Рассказ о встречах

Когда мне заболеть, у меня подруга в ресторане была, Зина. Мы с ней пятнадцать лет дружили. Касса у нас всё вместе, друг от друга никогда вот ни копеечки не украли, ничего. И очень она меня любила (ну как подругу), очень.

И вот раз мы сидим, мы обедать с трех до четырех закрывалися. Сидим, а она че‑то приболела (она постарше меня на десять лет). И она говорит: «Рай, – говорит, – если я умру, то я, – грит, – буду стучаться, – (ну, шуткой грит), – стучаться буду к тебе».

Да‑а?.. а вот слушай!

Говорит: «Я там без тебя не смогу».

«Да ты что, у меня четверо детей! Ты с ума сошла, что ли».

А у ней тоже трое. Ну, она постарше, у ней дети‑то уже все были определенные. А у меня ж Маринка маленькая, я родила‑то ее поздно. Вот. А она говорит: «Я там без тебя не смогу».

«Зин, да ты че, очертенела?» – я на нее прям вот так…

Ну и все, вроде шутка и шутка.

А потом она и умерла. Щас уже восемь лет. Ну, я и хоронила, и всё честь по чести, всё, и поминала, и так же вот и пощас: сажуся есть – и маму с папой, и всех там кого поминать своих… Даже не успеешь всех – говорю: помяни, Господи, всех моих сродичей всех по крови. А подружек надо так поминать, именами: и я ее, Зинку, всегда поминаю. А то забыла раз помянуть, и… ты слушай, слушай!

Снится она мне, значит, во сне… а так явственно!

Я иду вроде бы на свекл у тяпать. Раньше нас посылали на свеклу тяпать, и вот у меня там тяпочка, узелок это с молоком, с яйцами – с собой брали.

И речка. С этой стороны я иду, и девчонки все со мной с ресторана, и мы идем вдоль речки вроде работать.

А на том берегу сидит эта Зина, моя подруга, а около нее пустое место на травке. А через это место – сидит там, одну у нас соседку муж зарубил топором, Ельку. И вот она, Елька эта, там тоже с ней сидит, ее соседка. И там еще одна женщина умерла, эта, как ее… Люба звали, и муж ее этот, Эдик.

А Зинка мне прямо так, шумит мне: «Райк! я место тебе берегу, ты че там ходишь‑то?» А я не почувствовала сразу, что она мертвая‑то…

Да! а ноги‑то у нее в воде! Ноги у нее в воде, ну, во сне‑то…

А так явственно! Сидит – и мне прямо так…

Я ей: «Зин, да я тут не пройду, глыбако, как я к тебе пойду‑то, вода холодная… переплывать – у меня продукты тут, намочу…»

А она: «А вон там немного мосточек обойдешь и сюда сразу придешь».

Я немного шагнула, шаг‑два… – и вспомнила: «Ой‑й! Она ж мертвая‑то!..» И все соседи сидят – какие уже мертвецы!

И как начну с ней ругаться: «Ты чего ж, говорю, меня зовешь‑то! Тебе чего, мою Маринку не жалко?! она еще маленькая!»

А она свое: «Я по тебе соскучилась, приходи…»

Тут я беру какие‑то яйца из сумки, в нее вот так кидаю со злости, кидаю, ругаюся с ней во сне…

А она говорит: «Ну и ладно, ну и не надо тогда. Я другую себе тут подругу найду».

И очнулась.

А после этого я заболела оч сильно.

Я сюсюкаю‑то почему. Семь часов операция была, наркоз‑то: зубы эти были красивые – все повыпало, тут еще немного держатся, а там золотые повыскочили, там кошмар. Лысая была вся, щас отросло… Я год не вставала, лежала лежачая. Все руки были тут… потом их это… марлей, это… все в крови у меня было… ох…

Мне иконка одна помогла, Казанская божная мать. Или Тихоновская, по‑моему… Она даже на столике там у меня была, в больнице на тумбочке, помогла мне, иконка.

И видите, как случилось. Как к слову она говорит: «Ой, как же я без тебя, не смогу…» Вроде шутка, а получилось вот так.

И потом стала стучаться мне. Ну, в окно: сплю – она стучится.

