Молодые люди

– Нет, сегодня все будет иначе! – торжественно пообещал Федя.

Они с Лелей стояли у двухсветного окна «каминной». Темнело. После полудня на горы начали наползать облака.

Федор видел при входе лыжи: значит, Белявские уже вернулись с катания, – но вниз в назначенный час не спустились.

– Сегодня я дам отпор… Дмитрий – хороший человек, умный человек, но он актер, он позирует… С ним трудно спорить, но я сегодня поспорю. Моя проблема в том, что я почти разучился общаться с другими людьми…

Федя не знал, что он не «разучился», а никогда и не умел общаться с другими людьми. В лучшем случае он был способен общаться с теми словами, которые произносили другие люди. Слова – и написанные, и сказанные – Федор принимал на веру. Например, если бы некрасивая женщина сказала ему, что производит на всех неотразимое впечатление, Федор, скорее всего, сразу в это поверил бы.

Он любил размышлять, преимущественно на абстрактные темы, – но почти совсем не умел понимать мотивы чужих поступков, если об этих мотивах не говорилось прямыми словами и, главное, если чужие мотивы отличались от его собственных.

В сущности, Федор, не отдавая себе в этом отчета, жил в неомраченной уверенности, что другие люди – по крайней мере, все нормальные и разумные люди – думают то же самое, что и он; чувствуют то же; хотят того же. Он мог бы еще допустить, что другой человек не сумел или не успел додумать какую‑нибудь витиеватую мысль (недавно выношенную самим Федором), – но был уверен, что если прямо сейчас выразить эту мысль словами, то всякий умный человек немедля с ним, с Федором, согласится.

Откуда взялась эта душевная неразвитость, неспособность к сочувствию?

Родители Федора – молодые, красивые и «успешные», занятые собой и своей карьерой – кое‑как дотянули до Фединого окончания школы и с облегчением развелись. Отец, бизнесмен средней руки, отправил сына учиться в Швейцарию, дал сколько‑то денег и счел свои родительские обязанности завершенными. Четыре учебных года как‑то сами собой растянулись на пять, шесть…

Феде хотелось домой – но в Москве у него больше не было дома. У обоих родителей появились новые семьи и новые дети. Не было ни малейшего шанса найти в России работу по специальности, для которой по‑русски не было даже названия, – в то время как здесь, в университетском Фрибуре, всегда подворачивались маленькие подработки и маячили тоже маленькие, но предсказуемые перспективы. Федор свыкся с размеренной жизнью и уже начинал побаиваться перемен.

Иногда – к счастью, редко – он чувствовал такое лютое одиночество, что готов был побежать по улице с криком или причинить себе какую‑нибудь сильную боль – но справлялся. В этом смысле хорош был учебный график, все шесть с половиной лет не оставлявший продыху…

Еще Федор не знал о том, что именно его одиночество и неприкаянность (в сочетании, правда, с хорошим ростом, с приятными, хотя не вполне определенными чертами лица и, главным образом, в сочетании с выразительными, задумчивыми серо‑голубыми глазами) обращали на него внимание женщин, особенно женщин старше него. Его хотелось пригреть, пожалеть – и в то же время растормошить.

«Технически» он не был девственником еще с московских времен – да и здесь, в Швейцарии, у него было несколько (быстро угасших) влюбленностей, но гораздо больше возможностей он не увидел – по той причине, что об этих возможностях ему не сказали словами.

И вот уж чего Федор не мог даже предположить – что своим королевским житьем в «Альпотеле» он был обязан в первую очередь не профессору Хаасу, а его жене Жюли.

Ранней осенью в честь начала семестра профессор пригласил всех сотрудников так называемой «лаборатории» к себе в гости на аперитив, apero. К вилле примыкал сад. Раздвижные двери в сад были прозрачными – сплошь, от пола до потолка.

Когда Федя, о чем‑то, по обыкновению, задумавшись, со стаканом в руке выходил к пожелтевшим деревьям – вдруг со всего разгона ему в лоб ударило армированное стекло!

