Заключительная речь Главного обвинителя от Великобритании X. ШОУКРОССА 3 page

За исключением Геринга, каждый из подсудимых пытался оправдаться тем, что якобы не знал об этом, – это утверждение может показаться лишь смешным в свете имеющихся документов. Никто из них не заявлял, что протестовал против этого, и все они продолжали оставаться на своих постах.

План в отношении Чехословакии уже был готов к тому времени: он обсуждался на так называемом совещании Госбаха в ноябре 1937 года. Через три недели после Мюнхенского соглашения был отдан приказ о подготовке к вторжению, и 15 марта 1939 г., после того как президент Гаха был соответствующим образом запуган Гитлером, Риббентропом, Герингом и Кейтелем, Прага была оккупирована и Нейрат и Фрик установили там протекторат.

Вы помните поразительное признание Геринга в том, что хотя он действительно угрожал подвергнуть Прагу бомбардировке, он, однако, никогда фактически не намерен был этого делать. Риббентроп, по‑видимому, также считал, что в дипломатии допустима любая ложь. Теперь была подготовлена арена для операции против Польши. Согласно объяснению Иодля (я цитирую):

«Мирное разрешение чешского конфликта осенью 1938 годе присоединением Чехословакии округлило территорию расширяющейся Германни таким образом, что сделало возможным рассматривать польскую проблему в свете более или менее благоприятных стратегических предпосылок».

Теперь наступил тот подходящий момент, когда, говоря словами Гитлера, «Германия должна разделаться с двумя своими ненавистными врагами – Англией и Францией».

И вслед за этим начала проводиться политика, изложенная Риббентропом в январе 1938 года (ТС‑75): «Создание в строгом секрете, но с подлинным упорством коалиции против Англии».

Однако в отношении Польши германское министерство иностранных дел уже за месяц до Мюнхенского соглашения дало следующее указание Риббентропу (ПС‑76):

«Неизбежно, что отказ Германии от завоевательных планов на Юго‑Востоке и обращение ее к Востоку и Северо‑Востоку должно заставить поляков насторожиться.

Дело в том, что после разрешения чешского вопроса все будут считать, что следующей на очереди будет Польша. Но чем позднее это предположение войдет в международную политику как определяющий фактор, тем лучше. Однако в этом отношении важно в настоящее время проводить германскую политику под хорошо известными и оправдавшими себя лозунгами права на автономию и расовое единство. Все другое может быть интерпретировано как откровенный империализм с нашей стороны н породит сопротивление нашему плану со стороны Антанты, которое начнется гораздо раньше и в более энергичной форме, чем то, которому могут противостоять наши силы».

Поэтому теперь были вновь повторены обычные заверения, а Гитлер и Риббентроп вновь и вновь выступали с самыми «чистосердечными» заявлениями.

Тем временем предпринимались обычные меры, и вслед за совещанием от 23 мая 1939 г. (Л‑79), которое Редер охарактеризовал как академическую лекцию на тему о войне, была проведена окончательная военная, экономическая и политическая подготовка для войны против Польши, – и в назначенное время война началась. «Победителя позднее не спросят о том, говорил ли он правду. В развязывании и ведении войны имеет значение не правда, а победа» (ПС‑1014).

Это были слова Гитлера, но эти люди всякий раз и на каждой стадии повторяли и употребляли эти слова. Эта доктрина являлась краеугольным камнем нацистской политики. Делая шаг за шагом, заговорщики достигли решающей стадии и бросили Германию в борьбу за установление господства в Европе, принеся всему миру неописуемые страдания. Ни один из подсудимых не выступал против режима. Никто из них, за исключением Шахта, к значительной роли которого в создании нацистского чудовища я возвращусь позднее, не ушел в отставку, и даже он продолжал разрешать нацистскому правительству использовать свое имя.

После того как была оккупирована Норвегия, ход войны вскоре показал, что военные цели Германии и интересы ее стратегии будут достигаться путем дальнейшей агрессии.