Я утром проснуся: у меня церковь – пять минут от меня ходьбы. Я с костылем прямо в церковь. Схожу, еще конфет там надо раздать, чтоб не снилось, раздам, всё, пришла, соседей к себе позову, еще ко мне подруга придет проведать, я чачу свою достану… Летом груш было много: груши, сахар – сосед армян научил: молоко банку, банку воды и вот эту… и в перегонке вторую делаешь – от молока остается просто такие пятнышки, все очищается: светлое, только немного грушей… О‑о! нич‑че на свете не надо. Вот ни коньяк тебе, ни дорогую водку за пятьсот, ничего. В ней шестьдесят, а пьется!.. ну как вам сказать, ее женщина даже выпьет пятьдесят грамм – сидишь, раскраснеисси… и такое вот ощущение – никогда ни голова не заболит, хоть ты ее перепей, хоть ты в доску ее напьесся!..

Да.

А что‑то хотела еще… А! Про Зинку‑то.

Значит, только забуду ее помянуть – стучит ходит в окно мне. Не просит ничего, ничего, просто в окно…

А я ей: «Зин, иди ради бога, ну че ты ко мне стучисси‑то? Тут у меня, – говорю, – и так без тебя полон дом, иди отсюда!» – во сне начинаю ругаться с ней…

Ну а потом мне монашка одна помогла. Че‑то там почитала, одна монашка там у нас. Она чето там почитала свое, и она больше не стала ко мне стучать… так просто, приснится во сне и все.

У нас очень церковь сильная в Дубов о м. Село Дубовое, Липецкая область, Чаплыгино, село Дубовое. Там у нас святой колодец. Лечебнай. Его в революцию закапывали тракторами, но он все равно пробивал. Щас там всё уже сделали, там и иконы, купаются там и всё. И хорошая экология. Москву не сравнить – Москва грязновата. У нас все с Москвы люди едут лечиться. Даже землю купить хотели, но там нельзя: святое, не продают. И церковь. Батюшка Валерьян – это просто!.. Он мне сказал: «Первую воду компот отваришь…» Нет, он не так говорил. «Когда была война в Афганистане, то брали не русскую кровь нашим солдатам, а брали украинскую, потому что она сильней, потому что они пьют сухофрукты. – Батюшка Валерьян. – Первую воду ты, значит, компот сливаешь, второй заливаешь и кипятишь, и вот эта вторая вода очень сильная для желудка». Вот, я придерживаюсь. У меня ягод много замороженных дома, и я придерживаюсь.

Вот такие дела…

Что‑то еще хотела вам рассказать самое главное…

А! Отец‑то приснился мне! Отец родной, уже десять лет его нет.

Он такой тихой у меня был, несмелый… контуженый весь, с войны‑то. Мать‑то у нас боевая. Она любила в глаза чего‑нибудь высказать: у меня другой раз совести не хватает… Она тоже на фронте была, мама моя, у ней был летчик жених – разбился. Любовь была у них. Мама красивая у меня, но маленькая росточком: в ней всю жизнь шестьдесят килограмм.

Они с отцом в один день поженились. После войны‑то мужчин – кто без ног, кто без рук, а тут целый, только контуженый: привели и сразу сосватали, через родню, ну как в деревнях‑то… Самогоночка, хлеб напекли, и вся свадьба.

И вот помню, мы приезжаем к ним, лет, мож, восемнадцать назад, мож, семнадцать, давно: заходим, гостинцы… ой!.. Мама всегда: «Ой, детишки слетелися! Ой господи, какой праздник‑то! девки, как хорошо‑то, детишки мои все слетелись…»

А дед (отец мой) сидит на сундуке, тихо так… А лысый был, я гляжу: у него тут вот так, ободрано немножко. Я говорю: «Мам, че это отец‑то ободранный? Подрался с кем?»

«Да ну его туда, глухая тяпка! Все настроение мне испортил!»

«Мам, че это ты?»

А сидит – платок хороший на ней, с цветами, кофта в горох, сидит такая: «Да не люблю всю жизнь! Не люблю и не по любви вышла. Я любила кого – он разбилси. Всю жизнь не люблю. Тяпка глухая…»

«Мам, а ты ведь так не говори! Тяпка‑тяпка, а шесть человек‑то нас р о дили?»