Несколько следующих секунд или даже минут выпали у него из памяти: следующее, что он помнил, было ведерко – скорее всего, серебряное – с розовым льдом. Федя сообразил, что лед розовый от его собственной крови. Впрочем, крови вытекло совсем немного, несколько капель, зато шишка на лбу надулась внушительная.

Эта шишка быстро прошла – но чуть выше лба, под корнями волос, осталось уплотнение наподобие шрама, и когда Федор физически напрягался или даже долго и напряженно о чем‑то думал – в этом уплотнении чувствовалась пульсация крови.

Но главное (о чем Федя не подозревал), Жюли Хаас с того дня регулярно справлялась у мужа о «бедном мальчике», о здоровье «русского мальчика» – и однажды спросила у мужа, «отчего бы не отправить мальчика пожить на ферме?». Доктор Хаас подумал и согласился: Федор, который всегда был безотказной рабочей лошадкой, в последнее время выглядел совершенно замученным; пожалуй, ему полезно было бы, не оставляя занятий, несколько отдышаться в горах.

«Фермой» в семье назывался старинный дом в Бернских Альпах – действительно бывшая ферма, несколько лет назад унаследованная Николя Хаасом и его младшим братом Эриком. После долгих юридических проволочек дом был перестроен в маленькую гостиницу, Эрик переехал в Беатенберг, и перед самым началом рождественского сезона гостиница наконец‑то открылась.

Постояльцев в первую зиму было немного. Впрочем, договорились, что если гостиница заполняется, Федор переезжает к Эрику на «хозяйскую половину» – а если какой‑то из номеров пустует, то Федор живет в этой комнате за символическую плату.

Федор побаивался, что будет Эрику в тягость, но тот отнесся к нему тепло и первым делом устроил подробнейшую экскурсию по всему дому…

– Ты знаешь, что это? – теперь в свою очередь спрашивал Федор у Лели, дотрагиваясь до черной балки. Горизонтальная балка тянулась вдоль стены на уровне Фединых глаз, и, соответственно, чуть выше Лелиного роста. – Бывший потолок! В восемнадцатом веке комнаты строили такими низкими для экономии – экономить тепло. И конечно, окна делали совсем малюсенькими… Здесь, у камина, была жилая комната – а там хлев… Сверху был сеновал… Старый дом здесь заканчивался: все, что дальше, от лестницы и за лестницей, – все пристроил Эрик. Теперь он говорит, что если бы прежде увидел счета за отопление, то два раза подумал бы сооружать такую большую гостиную… Он говорит, этот дом уникальный для Oberland … для Альпийского региона: бывает, строят модерные виллы с большими окнами – и есть исторические дома, там окна крохотные. А здесь старый дом, восемнадцатого века – и такое огромное окно в гостиной. Но зато, конечно, он очень, очень гордится видом…

За окнами быстро двигались клочковатые облака.

Пошел дождь. Потемнел, почернел ельник на склонах. На фоне гор наискосок снижался маленький винтовой самолетик, помигивал красный сигнал.

– Я думаю, если бы Эрик был местным, он не запланировал бы такую колоссальную комнату. Но он fribourgeois, у нас все же более мягкие климатические кондиции… Я слышал даже, Эрик хотел положить пол из плитки – насилу отговорили. Они довольно упрямые, оба брата. К тому же Эрик, конечно, большой патриот: все должно быть именно так, как он привык во Фрибуре, лучшая кухня в мире – fribourgeoise … Но все‑таки здешний альпийский дом, «ферму» – он очень любит. Очень гордится камином. Посмотри, сюда может въехать автомобиль. Не лимузин, но средних размеров – вполне… Видишь эти крюки? Здесь вешали туши, коптили… А этот буфет – Эрик называет его Le buffet rouge, «Красный буфет», хотя, видишь, он черный. Знаешь, почему такое несовпадение? Угадай. Он был выкрашен кровью. Раньше использовали для покраски животную кровь… кровь животных – свиней, коров… Очень старая мебель. Эрик рассказывает, что кровь оттирали песком и все равно не смогли до конца оттереть. Да‑да, получается, под этой краской – кровь убиенных животных… А в вазе еще немало «компотика» для Дмитрия Всеволодовича… что‑то он не идет?..

