Рассказ о разбитой бутылке

В четыре года я такая матершинница была, ой!.. В четыре годика, ага. Меня доярки учили. В подол конфет насыпят мне: «скажи так‑то и так‑то». Иду ругаюся – они смеются!.. Только к девяти, наверно, годам начала понимать, что это нехорошо.

А я и коров в четыре года доила. У меня две любимые были коровы – Краля и Люба. Сижу на стульчике – стульчик маленький – она через меня перешагнет, хвостом р‑раз! – корова. А я на нее ругаюся: «Ах ты такая‑такая, стой, твою мать, стоять!..» Под ней перелезу, опять дринь‑дринь‑дринь: пальчики маленькие, я выдаивала до капелюшечки просто! Руками доили, а как же. Доильные аппараты нам только годах в восьмидесятых начали ставить.

Вставали в четыре утра. Папа мне вязаночку маленькую сделает, она здесь вот такая широкая, а здесь кончик. И вот, значит, сенце сюда накладываешь, этот конец закидываешь, в этот сюда продеваешь и так – раз! – затягиваешь. И на себя. Ну, упаду иногда с этой вязанкой… (смеется) А сено когда начинаешь дергать – мыши оттуда ка‑ак побегут! И я их вилами: тинь, тинь! Вилы – те бывают трехрожковые, а есть четырехрожковые, они помельче: я шустрая была, много насаживала этих мышей. Они: «и‑и!» – пищат, бегают от меня, интересно… Мама очень боялась, она и до сих пор мышей боится у меня.

Теляток кормили: поильнички с сосками были, круглые, черные такие; а то пальчик сували – он пальчик заглотит тебе, так интересно! – выкармливали теляточек. При родах помогали вытягивали. Зимой холодно, а к теляткам прислонисся – так это тепло, молочком пахнет, ну, этим, молозивом еще, когда только родятся… Батон хлеба возьмешь, сиськи это – дрынь‑дрынь‑дрынь – на хлеб теплое молоко, наедимся… Вообще, в деревне легче было с этим вопросом.

А в десять лет я уже сама на группе работала, группа знаете что такое? – по двадцать, по двадцать одной, двадцать две коровы на каждую доярку, по двадцать, как говорится, голов. Здесь группа, здесь группа, друг против друга, а между ними проходы, ну где мы кормили ходили. У нас не было ни транспортера тогда, ничего: ходили сыпали… Ограждения были не деревянные, а бетонные такие. В этом проходе маму бык укатал. Большой бык, с кольцом, очень страшно было, конечно. Забежал туда – а здесь тупик, он ее и придавил в тупике, на рога прям, рогами грудную клетку помял. Хорошо, пастухи за кольцо схватили его, оттаскивали, еле оттащили от нее. В больнице даже отлежала… Неудобно делали тупики, конечно: нет чтобы сквозные делать.

Нет, это, конечно, надо было видеть ту жизнь… Сейчас даже в совхозе в этом, «Россия», ни фермы уже, ни коров, нич‑чего не осталось. Я вот езжу, смотрю, как деревня гибнет – просто душа кровью обливается. Сколько полей зарастает, деревьями все заросло, березами, уже, конечно, ни один трактор не возьмет, выкорчевывать надо…

И у нас в деревне – осталось четыре дома: прилетит аист, никого нет… И ходит он как хозяин по этому по озерку, по болотцу по нашему…

А раньше – помню, на озерко, на речку ездили отдыхали. Все молодые, все любили…

Любили – а замуж никто не предлагал. Вот как‑то солнышко встречали на Петров день, а я говорю: кто первый приедет, за того замуж выйду. Серьезного такого ничего как бы не было. Как посмеялась вроде того что.

Ну, естественно, муж‑то на «Яве» вперед приехал. А Шурка на «Восходе» поехал, да «Восход» сломался, – пока на лошади прискакал…

И такие разборки со всех сторон начались! Сразу всем стала нужна: почему не за меня?.. почему не пошла замуж за этого, за того? А я ж говорю: никто руку и сердце‑то не предлагал.

Муж мне потом уже после свадьбы рассказывал. Говорит, его стрелять хотели на плотине. Да‑а! Застрелить хотели, «если на ней женишься». А он говорит: «Ну стреляй». А он такой спокойный: «Ну стреляй». А кто, так и не рассказал. В секрете. Я до сих пор и не знаю.