«Ой, девки, простите меня… В азарт войдешь – ничего не помнишь…» Ха‑ха‑ха‑ха! Мы посейчас вспоминаем: «в азарт войдешь – ничего, грит, не помнишь…» Боевая такая была упокойница, царство небесное, папе это… Николая и Александры…

Ну вот. Я пригляделася: у отца‑то полоски две от ногти. А никогда они не дралися. Не было у них, чтоб дралися между собой.

«Мам, – говорю, – да кто ж его так ободрал‑то?»

«А‑а, если б вы знали‑то! Под старость лет с ума сошел: наркоматик стал!..»

Ребята его научили в деревне: сажали – как ее называется, наркоманческая такая… да, конопля, конопля! И отец насажал им за баней. А она разрослась выше крыши, красивейшая такая…

Мама говорит: «Что ж я, не знаю? раньше в деревне она росла, мы с ней пряли да ткали, половики конопляные, полотенца: я думаю – ладно, мож, чего к делу она пригодится или чего…»

А он обрезал, половину ребятам отдал, а половину высушил, нарубил, на чердак все занес – и потихоньку добавлять начал… А че? ему хорошо. Вино даже не надо пить.

Бабка заметила: «Что ж махорку не курят, какую я насажала, а курят какую‑то эту длинную…» Смотрит, что он какой‑то… Ну, думает, это, мож, потому что старый, да и контуженый весь, с войны‑то…

А как догадалась: «Ой‑х! Ты погляди?! То молодежь курит, а этот с ума сошел, ну вообще! Наркоматик! Я ему лысину‑то ободрала, будет знать! И спожгла у него всю эту структуру…»

Ну и всё, после этого дед не прикоснулся.

Другой раз приезжаем: всё тихо‑мирно… Я деду всегда брала, отцу‑то, бутылочку: перцовочку он любил, и «Стрелецкая» была раньше тоже. За колодец поставлю в крепиву, чтобы никто не лазил, руки‑то не крепил.

Подхожу, моргаю отцу: «Там за колодцем‑то, как обычно… шнапс».

Он улыбается, прям улыбается весь сидит… Пока мама на стол соберет нам садиться, он тихо пойдет туда, раз – и выпьет.

А мама: «О‑о‑ой!.. Эй‑т, ты где это махнул‑то?!.»

Сидит, молчит, улыбается… Он вообще такой смирный был…

«Ну тюлень, ох тюл‑лень!.. тихой, глянь – где‑то уже махнул!.. Ведь вот даже в навоз закапывала, в навоз бутылку! И там – ведь надо ж было, нашел!..»

Ну, он не алкаш какой‑нибудь был: он работал, на печах клал, и крыши крыл, и дома, и срубы рубил, и конюшни, то, это – ну, на все руки. А выпить‑то… в деревнях все ж такие…

Вот и снится он мне теперь во сне, дед, отец‑то этот мой.

Выходит в сенцы меня встречать в голубой куртке: это у него в последнее время была болоньевая. Открыл двери, а сам отворачивается от меня.

Я говорю: «Папань, ты чего меня не встречаешь‑то?»

Он молчит.

«Ты меня че не встречаешь‑то, а?!» – говорю. Молчит. Ну, тут я догадалась: «Ах! Выпить‑то я тебе забыла купить!..»

Он прямо так улыбнулся: мол, «да…» – и ушел в ту дверь: там двойная дверь, в деревнях‑то…

Я скорей покупать да скорей поминать… мужу говорю, там еще судья в гости пришел, говорю: «Выпейте, ради бога, немножко, он там хочет, наверное, выпить‑то…»

Видите, сны‑то!

А говорят: «На свете вроде не‑ет ничего…» Всё есть.

А как же. Всё есть.

Ключ

– «Всё есть», – крякнул Белявский. – Да, Федор… вы это не стирайте смотрите. Тут у вас просто памятники настоящие! Что дядя Степа, что эта – «второй компот сильный», «батюшка Валерьян»… Я слушал‑слушал: какая же это эпоха, по европейским меркам? Сперва думаю: Средневековье? Нет, как дошло до компота – нет, все‑таки первобытная хтонь: души предков… Представьте: русская степь, курган и на кургане – каменная баба. Она и есть, она и рассказывает, эта самая каменная б а б а! – вкусно повторил Дмитрий Всеволодович.