Я не намерен сейчас занимать время для того, чтобы вновь касаться различных этапов их действий. Как заявил Гитлер на совещании в ноябре 1939 года (ПС‑739):

«...нарушение нейтралитета Бельгии и Голландии не имеет значения. Никто не будет ставить под сомнение правильность этого после того, как мы победим. Мы не будем выдвигать столь же глупую причину нарушения нейтралитета, как мы это сделали в 1914 году».

Норвегия и Дания были оккупированы. Ни тогда, ни сейчас ничего не было представлено для оправдания оккупации Дании, но со стороны подсудимых были сделаны самые энергичные попытки в ходе этого процесса для того, чтобы доказать, что вторжение в Норвегию было предпринято лишь потому, что немцы были уверены, что союзники имели то же самое намерение. Даже если это было правдой, это не могло послужить ответом. Но германские документы совершенно опровергают предположения о том, что именно по этой причине немцы нарушили силой нейтралитет Норвегии. Гитлер, Геринг и Редер еще в ноябре 1934 года договорились о том, что «никакая война не могла бы проводиться, если бы военно‑морской флот не смог обеспечить безопасность импорта руды из Скандинавии» (С‑190).

Поэтому как только приблизился период битвы в Европе, 31 мая 1939 г. с Данией был заключен пакт о ненападении (ТС‑24), последовавший за взаимными заверениями, которые были уже даны Норвегии и Дании за месяц до этого (ТС‑30).

С началом войны Норвегии были даны дальнейшие гарантии (ТС‑31), за которыми 6 октября последовали новые заверения (ТС‑32). Через четыре дня после своих заверений Гитлер обсуждал с Редером скандинавскую проблему и политические намерения в отношении северных государств, которые отражены в дневнике адмирала Асмана следующим образом: «Северо‑германское сообщество с ограниченным суверенитетом и в полной зависимости от Германии».

9 октября, через три дня после его последних заверений, в своем меморандуме для информации Редера, Геринга и Кейтеля Гитлер писал об огромной опасности блокирования союзниками выхода для подводных лодок между Норвегией и Шотландскими островами и о вытекающей отсюда важности «создания баз для подводных лодок помимо тех, которые имеются в Германии» (Л‑52). О каких базах вне Германии могла идти речь, если не имелась в виду Норвегия?

Характерно, что уже на следующий день Дениц представил отчет о сравнительных преимуществах различных баз Норвегии (С‑5), после того как он обсудил этот вопрос за шесть дней до этого с Редером (С‑122). Стратегические преимущества были очевидны для всех этих лиц. Неискренние заявления защиты о том, что вторжение в Норвегию было предпринято лишь потому, что ожидалось вторжение союзников, полностью разоблачаются после рассмотрения заявлений, содержащихся в меморандуме Гитлера, в абзаце, предшествующем тому, который я только что цитировал (С‑52):

«Если только не появятся совершенно непредвиденные факторы, в будущем следует продолжать заверения в уважении их нейтралитета. Продолжение торговли между Германией и этими странами кажется возможным даже в условиях затяжной войны».

В то время Гитлер еще не видел угрозы со стороны союзников. Розенберг и заместитель Геринга Кернер уже в июне установили связь с Квислингом и Хагелином, и из последующего отчета Розенберга явствует, что Гитлера все время держали в курсе событий (ПС‑004). В декабре настало время составлять плены, и соответственно на совещании между Гитлером и Ре‑дером было принято решение проводить подготовку к вторжению (С‑66). Вскоре после этого Кейтелем и Иодлем были изданы необходимые директивы, и через определенное время, поскольку это вызывалось необходимостью, в подготовку включились Геринг, Дениц и Редер.

9 октября, как я уже упоминал, Гитлер был вполне уверен в том, что северным государствам не грозит никакая опасность со стороны союзников. Все упоминавшиеся здесь отчеты разведывательной службы даже в самой отдаленной степени не подтверждают того, что предполагаемое вторжение основывалось – это звучит смехотворно – на необходимости самозащиты.