Хвалиться не буду – а волосы у меня тогда были длинные, густые, шика‑арные: муж на «Яве», я на своем «Днепре» – красный «Днепр» у меня был, еду, волосы по сторонам распущу…

На мотоцикле я даже не знаю с какого возраста. Наверно, как руль начала держать, так и ездила, как себя помню. Конечно, там милиция ездиет иной раз. Но я ничего не боялась, никакой милиции. Ну, брошу я этот мотоцикл и скажу: «Ну и что?» Что они мне сделают‑то? (смеется) Ну правда?

Лет с десяти тоже на трактор села, потом на бульдозер, на ЗИЛ, «Беларусь»… правда, на «Беларусе»‑то я боялась, они кувыркучие… Затем что было у меня? ЛиАЗ автобус… а, МАЗ! Брат работал на МАЗе, вот это очень была интересная ситуация, хотите, вам расскажу?

Родился у брата сын – мой племянник. Ну, положено как? обмыть. А у нас в деревне нету. Значит, куда? в район. Там все же к Туле поближе, цивильнее: магазины… Поехали на трех МАЗах: брата моего, друга и там еще одного. И заехали по дороге в кафе, возле железнодорожной платформы – есть такая ветка, Калуга – Ряжск. А чт о мы заезжали в кафе, не помню… не то выпить… Короче, первая машина пришла раньше, а мы с братом попозже приехали. И когда мы приехали, они там уже чего‑то зассорились. Ну, раньше ж ребята как? Одно село – другое село, встретились, кто‑то чего‑то не так сказал, не так посмотрел – и понеслась: «Мы вас будем ждать там‑то…» – разборки. А я‑то не знала, мне‑то не говорят. Чего мне там, четырнадцать лет. Ну ладно, поехали дальше, приезжаем в район. Денег ровно на две бутылки. Ребята мне говорят: н а деньги, иди в магазин и заодно в машине возьми монтировку…

«Зачем?»

Не говорят. «Иди вот так, вкруг дома обойдешь, возьмешь, но чтоб тебя никто не видел».

А мне тогда родители пальто новое купили, красивое, бордовое такое, еще модные воротнички‑то были… как они, мелкий мех‑то… норочка, норочка! Шарфик так вот переплетался, волосы у меня всегда длинные мои, кудри… И, значит, вот так дорога, здесь магазин, а здесь дальше идет дом. И я не отсюда выхожу, а вокруг дома – гляжу, о‑о‑ой! у них уже потасовка! Брата моего двое бьют! И один как раз вытаскивает из сапога то ли отвертку, нож, что ли, или заточку, – что там раньше было у пацанов… Тут уж я, конечно, как заорала – бутылки две в одной руке, монтировка в другой руке: «А‑а!!!.. – кричу матом, – поубиваю всех!!!» А бабы в подъезде стоят, говорят: «Там какая‑то бешеная с ломом бежит». И затащили одного в подъезд, не пустили: «Чокнутая, – говорят, – какая‑то с ломом бегает, она убьет», – это про меня… (смеется) А я хватаю эту бутылку и по голове ему – раз! – который хотел пырнуть! А мне брат потом рассказывает: чувствую, запах водки разлился… Как он заорет на меня: «Ты разбила бутылку полную?!» По нём же все потекло… А я горлышко от бутылки бросила, монтировку эту ему даю: «Давай!» – говорю…

А этот, который внизу был, схватил это горлышко и брату руку порезал! Мне брызнуло, шарфик‑то мой в крови, всё, а брат как монтировкой этой начал его охаживать… Я испугалась, бежать!.. Прибегаю, залезла в МАЗ и поехала! Ну вот чего‑то какой‑то у меня испуг произошел: ну не знаю, что делать! Может, так у меня подсознание сработало: может, если они увидят сейчас, что МАЗ тронулся, может, бросят драться уже, побегут догонять, а то ж поубивают друг друга там… Короче, всё, на педали, через переезд переезжаю, метров через двести останавливаюсь, бросаю МАЗ – и на деревню бежать! Бегом, в слезах… А мама видит шарф‑то этот в крови: «Ты где была?! – на меня: – хулиганка!..»