Федор насупился:

– Почему вы считаете, что «первобытная»? Я согласен, она необразованный человек, но она ходит в церковь…

– Зачем?

– Затем же, зачем и все, зачем и я…

– Э, позвольте! Вы – современный мыслящий человек, вы читали каких‑то святых отцов, толкования на священный завет и так далее. А баба ходит – свечку поставить, тут пошептать, там покропить, покрестить, помахать, помакать…

– Вы слишком сильно идете здесь… вы сгущаете! – возразил Федор. – Вы правы, она неточно проводит границу между священным и бытовым, но…

– Какая граница? – расхохотался Белявский, – бог с вами! Вот сильная церковь: раздать конфет, чтоб не снилось. Святой колодец: макнуться. Компот: первый слить, второй отварить, проварить… Это у вас граница между святым и профанным, а у нее все цельное, целиковое, как литая болванка…

– Не болванка совсем, а живая душа – но простая душа, поэтому и вера тоже – простая!..

– Ну вот я и говорю: простая. Точней, примитивная. Первобытная…

– Если копнуть, – сказала Анна небрежно, – если копнуть, то у всех первобытная…

– Да, естественно! – согласился Белявский, – весь вопрос только в том, сколько надо копать. В чем вообще смысл цивилизации? В культурном слое. Он нарастает. Но медленно нарастает, веками, эонами… У Федора один слой – компаративная этимология. А у каменной бабы – другой слой. Точней, не слой, а пыльца, пудра: ф‑фух! – и нету слоя, чистый палеолит! Вы думаете, – обратился он к Федору, – вы в одно здание ходите, значит, у вас с этим народом общая церковь? Ха‑ха. У вас – святые отцы и Никейский догмат. А у народа – конкретное вуду! Хотите к народу – прощайтесь с отцами. Бейте в бубен, не знаю, сливайте компот…

– Дмитрий Всеволодович… – сменил тактику Федор. Он быстро побегал по клавиатуре. – Дмитрий, помните притчу о плевелах?

– Нет, не помню, – ответил Белявский с некоторой надменностью.

– Позволите, я отниму две минуты?

– Сделайте одолжение.

Федор приблизил лицо к экрану:

– «Другую притчу предложил Он им, говоря: Царство Небесное подобно человеку, посеявшему доброе семя на поле своем; когда же люди спали, пришел враг его и посеял между пшеницею плевелы, и ушел; когда взошла зелень и показался плод, тогда явились и плевелы. Придя же, рабы домовладыки сказали ему: господин! не доброе ли семя сеял ты на поле твоем? откуда же на нем плевелы? Он же сказал им: враг человека сделал это. А рабы сказали ему: хочешь ли, мы пойдем, выберем их? Но он сказал: нет – чтобы, выбирая плевелы, вы не выдергали вместе с ними пшеницы, оставьте расти вместе то и другое до жатвы; и во время жатвы я скажу жнецам: соберите прежде плевелы и свяжите их в снопы, чтобы сжечь их, а пшеницу уберите в житницу мою».

– Так, прекрасная притча, – одобрил Белявский. – И что?

– Вера тоже бывает неоднородной. – Федор постарался придать голосу максимальную убедительность. – Есть чистое зерно, чистый хлеб слова Божьего. Но есть также и плевелы – суеверия. Если сразу их выполоть, можно выдернуть вместе с ними зерно…

– Да ведь тут не зерно! – засмеялся Белявский, – не путайте, Федя, зерно – оно, может, у вас зерно, а у них просто какой‑то Мичурин! гибридный сорт!..

– Слушайте, мистика! – перебила Анна. – О хлебе – и сразу еду понесли…

Все расположились за большим столом у окна: Дмитрий Всеволодович напротив жены, рядом с Лелей; Федор, соответственно, рядом с Анной. Разрумянившийся от кухонного жара Эрик и его помощник – невозмутимый светловолосый атлет с серьгой – расставляли закуски а la fribourgeoise: густой молочный суп с картошкой, шпинатом и белой крапивой; салат из томленой моркови; пирог с шукрутой – и, разумеется, сыр грюйер во всех видах: порезанный палочками и завернутый в бекон; взбитый в суфле; запеченный в ramequin (керамической чашке), и он же – в пироге, в салате, в молочном супе…

– Assez[3], assez! – испуганно вскричала Анна, когда Эрик щедро отрезал ей пирога. – Дима, возьми у меня…

Федор скованно перекрестился и начал есть.

