Заточка и кувыркучесть

– А теперь обратите внимание, господа, – поднял ложку Белявский, – как четко у них развивается тема. Сначала она боится ездить на тракторе… «Беларусь»? «Беларусь», да: «они падучие»…

– «Кувыркучие».

– Кувыркучие. Затем наступает следующий момент: грузовик. Мать боится выехать на бугор. Сразу представьте эту дорогу. И третье предупреждение – безупречно! по всем голливудским канонам: чинит трактор – уродует себе руку, делается «неправильная рука». «Человек с черной рукой», мементо мори.

И жирный финал: в тракторе – погибает! Логично? Логично.

Глядите: казалось бы, безобидные механизмы… трактор, какой‑то там грузовик молочный с бидонами – становятся смертоносными! Нужно их укрощать. Как коня‑огня. Тоже, кстати, для Федора тема: «Русские – и механизмы». Пойдет?

– Вы знаете, – сказал Федор, – в одной русской книге был поразительный эпизод: рассказывалось, что все подростки в русской деревне – все до одного разбивались на мотоциклах. Едва в деревенской семье появляются деньги, первым делом надо купить мотоцикл: на машину не может хватить, но хватает на мотоцикл. И на мотоцикле – по ямам, без освещения, без фонарей… безусловно, аварии… Я держу в голове описание девушки после аварии: девушек возят на заднем сиденье, поэтому она осталась жива, но со сломанным позвоночником. Одна в темной комнате – занавески закрыты – постоянно она вспоминает последний вечер перед аварией, снова, снова, все подробности повторяет в уме…

– Да, вот кстати про девушек: как тебе, – обратился Дмитрий Всеволодович к жене, – как тебе понравилась эта принцесса? «Кто первый прискачет, за того выйду замуж». И ведь знает, хитрая, у кого мощнее «движок»! Притворяется, что само собой получилось: «судьба», мол. А если по сути‑то – дарвиновский отбор! Не рога, не копыта, не кулаки – а «движок» у кого мощнее!..

– Зверьки, – вдруг процедила Леля.

– Что? Что? – удивился Белявский.

– Зверушки. Резвятся. Или сидят за решеткой, – немного щурясь, пояснила Леля. – А вы – человечище. Натуралист…

– Резковато… – улыбнулся Дмитрий Всеволодович. – Зверьки, животные? Резковато… Но разница‑то – ведь и правда очень большая.

– В чем разница?

– А давайте мы с вами, Леля, пошире поставим вопрос: в чем вообще разница между людьми? Я считаю – в потребностях, по Маслоу. Я считаю, что если потребности человеческие – значит, передо мной человек. А если потребности скотские – то животное! И не важно уже: за решеткой, не за решеткой, в вольере… Лучше бы за решеткой.

Все просто. Если в канаве валяется и мычит – животное. Если лакает дрянь, нюхает, не знаю, лижет, колет… – животное!

– Ага. Ясно. А вы человек.

– Я человек, пока я веду себя по‑человечески. Если я буду каждое утро жрать ханку – я тоже быстро стану животным. Но я ведь не делаю это, так? Я не пропиваю последние деньги. Я не валяюсь пьяный с утра, как отец этой бабы, моя жена вместо меня не идет на работу. Я не учу трехлетних девочек материться. Я не ношу заточки и монтировки… Да, кстати, Лелечка: вы вообще знаете, что такое «заточка»?.. Не знаете? А вы, Федор? Заточка?

– Отточенный… как сказать… прут?

– Вот именно, так и сказать: металлический прут, заостренный прут. Или толстая проволока: срезают наискось проволоку, заостряют. А «монтировка»?

– Монтировка? Другой способ сказать… арматура?

– Нет, арматура – она и есть арматура. А монтировка – это изогнутый лом. Гвоздодер представляете? Вот, наподобие. Особенно умиляет, когда кто‑то кого‑то стал монтировкой охаживать. Нормально, Ань? «Охаживают» в бане веником, тряпкой, не знаю, крапивой, – а представляете себе, как «охаживают» железным ломом? Что такое «охаживать» – это значит наотмашь, слева, справа, куда он бьет этим ломом? Лежачего человека. По голове? По спине, да? Ломом. Что при этом делается с тем, кого охаживают? С черепом, если по голове? С лицевыми костями? И главное, так мягко, нежно: «охаживает», тю‑тю‑тю – это у нас игра, баловство…

– Вы неправильно слышите! – возразил Федор. – Вы слышите злобу, но здесь беспорядочность, а не злоба! В рассказе – давнее прошлое: уже нет никакой ненависти, нет злопамятства – это в нашем национальном характере: пьянство – да, разгул – да, – но ведь и отходчивость, и прощение: она чистосердечно смягчает, не помнит зла, она просто…

– Она просто дает в руки железный лом и – «давай»! А злобы нет, зачем? Убьем, искалечим, кости переломаем, а в душе‑то мы добрые, православные! «Охаживаем» полегонечку ломиком… Мы шалим. Что‑то было еще такое… «Зассорились», «ребятишки зассорились»… «Пацаны». «Что там у пацанов‑то бывает?» Ножик, «ножичек», да? «Заточечка», «потасовочка», как по молодости‑то обойтиться без потасовочек?.. Тю‑тю‑тю! Это мы так журчим, незлобивенько… И частушечки припеваем… Добрый такой народец, в душе…

– Все не то, – с недоумением сказала Леля. – При чем тут вообще это «добрый», не «добрый»… «прощаем»… Она вообще про другое.

