать, как она обманулась. А отчего же она не выдала родным, что госпитальер тот самый бродяга, который служил Генриху? Милдрэд отвечала уклончиво: мало ли что произошло за это время с Артуром. Может, он и впрямь стал членом ордена Святого Иоанна.

– Чушь! – резко прервала Элеонора, и в голосе ее звучал плохо скрытый гнев. – Вы что‑то недоговариваете, моя милая. Ибо как мог какой‑то английский бродяга стать рыцарем ордена иоаннитов, если туда принимают только людей благородной крови, а не английских бродяг?

В том, как она это произнесла – «английский бродяга», – было столько презрения, что Милдрэд только ниже склонила голову. Эта женщина была рождена повелевать и править, смотреть на подданных свысока, и саксонка не могла ей сознаться в том предосудительном попустительстве, с каким сама поддерживала ложь Артура, потеряв тогда и голову, и сердце… и честь от любви к безродному. И она отвечала герцогине столь путано и сбивчиво, что Элеонора поняла: саксонка лжет. Это рассердило герцогиню. Она резко повернулась и ушла. Милдрэд стало даже стыдно. Элеонора Аквитанская, с ее приветливостью и благосклонностью, не заслуживала такой скрытности. Однако Милдрэд уже отметила, что Элеонора умеет играть людскими душами, их доверием и расположением. Она – прекрасная правительница и преданная жена, но никак не человек, которому бы Милдрэд хотела исповедаться, рассказав о своей поруганной любви…

Поэтому Милдрэд не сильно огорчилась, когда заметила, что Элеонора охладела к ней. К тому же вскоре герцогиню отвлекли иные заботы: в Кан прибыла ее грозная свекровь, императрица Матильда.

Милдрэд с детства была наслышана об этой женщине. В свои годы воинственная Матильда была бодрой и статной. А еще Милдрэд отметила, как они похожи с Генрихом, – то же округлое лицо с волевым подбородком, те же рыжевато‑каштановые волосы и широко посаженные светло‑серые глаза, резко темневшие, если что‑то приходилось ей не по душе. А не по душе ей пришлась как раз поездка невестки к морю.

– Вы ведь особа королевского положения, – говорила она Элеоноре, – вы должны чтить свой сан и думать прежде всего о ребенке, которого понесли по милости Неба. А вы разъезжаете по округе и даже, как мне сообщили, заплываете в море. А если бы вы потеряли дитя?

– Я бы зачала нового, – с улыбкой отвечала ей эта тридцатилетняя женщина с девчоночьим смехом и грацией нерожавшей девушки. – И я не королева, осмелюсь напомнить. И счастлива этим! Правда, уверена, что ваш сын однажды наденет на мою голову королевскую корону.

Суровое лицо Матильды смягчилось от этих слов, и она ласково взяла невестку под руку. Они о чем‑то долго разговаривали, и Милдрэд один раз даже расслышала имя Артура ле Бретона. Похоже, это заинтересовало императрицу, и она внимательно посмотрела в сторону саксонки, на какую ей указывала невестка.

Позже, когда юный Гийом прогуливался с Милдрэд в саду, он сказал, что его матушка очень рада, что Генрих увел жену у короля Людовика, приданое которой составляло ни много, ни мало половину Франции!

– Матушка всегда очень любила Генр