Белявский встряхнул темно‑красную тканую салфетку:

– Ну что, коллеги? Мы выполнили задачу!

– Уже?

– Путешествие к центру души состоялось. Загадка – разгадана!

– Давай, просвети… – предложила Анна, но как‑то не слишком охотно.

– Э не‑ет, мне интересно сначала послушать ва‑ас!.. – лукаво пропел Белявский, цепляя на вилку грюйерный рулет: – Ваши версии?

Вот – на данный момент мы имеем семь персонажей. Отдадим должное нашему… Федору: есть палитра. Все разные – но все семеро четко подводятся под один знаменатель. Вопрос: под какой? Есть ответ?

– Как ты любишь экзамены, – вздохнула Анна. – Есть много ответов…

– Так, так? Эрик, – обратился Белявский к хозяину, появившемуся с новым дымящимся блюдом, – кен ю гив пейпа? Райт? – Дмитрий Всеволодович перешел на язык жестов: – Райт? Пейпа? Пен?

Федор пришел ему на помощь, повторив просьбу по‑французски.

– Пенсил?.. – не сдавался Дмитрий Всеволодович. – Я буду фиксировать!

– Э‑м… Что прежде всего поражает – отсутствие мучика…

– Мученика? – не понял Федя.

– «Мучик» – это «мужчина», – перевел Белявский. – На Анином языке. «Жечка» – «женщина». Анна Вадимовна у нас крупный специалист по гендерным отношениям, социальным… Анна Вадимовна у нас человек государственный. Я‑то мелочь, по мелочи помогаю Анне Вадимовне…

– Мучик в русской семье, – невозмутимо продолжила Анна, – потерянное звено.

Он ушел… причем ушел как можно быстрее, пока ребенок маленький, так что жека воспитывает ребенка сама. Сама кормит, сама обеспечивает, сама ростит …

Если он не ушел – значит, умер. Сам умер – как в первой истории, от болезни: от сердца, от рака, от туберкулеза… Погиб – в тракторе перевернулся. В драке зарезали, застрелили, на стройке упала балка. Погиб на войне.

Но даже если мучик остался в семье, все равно его нет. Жека – вот она, рулит: платок в цветах, кофта в горох, – она в доме хозяйка! А мучик где? Да где‑то сбоку припеку, на сундучке, с ободранной лысиной: бутылку сунули ему – он доволен. Как соску…

Дмитрий Всеволодович, сидевший напротив Анны и рядом с Лелей, наклонился к уху своей соседки (как будто из вежливости – чтобы не перебивать жену) и тихо что‑то сказал или спросил.

Анна приподняла подбородок – и ее голос тоже зазвучал несколько выше:

– Затем жека едет в Москву. Из деревни, из Липецка, из Тамбова; первопроходец – она! Завоеватель – она…

– Как pelerinage! – Федя увлекся сравнением. – Как… странствующий рыцарь!..

– Странствующая рыцарь. Она – рыцарь, она странствует и воюет – он дома прядет… то есть пьет, то есть соску сосет.

Но однажды она возвращается. В голубой кофточке. В ореоле. «С Москвы!» Она в центре внимания, на ней отблеск цивилизации…

– Тепло, тепло!.. – подал голос Белявский.

– И, вернувшись, что она получает как приз? Что она завоевала в итоге странствий? Мучика. Обратили внимание? мучик моложе ее на три года. Это статистика: чаще и чаще мужья – младше жен. И не у творческой интеллигенции, а в самом что ни на есть суконно‑посконном народе. Как думаете, почему?

Потому что мучик быстро приходит в негодность. Он пьет. Он болеет. Его надо брать, пока еще что‑то шевелится, – то есть теплого из‑под мамки. Жека больше не выходит за ‑муж, за большого и сильного мужа – наоборот, она мужа берет под себя, подбирает: по сути, усыновляет мучика как ребенка…

– Горячо! – тыкнул вилкой Белявский, энергично разделывавший эскалоп. – Что‑то еще у тебя, Ань?.. Все? Федор!