Верно, что в феврале 1940 года Редер указал Гитлеру на то, что в случае оккупации Норвегии Англией возникнет угроза поставкам руды из Швеции в Германию (Д‑881). Однако 26 марта он сообщил, что в связи с прекращением русско‑финского конфликта нельзя более считать серьезной угрозой высадку союзников. Тем не менее Гитлер предложил, чтобы вторжение, по поводу которого были уже изданы все директивы, было проведено в следующее новолуние, 7 апреля (Р‑81). Интересно отметить, что в личном военном дневнике Редера, подписанном им самим и начальником его оперативного штаба, содержится подобное же мнение, причем запись сделана за четыре дня до этого.

Если бы понадобились дальнейшие доказательства того, что при проведении вышеуказанных мероприятий совершенно не принималась во внимание возможность вмешательства со стороны Запада, их можно было бы обнаружить в телеграммах германских послов в Осло и в Стокгольме, а также военного атташе рейха в шведской столице. В них сообщалось, что скандинавские правительства, нисколько не беспокоясь о вторжении британцев, опасаются, что именно немцы собираются произвести нападение (Д‑843, Д‑844, Д‑845).

Возможно, замечание, сделанное Иодлем, и его записи в дневнике от марта о том, что «Гитлер все еще ищет предлог» (ПС‑1809), неуклюжие попытки Редера объяснить, что это замечание относится к содержанию дипломатической ноты, которая должна была быть послана, и уверения Риббентропа относительно того, что ему сообщили об этом вторжении всего лишь за день или за два перед тем, как оно должно было произойти, более чем что‑либо иное позволяют сделать вывод о лживости этого аргумента защиты. Еще раз все эти люди, каждый в своей сфере деятельности, сыграли заранее назначенные им роли, главным образом, разумеется, Розенберг, который прокладывал путь, Геринг, Редер, Кейтель, Иодль и Риббентроп, которые проводили в жизнь необходимые оперативные мероприятия. Никто из них не протестовал. Даже Фриче приводит в качестве единственного аргумента в свою защиту, что ему ничего не сообщали до того момента, когда он, как обычно, должен был произнести речь по радио. Он даже не говорит о том, что протестовал. Вновь в нарушение всех договоров и гарантий было предпринято безжалостное вторжение на территорию двух стран лишь потому, что со стратегической точки зрения было желательно получить норвежские базы и обеспечить Германию скандинавской рудой.

Так продолжалось и в дальнейшем. Югославия, судьба которой была определена еще до начала войны, Греция и, наконец, Советская Россия. Путь к этому проложил германо‑советский пакт от 23 августа 1939 года. Из меморандума Гитлера, изданного спустя шесть недель, явствует, что подпись Риббентропа ничего не стоила. Гитлер замечает (Л‑52): «Все стороны в течение последних лет показали, насколько ничтожно значение договоров и соглашений».

К 18 декабря 1940 г., по‑видимому, стало ясно, что безуспешными оказались надежды немцев сломить сопротивление Великобритании, которая и тогда и в течение многих месяцев одна удерживала крепость свободы и демократии против врага, который никогда не был так силен, как в то время.

Тогда и были изданы первые директивы по поводу нападения в другом направлении – против Советской России (ПС‑446). Совершенно достоверно – и это следует отметить как интересное явление, – что в данном случае целый ряд подсудимых выступили с возражениями. При наступлении на маленькую Норвегию возражений не возникало: там не угрожала никакая опасность. При захвате мужественных Нидерландов и Бельгии имело место счастливое единодушие. Теперь, однако, речь шла о враге, который мог зажечь страх в сердце задиры. Возражения подсудимых основывались, конечно, исключительно на соображениях военного характера, хотя Редер и говорил, что в своих возражениях он руководствовался сознанием той моральной несправедливости, которую повлекло бы за собой нарушение германо‑советского договора. Решать должны Вы. Угрызения совести у этого подсудимого, которым следовало бы возникнуть в целом ряде других случаев, проявились лишь в инциденте, когда один из подчиненных ему офицеров захотел жениться на женщине сомнительной репутации.