Вот такая была у нас эпопея. Но брату жизнь, может быть, и спасла…

Я когда за кого‑то, все закипает сразу… Действительно говорят, что женщину лучше не трожь! (смеется) Ну не виновата я, что? Жизнь такая… Мама вон моя тоже – чего только ни делала: кирпичи клала, гаражи выкладывала, дома строила… Тоже и на грузовике ездила, на ЗИЛ у: отец напьется пьяный – ей везти молоко на молокозавод. Раньше не было молоковозов, возили во флягах – би т оны такие большие, битоны. С‑под бугор спустится: «Ой, мужики‑и!.. Выехайте в бугор, я боюся!..»

А потом мама с папой совсем разошлись – нас трое осталось, мама с нами одна… Папа‑то был у нас очень такой… жестокий…

(пауза)

Жестокий. Не хочу даже вспоминать, неприятно. Ну и царство ему небесное, а плохо не говорят о покойниках, пусть уже успокоится на том свете.

А с мамой у них судьба интересная получилась: он второй раз женился, с кем встречался в молодости, – и мама второй раз сошлась, с кем тоже в молодости встречалась. Этот дядя Степа, отчим, забавный был у меня.

Приходит бабка, рядом жила в совхозе в этом как раз, в «России»:

«Ой, – грит, – Степ, у мене у коровы‑то бородавки на сиськах. Ох!.. я дою, а она ж, зараза, мне хвостом и ногой…»

«Да ладно те, мать, – дядя Степа грит, – сходим щас, я тебе все бородавки у ней заговорю».

«Ой, да што что ты пойдешь, да куда ты пойдешь?..»

Пошел, обнял эту корову и давай ей в ухо шептать.

«Ты че, пьяный напилси, што ль, че ты корову‑то мою обнял?!. Ой ты паразит! Да отстань от коровы‑то от моей, да иди ты к лихоманке!..»

Проходит время, бабка пошла корову доить – а бородавок нет!

Пришла опять, говорит: «Бородавки пропали! Гляди: отвалились все бородавки! Черт, колдун!» – на него… Ну как это?..

Озорной тоже был… Частушки всегда сочинял на ходу. Сидит‑сидит – и что‑нибудь такое отмочит… Говорил: «Как помру – на моих похоронах чтоб не плакали, а песню мне исполнили!»

И на тракторе перевернулся, погиб. Гидравлика отказала. Может быть, он и жив был, а когда стали краном поднимать, уронили еще раз на крышу… Его кислотой обожгло всего, вылилось там это на него, кислота, сожгло все… Вот на похоронах и пришлось ему песню петь.

…Какую‑то русскую песню, не помню, даже не буду врать…

А вот сейчас у мамы спрошу! Спрошу даже, ага, как раз мне надо…

(набирает номер, ждет)

Она на даче сейчас: погода хорошая… она у меня цветочница, цветы любит…

Ну вот, телефон, наверное, не взяла…

Щас сестре позвоню…

(набирает номер)

Светлан! слышь, лапуль, а какую наш отчим на… помнишь, когда дядь Степ… Свет, ты меня слышишь, нет?! Ты выйди… Алло?!.

Ну, щас недоступная будет, в душкомбинате этом… Ну, я ж говорю: «недоступен», ага.

Я говорю, он на ходу, дядя Степа: поют там чегой‑то, а он молчит‑молчит – хлоп! опять чего‑то придумает, запоет… «Я купил себе часы, а они не тикают… интересно посмотреть, куда девки сикают!» (смеется) Настолько был юморной…

(звонит телефон)

Ну чего ты там недоступная? Это не у меня, это ты: (передразнивает) «извините, связь прервала‑ась». Ну слышно терь или нет? А ты где была?!. ну ладно. Слушай, ты помнишь, когда дядю Степу‑то хоронили? Ну, дядю Степу, отчима‑то, Первухина! Не помнишь? Ой, а чего ты не помнишь‑то? А‑а. Я хотела вспомнить, какую песню‑то пели. Он все говорил‑то: «песню мне спеть». То ли «По Дону гуляет», нет, не «По Дону гуля…» Какую‑то песню пели… …Да на даче где‑то копает… Ну, ладно, давай, ага.

У мамки, говорит, спроси. Ага, вон спроси поди…

А когда хоронили, спрашивали даже: «Кого хоронят?» Было, наверное, человек сто: столовую сняли в Алексине, в самом городе: «Кого хоронят?»

«Тракториста».

Удивлялись даже, что столько народу – простого тракториста.

Вот так… Интересно было, конечно…

Date: 2015-08-15; view: 443; Нарушение авторских прав