– Вот интересно, Лелечка: про что же она рассказывает, по‑вашему?

– Ну… про фан.

– Кто профан? Я профан?

– Нет, – усмехнулась Леля, – она говорит про свой fun … ну, про радость, про… реальную жизнь. Эти все монтировки – просто часть жизни, это у нее входит в нормальную жизнь…

– Так вот именно! – простонал Белявский. – Вот именно в этом и ужас, что такая и есть их нормальная жизнь! Вы глядите: родную мать у нее бык поднял на рога, чт о она говорит? Она говорит «неудобно проходы сделали, надо было сквозные делать». Это максимум, чт о у нее в голове, потолок!.. Бык – нормально, проходы вот неудобные!..

– А какую реакцию вы бы ждали? – нахмурившись, спросил Федор.

– Ну хоть какой‑то минимум понимания… я не знаю, гражданского, что ли… хотя бы проблеск какой‑то!

Ведь это взрослая женщина говорит: ей уже не четыре года, наверно? Может она в своей голове понимать, что это безумие абсолютное: трехлетние дети в двадцатом веке таскают сено, коров доят руками… пещерная жизнь!.. Поножовщина – вы правы, Лелечка: просто нормальное бытовое явление! Может человек посмотреть и сказать: бог ты мой, в чем же мы все живем?! Хоть один человек?..

– У меня есть такой человек, – сказал Федя. – Вы хотите послушать?

– Я – да, я послушаю, если дамы. Милые дамы, вы выдержите еще?

7. Рассказ о двухтавровой балке, или Dies irae [2]

Гипноз

– Ну что, Анька? Домик на Кипре? – вздохнул Белявский. – Или квартирка в Хорватии?

– Ага, страшно? – съязвила Леля.

– Да как сказать, Лелечка… Не то чтобы страшно, а…

Федя уже замечал у Лели гримаску… нет, даже слово «гримаска» было бы слишком сильным для маленького, еле заметного мимического движения… Можно было сказать «презрительно фыркнула», но никаким звуком это движение не сопровождалось: оно складывалось из легкого расширения ноздрей и почти незаметного наклона шеи – мол, «а‑а, ну‑ну», «говори‑говори»…

Короче говоря, Леля фыркнула.

– …А вообще страшно, конечно, – признался Белявский. – И главное, безнадежно. Ничего тут не сделаешь. Ни‑че‑го. Только валить. Мотать. И чем дальше, тем лучше…

– Простите, Дмитрий, – возразил Федя, – но разве так решится проблема?

– Ка‑кая проблема? – прищурился Дмитрий Всеволодович.

– Мы слышали: в первую голову – проблема несправедливости. Тяжелый труд – тоже, да; в ужасных условиях; нищета; но больнее всего мучит русскую душу, разъедает ее, отравляет – неравенство, несправедливость! Если взять исторически –

– Водка плохая ее отравляет, денатурат! Если взять исторически. А мучит русскую душу – похмелье! А на остальное плевать хотела русская историческая душа. С колокольни. Ах‑ах, мировая несправедливость, замучен в тяжелой неволе… Дядя Степа ваш этот – кто по профессии?

– Электросварщик. Его зовут дядя Костя…

– Так. Электросварщик. А сколько лет уже сварщиком, не говорил?

– Да, говорил: он на стройке с семьдесят… первого, кажется, года…

– То есть сорок лет. На стройке сварщик. О’ке‑эй. Теперь: кто у него вызывает самую сильную злобу?

– Путин?

– Дах если бы… Путин – это как раз было бы и неплохо… Только это он с вами непримиримый, а покажи ему Путина метров за пятьдесят – он обгадится, ляжет на брюхо, на брюхе к этому Путину поползет и будет вылизывать языком, пока не отгонят пинками… Нет, главный враг дяди Степы – не Путин, а «белые каски». Прорабы и мастера. Кто повыше – но на ступенечку, на ступенечку!.. Он и сам бы… и про себя понимает: ах, мог бы, мог бы ведь! Не машины менять, хоть носки… за сорок лет из рабочего можно подняться как‑нибудь до прораба? Вы как сами думаете? Ему сколько, если он сорок лет работает… шестьдесят? Под шестьдесят? а он даже в прорабы не выбился: что, масоны не дали?