Дело в том, что к тому времени уже многие из этих людей начинали предвидеть недоброе. Сопротивление, оказываемое Великобританией, заставило их призадуматься. Не вступит ли Гитлер в борьбу еще с одним противником, которого он не в силах победить? Однако после того как решение уже было принято, все они взялись за выполнение своих обязанностей и играли предназначенные им роли с обычным пренебрежением ко всем законам морали и даже простой порядочности.

Ни в одном случае началу военных действий не предшествовало официальное объявление войны. Сколько тысяч безвинных и беззащитных мужчин, женщин и детей, спавших в своих постелях в счастливой уверенности в том, что их страна находится и будет находиться в состоянии мира, были внезапно перенесены в иной мир смертью, которая без всякого предупреждения упала на них с неба! В какой мере отличается вина подсудимых от вины простого убийцы, который бесшумно подкрадывается к своим жертвам, чтобы убить и забрать себе их пожитки?

Как явствует из документов (ПС‑386, Л‑79), в каждом отдельном случае мероприятия осуществлялись в соответствии с общим планом. Нападение должно было проводиться «блитцартигшнель» – то есть без предупреждения, с быстротой молнии: Австрия, Чехословакия, Польша. Редер повторял директивы Кейтеля по поводу «нанесения тяжелых ударов без предупреждения»: Дания, Норвегия, Бельгия, Голландия, Россия. Как заявил Гитлер а присутствии многих из этих людей[44](Л‑79):

«Соображения по поводу того, справедливо это или нет и соответствует ли это имеющимся соглашениям, не имеют к этому никакого отношения».

Убийство солдат во время войны оправдывается как международными, так и национальными законами лишь в тех случаях, если сама война носит законный характер. Если же война является незаконной, как война, начатая не только в нарушение Парижского пакта, но и без каких‑либо предупреждений или объявлений, совершенно ясно, что убийства во время такой войны не могут быть ничем оправданы и что подобные убийства ничем не отличаются от убийств, совершаемых стоящими вне закона разбойничьими бандами.

Все эти люди знали об этих планах на той или иной стадии их развития. Каждый из них молчаливо соглашался с тактикой их проведения, прекрасно зная о том, что они должны были означать для человеческих жизней. Как же теперь может кто‑либо из них заявлять о том, что он не являлся соучастником обычных убийств, совершавшихся самым безжалостным образом?

Сейчас, однако, я занимаюсь не вопросом об убийствах, уже одного совершения которых вполне достаточно для осуждения этих людей, а преступлениями против мира. С Вашего разрешения я хотел бы коротко рассмотреть этот вопрос с правовой точки зрения в связи с тем, что правительство Его Величества придает большую важность точному определению этого понятия и, насколько я понимаю, все главные обвинители придают этому вопросу также большое значение.

Примечательная речь от имени защиты профессора Ярайсса совершенно недвусмысленна: ее целью было доказать, что, несмотря на то, что пакт Бриана‑Келлога и другие международные декларации и договоры рассматривали агрессивную войну как незаконный акт, они не объявляли ее преступной. В качестве подтверждения было заявлено, что эти соглашения и не могли признать агрессивную войну преступной, так как это противоречило бы суверенным правам государств, и что во всяком случае вся система запрещений войны рухнула перед началом второй мировой войны и перестала быть законом; далее, здесь утверждали, что все эти соглашения не принимались всерьез многочисленными юристами и журналистами, мнения которых здесь цитировались, и вообще не предназначались для того, чтобы их рассматривали серьезно, так как они даже не предусматривали разрешения проблемы мирного изменения статус‑кво.