Федор глянул на Дмитрия Всеволодовича исподлобья.

– Я боюсь, что мы слишком… – заговорил он с некоторой запинкой, – боюсь, что вы смотрите на поверхность, одну поверхность – в то время как сущность кроется в глубине… Россию вы видите в первую очередь как страдающую. И вы правы: церковь тоже молится о России как о «многострадальной». Но также и «богохранимой»…

– Какой‑какой?

– Богохранимой, – как можно тверже повторил Федор. – Россия – страна богохранимая.

– Как‑то посредственно она «хранимая»… – хмыкнул Дмитрий Всеволодович.

– А в чем это проявляется, Федя? – внимательно уточнила Анна.

– В Православии. В вере. В терпении. В простоте. В Божьей искре…

– Федя, вы говорите «в терпении», – мягко прервала Анна. – Но по опросам – я видела в том числе и закрытые данные – больше трети российских жителей эмигрируют, если им предоставят такую возможность. Если брать образованных горожан трудоспособного возраста – больше пятидесяти процентов. Вы видите здесь «терпение»?

– Во‑во, – подключился и Дмитрий Всеволодович, – что это за «богохранимое» государство, откуда все население хочет свалить? Храним для кого? Для китайцев?

– Боюсь, – не отступал Федя, – у ваших выводов ненадежная база: представьте, что к вам с опросным листком подходят на улице – разве станете вы исповедовать глубину? Совершенно напротив: эту внутреннюю глубину каждый истинный русский ревностно бережет! чтобы не загрязнить тот источник живой воды, который в этой глубине испокон веков бьет и никогда не иссякнет!..

Дмитрий Всеволодович закряхтел.

Анна, до сих пор довольно сочувственно слушавшая Федора, тоже как‑то пригорюнилась.

Леля неподвижно созерцала огни, загоревшиеся на горах.

– Нелегко дискутировать, – развел руками Белявский, – получая в ответ на статистику проповедь за живоносный источник… Ну ладно. В конце концов, тоже позиция – она понятна. Теперь – Энигма!

Федя взглянул непонимающе.

– Ну кто тут у нас самый энигматический? Лель, скажи нам: в чем тайна русской души?

– Понятия не имею, – фыркнула Леля.

– Не спеши… – улыбнулся Белявский:

Нет, ты погоди, не спеши,

Ты погоди, не спеши,

Ты погоди, не спеши

Дать от‑вет!

Жаль, что на свете

Всего только два слова,

Всего только два слова,

Всего «Да» и «Н‑нет»!

Помните такую песню? Миронов пел… Ответь, Энигма!

– Мне сказать нечего, – повторила Леля.

Федю вдруг взяло зло – и на глупую песню, и на «Энигму», – причем разозлился он почему‑то на Лелю, а не на Белявского.

– Ты согласна со мной? – Он подался вперед. – Или с Дмитрием? Или с Анной? Что главное? Что важнее? Вопросы пола? Поверхность? Или глубина? С кем ты согласна?

– Да не знаю я, – изумилась Леля, – чего?.. Я ни с кем не согласна. Вообще непонятно, как вы можете разделять, что «важнее», что «главное», что не «главное»… Вот в первой истории: привезли яблоки на телеге…

– Картошку, – поправил Федя.

– Не суть дело, картошку. Привезли на телеге картошку – и в этот же день ее забирают в детдом. Что тут главное? Какая‑то твоя религия? Тут – про осень, что было тепло… Воровали хлеб, жарили, весело было, как в детстве…

– Во‑о‑от! Во‑от! – вскинул палец Белявский. – Умничка! Я говорил, что Энигма провещевает? Как в детстве! Вот вам и знаменатель: самая главная черта русской души, все объясняет и все определяет – именно инфантильность!