А я объясню. Помните, он изображает: «затунеядничал – в ЛТП»?.. ЛТП, Лелечка? Знаете? Ну конечно не знаете. При совке хронических алкоголиков отправляли в так называемый «лечебно‑трудовой профилакторий», их там лечили – ну понятно, как там лечили – и заставляли работать. По сути, зона‑лайт. Ставлю банку, что дядя Степа отметился!

– Почему? – возмутился Федя. – Почему вы с такой уверенностью –

– А вы не слышите эти блатные присадки? «В натуре, слышь», «падла» – но главное, сама манера – наезд, навал: а‑а‑а, вира, майна, давай, греби, что‑нибудь да сработает! всё, блатная манера!

– Хорошо: возможно, он сидел в этом эль‑тэ‑пэ – но что меняется по существу? Он говорит про ужасные случаи на производстве…

– Щщух – пальцы – ни одного? Левая нога хрусть, балка чпок, голова как орех? Ой, я вас умоляю, Федя…

– Нет, не может быть!.. Он правду говорит! Вы пытаетесь сделать вид, что не слышите этой правды… Нет, нет, пожалуйста, дайте сказать! Если даже вы правы, если некоторые детали он приукрасил, но в глубине – ведь он прав?! В глубине ведь все просто, все очень просто!

Им плохо живется – а нам хорошо! Они нищие – мы богатые! Они плачущие – а мы смеющиеся, причем изощренно смеющиеся, издевательски над ними же и смеющиеся!.. подождите, позвольте договорить!.. Мы здесь с вами в Швейцарии, или на Кипре, или на Адриатике, или даже в России – но все равно – в благоустроенном доме, в хорошем автомобиле, мы сытые, мы довольные – а они на холоде: всё как он говорит, на снегу, на ветру… Это так просто: им плохо, а нам хорошо!

Мы не можем от этого убежать, мы не можем от этого отшутиться, потому что au fond … dans le fond, в глубине, в евангельской глубине – это крайне несправедливо, неправедно!..

Дмитрий Всеволодович аккуратно выдержал паузу:

– Вы закончили?

Федя перевел дух:

– Я закончил.

– В самом деле? – с иронией переспросил Дмитрий Всеволодович. – Я могу говорить? Мерси.

Однако сразу не стал ничего говорить, а помял пальцами подбородок, потом быстро потер подлокотник кресла, как будто стирая невидимое пятно…

Федя внимательно следил за пальцами Дмитрия Всеволодовича. Пальцы были крепкие – коротковатые, но хорошей формы, с круглыми, аккуратно подстриженными ногтями.

Сам Федор стеснялся своих длинных рук, и если делал жесты, то не нарочно, а только в забывчивости: и когда вдруг ловил себя на том, что неопределенно помавает в воздухе, то спохватывался и руки прятал.

А Дмитрий Всеволодович жестикулировал много и с удовольствием: поднимал палец, тыкал им, щелкал, потирал руки, – и все получалось ловко и выразительно.

– Раз уж мы собрались – крупные знатоки Достоевского… – усмехнулся Белявский. – Тогда я поиграю немножко в Федор‑Михалыча. Помнят все «Легенду об инквизиторе»? Федя помнит, конечно… Вот странно: самая ведь беспомощная глава! Севилья какая‑то, инквизитор… кошмар, вампука – и ведь считается многими: лучшее, что написал Достоевский…

– И сам Достоевский считал так, – добавил Федя.

– Ну, сам автор вообще никогда не знает, что написал, на ФедорМихалыча тут кивать нечего… Эта Севилья – ну ведь абсолютно картонная декорация: ночь пахнет лимоном, бледный старик – ну ведь опера, оперные злодеи, пародия! У Пушкина за полвека до этого в «Дон Гуане» уже перепевка Байрона, вторая свежесть, а у Федор‑Михалыча – уже получается не вторая, а третья свежесть, лубок, пародия на пародию… зато «идея»!

Вообще, закон искусства: желаешь провести «идею» – рисуй лубок; а еще лучше бери готовый, к которому за полвека привыкли… А хочешь художественно – прощай любая идея…

Так что я по примеру Федор‑Михалыча возьму лубок, чтобы стала ясна идея.

Что является современным лубком? Как вы думаете?..

Кино, конечно.

Вот и представьте кино полувековой давности. Шестидесятые годы. Неореализм… А может быть, даже раньше, пятидесятые: кино черно‑белое, по экрану штришки… Или даже сороковые; а может, вообще немое кино.