Что касается самого Парижского пакта, защита утверждает, что вообще не может быть и речи о преступном или хотя бы противоправном нарушении Парижского пакта, так как по этому пакту всем государствам, включая Германию, самим разрешалось устанавливать, имеют ли они право начать войну в целях самозащиты. И, наконец, утверждалось, что государство вообще не может служить объектом для уголовной ответственности, а на случай, если это положение не будет принято, утверждалось, что преступление было совершено Германским государством в целом, а не отдельными его членами, потому что в Германском государстве, которое вело эту войну против всего мира, не существовало воли отдельных лиц, а была лишь одна верховная, не подвергающаяся контролю окончательная воля, воля его диктатора – фюрера.

Господин председатель, возможно, для меня было бы достаточно указать, что вся эта цепь аргументов не относится к существу дела и не может быть заслушана данным Трибуналом, так как содержание их противоречит Уставу, который безоговорочно устанавливает, что планирование – я подчеркиваю слово планирование, – подготовка и развязывание агрессивной войны или ведение агрессивной войны или войны, нарушающей международные договоры, соглашения и гарантии, являются преступлением, подсудным настоящему Трибуналу. Поэтому очевидно, что единственная возможность для подсудимых избежать ответственности заключается в том, чтобы убедить настоящий Трибунал, что эти войны не были агрессивными и не велись в нарушение договоров. Этого им сделать не удалось, и, поскольку это так, возникает вопрос, какова же цель тех аргументов, которые были здесь выставлены от имени подсудимых? Ставят ли они своей целью оспорить правомочность Трибунала рассматривать эти вопросы? Или, быть может, что более вероятно, эти аргументы представляют собой политическое воззвание, обращенное к какой‑то находящейся вовне аудитории, на которую легче произвести впечатление жалобами на то, что подсудимых судят здесь на основании придания закону обратной силы?

Что бы ни являлось целью приведения этих доводов, весьма важно, чтобы они не были оставлены без опровержения. Я стремлюсь не занимать напрасно время Трибунала, повторяя то, что я уже сказал в своей вступительной речи по поводу изменений, возникших в понимании термина «война» в международном праве, происшедших в результате заключения целого ряда договоров и в особенности общего договора об отказе от войны. Я уже указывал, что этот договор, подписанный большим числом стран, чем любой другой международный договор, создал новые положения международного права, торжественности и ясности которых могут позавидовать другие привычные, международно‑правовые нормы. Я также утверждал, что коренные изменения, которые они повлекли за собой, – и это чрезвычайно важно, хотя, в сущности, еще в период средневековья умели проводить грань между справедливыми и несправедливыми войнами, – нашли свое отражение в весьма весомых декларациях правительств и государственных деятелей. Я утверждаю, что эти положения международного права объявили незаконным обращение к войне в нарушение договоров, они также предусматривали, что при нарушении закона, которое влечет за собой гибель миллионов и прямое посягательство на самые основы цивилизации, перестает существовать различие между противоправным действием и преступлением. Я не хочу также занимать время Трибунала, подробно отвечая на всю эту, если мне будет позволено ее так назвать, странную цепь правовых аргументов, выдвинутых защитой, как, например, на утверждение о том, что договор не имеет силы, которую ему придали подписавшие его страны, на том основании, что во многих кругах этот договор принимался с недоверием и цинизмом.

Для обычного правового мышления еще более странным представляется тот довод, что во всяком случае этот договор, так же как и другие договоры и гарантии, заключенные впоследствии, потерял свою законную силу в 1939 году в связи с тем, что к этому времени распалась вся система коллективной безопасности. В качестве примера распада этой системы приводился тот факт, что в 1939 году Соединенные Штаты объявили себя нейтральным государством, как будто бы Соединенные Штаты были связаны каким‑либо обязательством законного характера действовать иначе. Но какое значение имеет сейчас тот факт, что система, которая должна была укрепить эти договоры, предотвратить и покарать преступное обращение к войне, не сработала? Разве агрессивные действия Японии и Италии, двух других стран, вовлеченных в заговор оси, за которыми последовала агрессия Германии против Австрии и Чехословакии, лишили эти соглашения их законной и обязательной силы просто потому, что эти преступления увенчались временным успехом? С каких пор цивилизованный мир принял тот принцип, что в случае, если преступник временно избежал наказания, не только закон теряет свою обязательную силу, но и само преступление получает законное основание?