Отпив из бокала, Белявский промокнул губы:

– Все помнят суперсемейку? Ну, позавчера – на чем мы вообще познакомились? в кабачке? С чего весь разговор начался, про русскую душу. Я видел раньше эту семейку – и в поезде и на подъемнике. Этот длинный парнишка, акселерат, ему лет двенадцать, наверное, – я всю дорогу смотрел, как его колбасило – ох, как же колбасило‑то его! Прямо видно было через вагон, как родители его бесят – каждым словом, каждым… не знаю, всем своим видом! Мать что‑то на нем пытается поправлять, он отдергивается… ну, тринадцать лет, все понятно. Я подумал еще: да‑а, парень, веселый у вас получится семейный отдых… А потом – вы помните, как они от нас рванули, из этого кабачка…

– Bode‑Beizli, – зачем‑то уточнил Федя.

– Чего они испугались? Вы знаете? Я вам скажу. Себя самих! Повели себя в точности как их сын! Этот парень прыщавый (у русских вообще хреновая кожа) – ужасно боится, что родители что‑то неправильно сделают… – почему он боится? Потому что в себе самом не уверен, себя самого стесняется, страшно стесняется, не знает, куда девать свои длинные руки‑ноги – а вдруг еще и родители что‑нибудь учудят?! Это будет уже вообще неподъемная ноша! Поэтому изо всех сил делает вид, что они к нему отношения – не имеют, он знать их не знает!

Русский на Западе есть подросток во взрослом мире. Мало, что сам толком не знает, как себя вести, мало того, что себя стесняется, – так тут еще и ты появляешься рядом точно такой же, русскоязычный: мало ли что ты выкинешь? Надо скорей продемонстрировать, что я сам за себя, а он сам по себе, я не имею к нему отношения, я за него не отвечаю…

Психологический возраст русских – ну, в большинстве – лет двенадцать‑тринадцать. Вроде уже не ребенок. Вроде какие‑то взрослые уже обязанности. Но как справляться? Как вообще ориентироваться на местности? – с этим полный туман! Страх – отсюда. Агрессия тоже отсюда, бессмысленная, и жестокость – бессмысленная, бесцельная, Леля права: сначала поубивают друг друга, а через полчаса пойдут вместе бухать. Кто жив останется. Эмоции – нелогичные, подростковые! И так в каждом рассказе, буквально во всех, по порядку, смотрите!

На принесенном Эриком листе с эмблемой «Alphotel Jungfrau» Дмитрий Всеволодович начертал энергичную единицу.

– Нищая в первом рассказе. Ну, нищенство – это вообще предел инфантильности. Не делаешь ничего, только просишь. По сути, страна вся поставлена в это нищее унизительное положение: в этой стране тебе не положено – ни‑че‑го! Могут дать – могут… послать: как получится. Как настроение будет. Ты можешь только просить, умолять: «пода‑айте, дя‑аденька, пода‑а‑айте‑христа‑ради…» Ей надо мать больную везти в больницу – что она делает? Она просит директора райбольницы, причем она же еще ему благодарна! Хотя он вообще‑то обязан, он представитель лечебного учреждения – но она благодарна, что не послали. Рефлекс! Хотя не директор, а только она сама, с парой каких‑то случайных людей, которых она опять, обратите внимание, упросила – сама должна волочить за три километра больную мать по снегу до «госдороги». Нормально?!

И вся страна так устроена. Да, ты можешь украсть. Это даже в порядке вещей: все крадут – ты кради. Можешь даже убить, тебя тоже поймут: «ребятишки зассорились». Но ты никогда нигде ничего не получишь по праву!..

Назовем этот пункт «Правовая инфантильность». Или, может быть, так: «Инфантильность самосознания».

Да, и жуткие эти похороны… Там и стыдно, и жалко, и обида на эту родину‑мать, которая не заботилась, не кормила, бросила маленького беззащитного в казенном доме… И ни попрощаться с ней толком, ни толком похоронить… Словом – нищая, нищая родина…

Номер два. «В тракторе перевернулся». Помните, мы говорили? Я так формулирую: вот подросток пытается влиться во взрослую жизнь. Для этого ему нужно освоить взрослые навыки: водить машину, мыть руки, работать на тракторе…

Но он же – ребенок! Внешне кажется, ему двадцать лет, тридцать лет – а по сути, он на двенадцати остановился. Он просто психологически не справляется: он надолго внимание не способен сосредоточить; он обязательно куда‑то полезет куда не надо, просто из любопытства – ему сухожилие перебьет, кислотой обольет – он ребенок! Поставим здесь «Инструментальная…» или, шире, «Предметная инфантильность».