Декорация: порт. Европа, какой‑нибудь там Марсель. Или Гамбург. Марсель. Рядом с портом – дешевое кабаре… Нет, трактир – но с остатками кабаре – самое‑самое что ни на есть дешевое – как сейчас бывает дешевый стриптиз… За столами матросы, шлюхи… Все пьяные, дым коромыслом, га‑га… На сцене танцовщицы – тоже нетрезвые, некрасивые, третий сорт… Вместо портьеры – какая‑то грязная тряпка… Номер кончается, перерыв, танцовщицы в перерыве пьют пиво с матросами, прямо тут же, за столиками – а в это время на сцену, пошатываясь, забирается гипнотизер. Тоже обрюзгший, опухший… Но кое‑что помнит. Остатки былого искусства. Ищет кого‑нибудь в зале, жертву себе… находит взглядом – студента. Не знаю, правда, как там оказался студент…

– А если, – предположил Федор, – это был юнга?

– Студент. Ну, заходят студенты в портовую забегаловку: дешево, чт о бы им не зайти? Студент с тонкой шеей, с юношеским румянцем… Его втаскивают, вталкивают на сцену. Гипнотизер делает пассы, пассы – и вводит студента в транс. Глаза закрываются у студента, на лице блуждающая улыбка…

И вот начинается самое главное. Гипнотизер вызывает на сцену самого жуткого отвратительного пропойцу – вонючего, грязного, сального, без зубов… а студент под гипнозом, он спит… Он уверен, что перед ним – прекрасная девушка: ангел света, бутон! Юноша прижимает руки к сердцу, бледнеет, краснеет, страдает, поет серенаду и наконец – тянется поцеловать… а вокруг га‑га‑га! Га‑га‑га! Страшный гогот, до сблева!..

Ясна аналогия? Сами чувства – прекрасны! Чувства студента – прекрасны. И ваши чувства – прекрасны. Только – неадекватны объекту… Понятно?

– Понятно… – Федор помрачнел. – Неясно только, кого у вас представляет гипнотизер…

– Да целая свора! Пожалуйста, вся «великая русская литература»… Да вон сам Достоевский – крупнейший гипнотизер! Дипломированный! Все его униженные‑оскорбленные; нежные бледные проститутки; убийца, который целует родную почву и кланяется на четыре стороны – это же а‑хи‑не‑я, гипноз!.. или самогипноз скорее, чувство вины…

– И все же – хотя я в бреду, по‑вашему, с идиотским лицом…

– Почему с идиотским?! С прекрасным лицом, с живыми глазами, прозрачными… Вы на родине где найдете такие глаза? Вы мне с первого взгляда понравились – вы и Леля – вы мне симпатичны, и ваши чувства, я повторяю, мне симпатичны, я даже завидую – но объект, объект ваших чувств – не могу, не хочу уважать!..

– Ребяточки… – попыталась втесаться Анна.

– Нет, не верю! – страдая, воскликнул Федя. – Вы рисуете русский народ как пьяное сборище, гогот и проститутки… Вы видите унижение – и еще унижаете: это неправильно!..

– Что такое «неправильно»? – утомленно сказал Белявский.

– Мы, сытые и богатые, – будем жаждать и алкать, а они, плачущие и нищие, – возрадуются и воссмеются…

– Ой, вот не дай бог они воссмеются! Они та‑ак воссмеются, мало вам не покажется!..

– Ребятки, брэк! – Анна встала.

– Вам с вашей швейцарской бородкой народовольческой…

– Брэк, я сказала! Дима!! Ты что завелся с пол‑оборота? Что с тобой? Ты вообще как себя ведешь?

Федя… Федя, скажите мне… вот что: я ночью слышала самолеты –

– Аня, мы не договорили!.. – с неудовольствием сказал Дмитрий Всеволодович.

– Отлично вы договорили. И даже лишку. Как же так, Федя, не знаете? Кто у вас тут летает, если аэропорты закрыты?

– Э‑э… – Федя не сразу собрался с мыслями. – Вероятно, мираж…

– Не мираж! Я слышала самолеты!

– Нет, нет, Mirages, военные… истребители. Здесь поблизости авиабаза, в Майрингене…

– Какие еще «Миражи»? – Дмитрий Всеволодович был раздосадован тем, что его перебили. – «Миражи» устарели сто лет…

– А разве можно летать, если вулканический пепел? – Анна по‑прежнему адресовалась к Феде.

– У вояк свои нормы… – ворчливо сказал Белявский. – Своя техника безопасности…

– Уф, теперь все понятно. Дима, можно, мы улетим отсюда на истребителе?

– Улететь улетим. Но, боюсь, над границей нас встретят… И багаж в бомболюке побьется…

– Скажите, Федя: есть у вас что‑то более… позитивное? Я устала от ужасов. Я хочу сказку на ночь. Есть у вас для меня сказка на ночь? Или про любовь? Или что‑то смешное?

– Да, сказки есть, в своем роде… И про любовь…

– Ну а что же мы ужасы слушаем? Я хочу про любовь!