Следует, между прочим, отметить, что в случае как японской, так и итальянской агрессии Совет и Ассамблея Лиги Наций рассматривали эти действия как нарушение Устава Лиги Наций и всеобщего договора об отказе от войны и что в обоих случаях были изданы декреты о применении санкций. Возможно, что полицейские не действовали так эффективно, как этого хотелось бы. Но это уже вина полицейских, а не закона.

Однако, не удовлетворяясь тем поразительным утверждением, что агрессоры отменили закон против агрессии путем совершения самой агрессии ввиду нежелания миролюбивых государств браться за оружие для борьбы с направленным против них шантажом и попытками запугать, подсудимые подняли вопрос о самозащите. Они, правда, не решались утверждать, что эти войны являлись оборонительными. Так далеко не зашел даже Геббельс в своих самых диких измышлениях. Как представляется, их аргументы сводятся не к тому, что их войны были оборонительными, а к тому, что Парижский пакт сохранил не только право государств на самозащиту, но также и суверенное право каждого государства определять, можно ли при данных обстоятельствах оправдать самозащиту как повод к войне. Следовательно, этот пакт, по их мнению, вообще не содержит в себе никаких обязательств правового характера. Мы категорически утверждаем, что это совершенно ложный тезис. Действительно, в декларациях, изданных до и во время подписания и ратификации Парижского пакта, самозащита не только была признана неотъемлемым и неоспоримым правом стран, подписавших этот договор, но все эти страны сохранили за собой исключительное право решать, оправдывают ли обстоятельства применение этого права.

Таким образом, встает вопрос о том, уничтожило ли это право на самозащиту целевую установку и правовое значение этого договора. Если Германия имела право начать войну в целях самозащиты и если она совершенно свободно могла решать, при каких обстоятельствах она может применять это право, можно пи вообще считать, что она нарушила торжественные обязательства этого договора? На этот вопрос защита пыталась ответить отрицательно. Но подобный ответ равняется утверждению о том, что торжественный договор, подписанный более чем шестьюдесятью нациями, представляет собой лишенный всякого значения клочок бумаги. Результатом такого утверждения явилось бы то, что всякое запрещение или ограничение права на ведение войны ничего собой не представляет, если особо оговаривается право на самозащиту. Я настоятельно прошу Трибунал отвести этой пародии на правовую аргументацию то место, которое ей пристало.

Ни Парижский пакт, ни любой другой договор не намеревался и не мог отменять право на самозащиту. Этот договор также не лишал страны, подписавшиеся под ним, права определять, в первую очередь, грозит пи опасностью отсрочка и вызываются ли непосредственной необходимостью немедленные операции по самозащите.

Именно это означает прямо выраженная оговорка, гласящая, что каждое государство само решает, необходимо ли выступление в порядке самозащиты. Но из нее не вытекает, что действующее таким образом государство является единственным судьей правильности и законности своих поступков. Оно действует на свой риск. Так же как отдельное лицо отвечает за использование своих прав на самозащиту по общему праву, так и государство несет ответственность, если оно злоупотребляет своей свободой действия, если оно превращает самозащиту в орудие завоеваний и беззакония, если оно превращает естественное право самозащиты в орудие хищнического увеличения территории и удовлетворения своих посягательств. Окончательное решение в отношении законности действия, которое объясняют необходимостью самозащиты, не принадлежит заинтересованному государству. По этой причине право на самозащиту независимо от того, оговорено оно особо или подразумевается, не уменьшает правомочности договора создавать правовые обязательства воздерживаться от войны.

Согласно Уставу Лиги Наций Япония первая имела право решать, оправдывалось ли применение силы в целях самозащиты событиями в Маньчжурии. Однако беспристрастной организации было поручено установить, и она действительно установила, что фактически не существовало оснований для выступления в порядке самозащиты.