Федя уже привык к Лелиному молчанию – но по‑прежнему не понимал, нравится ли ей его общество, или она вынужденно его терпит.

Когда один из московских приятелей (кажется, неравнодушный к Леле) случайно упомянул в разговоре, что Леле почти двадцать лет, Федор слегка удивился. При первом знакомстве ему показалось, что ей не больше шестнадцати. Впрочем, он плохо определял чужой возраст.

У Лели было чистое, кругловатое, почти детское лицо: круглые щеки, довольно пухлые губы… тем более странно выглядела татуировка (и сама по себе довольно загадочная) на нежной коже.

Пальчики у нее тоже были почти что детские, пухловатые… «Э, ты бы видел, как она рубится, – говорил Федин приятель, и в голосе его звучало нешуточное уважение: – Лелька киллер реальный…» («Киллером», как понял Федя, назывался такой сноубордист, чей стиль катания выделялся – даже на общем фоне – рискованностью и агрессивностью.) «Ты б сходил посмотреть?»

Федя, в отличие от своего отца, кататься почти не умел. Большинство швейцарских его сокурсников и коллег по лаборатории буквально с младенчества встали на лыжи; кататься для них было настолько же естественно, как, например, ходить в кедах или в ботинках; нечего было и думать с ними равняться; он и не пытался.

В последний день перед отъездом московских приятелей‑сноубордистов Федя встретил их в холле гостиницы: «доскеры» возвращались с катания встрепанные, с красными лицами, с блестящими глазами; некоторые, переступив порог, сразу сбросили куртки и стали похожи на каких‑то панцирных и пластинчатых ископаемых. Леля, которая была меньше всех ростом, напомнила ему черепашку в броне…

– Ну где они наконец?! – воскликнул Федя. – Уже почти пять часов! Я такие богатые записи подготовил… Хочу, чтобы Дмитрий оставил наконец свою позу. Он претендует, как будто не любит народ, к которому принадлежит, – но это невероятно… В конце концов, он не монстр, он живой, образованный человек… Неужели он променяет такое богатство на скучный Кипр? Непонятно. Я думаю, это поза, игра…

– Жена, – проговорила Леля сквозь зубы. – Ее идея.

– Да? Ты думаешь?.. – недоверчиво переспросил Федя. Ему такое в голову не приходило – но вот, слова были произнесены – и он сразу подумал: а может быть, правда?

– Без вариантов. Жена командует.

– Мне казалось, напротив: она и глубже, чем он, и тоньше… и неожиданней…

В этот самый момент зазвенели ступеньки, и на лестнице появились Белявские. Анна, раньше укладывавшая прическу с помощью сложной системы заколок, сегодня оставила свободный хвост. Волосы ее были влажными, она выглядела моложе.

– Ах, ах, прощенья просим! проспали! – воскликнула она весело. – Прилегли на минутку, смотрю на часы: ой‑е‑ей!..

Белявский молча переводил блестящие глазки с жены на Лелю, с Лели на Федора.

– Не пообедали, ничего… – посетовала Анна, уже подходя к каминному столику.

– Тогда, может быть, отложить? – вежливо, хотя и с разочарованием сказал Федор. – Лучше уж пообедайте…

– Не успеем, – откликнулась Анна и села. – Дима зарезервировал ужин на шесть. Табльдот. Ой‑ей, мы вас не предупредили?! Фу, какие мы бестолковые. Федя, Леля, мы вас приглашаем. Федечка, вы обещали мне сказку!

Date: 2015-08-15; view: 281; Нарушение авторских прав