Третьим номером у нас шел гегемон дядя Степа…

– Костя, – поправил Федор, но без особенной надежды.

– У дяди Кости есть политическая проблема: ему не нравится президент. Есть также у дяди Кости проблема экономическая: не устраивает зарплата. Проблема, как вы считаете?

По‑моему, рядовая техническая проблема. Бывают такие проблемы в цивилизованном мире? Сколько угодно. Есть способы их решения? Масса: пожалуйста, забастовки; пожалуйста, выборы; профсоюзы – пожалуйста. Что выбирает из этого дядя Степа? Идет «мочить всех сподряд». Это взрослый ответственный человек? Никогда. Это тринадцатилетний арабский подросток, который в Париже идет жечь машины. И дядя Степа в свои шестьдесят – абсолютный подросток. Всё, полная «Политическая инфантильность».

Что дальше было у нас? «Не судьба». История про старуху. Хотела за одного, вышла за абсолютно другого, всю жизнь жалеет. О’кей. Вопрос: о чем думала, когда выходила? Ответ: не могла отказать, потому что пришел и сидит. Ну и что?! Ну пришел. Ну сидит. Решается твоя судьба: твой самый важный вопрос как для женщины, выбор супруга – почему ты в этом вопросе пассивна? Ответ: потому что ребенок. Ребенка берут и ведут – он не хочет идти, но идет – он не чувствует свое право – и тут точно так же. Это мы назовем «Инфантильность…», скажем, «матримониальная».

Сны каменной бабы – «Религиозная инфантильность». И далее по всем пунктам.

Дмитрий Всеволодович положил карандаш и оглядел присутствующих победоносно:

– Я считаю, что это универсальный ключ. Инфантильность. Согласны?

– И что же делать? – спросил Федор очень серьезно.

– Я думаю, перекурить! – жизнерадостно отозвался Белявский. – Энигма! Пошли на терраску покурим?

– Я не курю, – ответила Леля.

– Ну хоть пьете? Напитки спиртосодержащие употребляете?

– Практически нет.

– Почему?

– А и так хорошо. Без веществ.

– Вот, новое поколение, уважаю! – признался Белявский. – А мы уж, с вашего позволения… Как это называется, Федя, – меня учили – в середине еды выпить что‑нибудь крепкое?

– Coup du milieu.

– Точно, ку де мильё! Это как‑то… «посередине»… «ударная»? Что «посередине»?

– Что означает un coup? Удар, выстрел… shot … Но, Дмитрий, я все же не понимаю. Допустим, вы правы, и русские инфантильны, такая у нас особенность, или даже дефект… но зачем? Где причина, что Бог позволил нам быть инфантильными? В чем миссия инфантильности нашей? В чем ее смысл?..

– О‑о, нет, про «миссию» – без меня! Это вопросы, которые не имеют ответа…

– Почему? – вдруг подначила Анна. – Если тебе хватило полтора дня найти ключик к русской душе, слабо вычислить «миссию»?

– Да! – почувствовав неожиданную поддержку, Федя воспрял: – Вы говорите, что инфантильность – «ключ». Но что именно этот ключ открывает? Допустим, мы принимаем гипотезу: русские как народ – инфантильны. Допустим, но что с этим делать?

– Взрослеть, разумеется! Дорастать до больших, брать пример. Стояли на четвереньках, хватали из миски – пора за стол, пользоваться вот… – Дмитрий Всеволодович поднял и повертел нож и вилку, – благами цивилизации…

– А как быть, – спросил Федор, – если цивилизация несет не благо, а зло? Если она загрязняет –

– Ну что загрязняет?! – картинно запричитал Дмитрий Всеволодович. – Что у вас цивилизация загрязняет? Бискайский залив?!

– Нет, хуже, – Федя не обратил внимания на издевку, – гораздо хуже залива: живые души. Как быть в том случае, если цивилизация несет загрязнение для души?

– Это абстракция. Это я не понимаю.

– Ну почему же, есть совершенно конкретный пример, очень яркий: пожалуйста –