В качестве еще более современного примера упомянем статью 51 Устава Объединенных Наций, которая гласит, что ничто в Уставе не умаляет неотъемлемого права на индивидуальную или коллективную самозащиту в случае вооруженного нападения. Однако Устав оставляет за Советом Безопасности категорическое право окончательного действия и решения. Следует надеяться на то, что приговор, который вынесет этот Трибунал, пресечет с соответствующей решительностью всякое желание в будущем ссылаться на то, что, если договор оговаривает за подписавшими его сторонами право действовать в порядке самозащиты, он тем самым теряет силу налагать на подписавшие его стороны какие‑либо действенные правовые обязательства не вести войну.

Теперь я перейду к аргументу о том, что положение об уголовной ответственности несовместимо с понятием о национальном суверенитете. Профессор Ярайсс, адвокат, выступавший от имени защиты по общеправовым вопросам, согласен с тем, что государство может совершить нарушение международного права, но он утверждает, что наложение на государство уголовной ответственности и наказание его явятся отрицанием суверенитета государства.

Странно видеть, что подсудимые, которые, действуя в качестве членов германского правительства, захватили большинство европейских государств и грубо попирали их суверенные права, которые с кичливым и чванливым цинизмом подчиняли суверенитет завоеванных государств новому понятию «гроссрауморднунг»,[45]сами взывают к мистической силе святости суверенитета государства. Не менее удивительно, быть может, что они обращаются к ортодоксальному международному праву для того, чтобы защитить побежденное Германское государство и его правителей от справедливой кары победоносных держав. Но в международном праве не существует положения, к которому они смогли бы для этого прибегнуть. В некотором смысле нестоящий процесс не ставит своей целью наказание Германского государства. Он занимается наказанием отдельных лиц. Однако выглядело бы довольно странно, если бы отдельные лица несли уголовную ответственность за действия государства, которые сами не являлись бы по существу преступлениями. Совершенно беспочвенной является точка зрения, что положения международного права исключают уголовную ответственность государств и что, так как, будучи суверенными, государства не могут быть подвергнуты принуждениям, все их действия являются законными. Пусть пуристы от права утверждают, что все, что не предписано сверху суверенным органом, обладающим властью принуждать к повиновению, не является законом. Такое понятие, которого придерживаются юристы‑аналитики, никогда не применялось к международному праву. Если бы оно применялось, не могло бы существовать несомненных обязательств государств в отношении договоров и нарушений гражданского права.

Возможно, правильно, что до войны в международных отношениях не существовало верховного органа, который одновременно предписывал бы нормы международного права и претворял их в жизнь. Но, по крайней мере, в международных отношениях существование закона никогда не зависело от наличия соотносящейся с ним санкции, существующей помимо самого закона. Международное право всегда основывалось на принципе общего согласия, и, поскольку существует комплекс правил, которые по общему согласию или договору являются обязательными для членов всемирного сообщества, данные правила становятся законом для этого сообщества, несмотря на то, что согласие не было достигнуто путем принуждения и, быть может, не применялись прямо или извне акции для того, чтобы обеспечить повиновение. Дело в том, что абсолютный суверенитет в старом смысле этого слова, к счастью, перестал существовать. Это понятие, совершенно не соответствующее обязательствам, налагаемым любым международным договором.

В процессе работы Постоянной палаты международного правосудия ссылка на суверенные права государств стала избитым аргументом для доказательства того, что, так как государства суверенны, принятым ими договорным обязательствам следует давать, по крайней мере, ограниченное толкование. Постоянная палата последовательно боролась с этой точкой зрения. В самом первом своем решении, решении против Германии по Уимблдонскому делу, она отклонила аргумент о суверенности как основание для ограниченного толкования договорных обязательств. Постоянная палата отказалась рассматривать договор, согласно которому государство обязуется следовать определенной линии поведения, как отказ от своего суверенитета. Постоянная палата напомнила Германии о том, что само право принять на себя международные обязательства является атрибутом суверенитета государства. Обратившись к области философии, скажем, что право заключать договоры и право на свободу действия находятся, как мне кажется, в вечном противоречии.