Са́дху – инициация гусляра

Са́дху (sādhu) – санскритские термины sādhu («добродетельный человек») используются по отношению к личностям, которые отреклись от мира и сосредоточились на духовных практиках. Слово происходит от санскритского корня sādh, который означает «достичь цели», «сделать прямым», или «возыметь силу над чем‑то». Тот же самый корень используется в слове садхана (sādhana), которое означает «духовная практика».

В северной традиции имя Садко произносится с ударением на первый слог – САдка, почти как всем известное – Сашка. Это произношение созвучно санскритскому «садху» – (sādhu)».

Не исключено, что это не простое фонетическое совпадение, а следы древнейшей преемственности индоевропейских традиций. Былинный Садко больше похож не на купца, а на человека, ищущего подобно индийскому мистику садху (sādhu) некого совершенства через поэтапное постижение тайн взаимосвязи природных явлений и мифопоэтических законов искусства гусельной игры. Он шаг за шагом достигает новых ступеней мастерства (санскритское sādh означает «достичь цели») и однажды, сыграв на гуслях самому Морскому царю, женившись на его дочке, возвращается на родину совсем другим человеком.

В новгородской былине о гусляре Садке мы видим очевидные черты древней славянской инициации. Как нам кажется, с этой точки зрения былину прежде никто не рассматривал. Попробуем показать основания, которые привели нас к такому суждению.

Слово «инициация» происходит от латинского initiatio – начинать, посвящать. Это распространенный во всех традиционных обществах обряд, знаменующий переход индивидуума на новую ступень развития в рамках какой‑либо социальной группы, школы или мистического общества.

Наиболее характерными чертами обряда инициации являются испытание страхом и акт символического умирания и воскресения героя. В некоторых случаях символ смерти – причинение острой боли, пережив которую человек как бы возрождается заново в новом качестве. Так, например, в нубийских племенах юноше не дают есть в течение недели и ежедневно наносят по 50 ударов палками, а потом ещё и поливают соленой водой. Мучения заканчиваются тем, что осколком кварца ему делают 3 надреза на плече, после чего испытуемого кормят и рассказывают ему тайные священные предания мужского союза.

Не менее распространенным является символическое проглатывание посвящаемого чудовищем или волшебным животным, как, например, в обрядах употребления наркотического настоя лианы аяваски у индейцев шуаров (Верховья Амазонии, Эквадор). После употребления напитка в видениях к инициируемому приходит индейский бог солнца – Этсу в виде анаконды или ягуара и проглатывает его. После этого считается, что инициируемый принят и что он становится ребенком Этсу.

В некоторых случаях символ чудовища – это здание, хижина, оформленная в виде страшной пасти. Войдя туда и выйдя наружу, человек считается погибшим в прежнем качестве и рожденным заново.

Нередко в инициации условная смерть манифестируется через стихии. Так в некоторых племенах Африки кандидат должен преодолеть страх и спрыгнуть с дерева, привязавшись предварительно за ногу лианой. Он как бы «погибает» в воздухе, в прыжке. В приморских странах распространен обычай, когда испытуемый должен броситься со скалы в воду, и «утопить» там «прежнего себя». У многих славянских народов существует инициирование огнем, например, пройти по раскаленным углям или перепрыгнуть костер, символически «сжигая» свою прошлую, ветхую суть.

Танец на углях болгарских нестинаров

В некоторых культурах человека заживо хоронят и справляют по нему поминки, после чего выкапывают и приветствуют его как нового члена группы, обычно уже нарекая новым именем. Зачастую, пройдя инициацию (особенно это касается половозрастных инициаций), субъект получает право вступать в брак. Не случайно почти все богатырские волшебные русские сказки заканчиваются свадьбой доброго молодца. Не будем анализировать психологические и социальные аспекты инициации. Остановимся только на наиболее характерных её чертах в былине о Садке.

Важно отметить, что в процессе инициации и в её итоге субъект приобщается не просто к знанию, а к тайному, секретному. Таких «инициационных» сюжетов в былине множество. Это и испытание страхом на берегу Ильменя, и «погружение – смерть» на дне Синего (Балтийского моря) во владениях Морского царя, и «брак» гусляра с речкой, и «воскресение» – пробуждение на берегу в Новгороде.

В канву повествования вплетено столько основательно небытовых – мифологических – событий, заканчивающихся браком гусляра с дочкой Морского царя – рекой Чернавой, что говорить об этом произведении древнерусского поэтического искусства как лишь о буквальном отражении картины быта древнего Новгорода, не остается никакой возможности.

Разберем все по порядку.

Статусный, можно сказать, профессиональный рост Садка как гусляра в былине выглядит как лестница трехэтапного восхождения с уровня просто хорошего музыканта, играющего на пирах новгородским богатеям, до зятя Морского царя.

Как мы уже выяснили, Морской царь был неким мифическим патроном и куратором гусляров. А сама гусельная игра считалась взаимосвязанной с водной стихией.

На первом этапе «карьерного роста», когда Садко перестает посещать пиры и отправляется на берег Ильменя, осуществляется некая ритуальная практика, предписывающая гусляру играть три дня подряд на берегу Ильмень‑озера. Играть и не бояться! Когда ему удается преодолеть страх и остаться у воды до ночи, к нему выходит Морской царь и в благодарность за игру награждает его знанием о том, как поймать рыбу золото‑перо и разбогатеть. Из текста былины следует, что Садку неизвестно, почему Ильмень начинает волноваться от его игры. И только когда Морской царь сам является и сообщает, что Садко, оказывается, играл для гостей Морского царя, музыкант становится посвященным в тайну того, что гусли могут влиять на волны и что их игра приятна Морскому царю.

В этой сцене видны яркие черты инициации. Садко очень долго играет, целых три дня – то есть проходит испытание в профессиональном навыке и борется с возникающим к вечеру страхом. Когда ему все же удается играть три дня кряду и вызвать этим волнение на озере, он получает от Морского царя первое посвящение в сакральное знание. На этом первый этап его инициации заканчивается.

Сюжеты подобных по организации посвящений мы часто встречаем в русских богатырских сказках. Там герой должен ночевать трое суток на могиле отца, испытывая страх. В итоге тот, кому это удается, получает от явившегося отца волшебное оружие, доспехи и коня. В былине о Садке схема инициации похожа, но посвящение получает не воин, а музыкант.

Второе посвящение Садка происходит на Синем море, то есть на Балтийском.

Памятуя о том, что новгородцы были генетически и культурно связаны с западным славянством – ободритами, руянами, ваграми, поморянами… что даже Старигард‑«Старгород» (современный Альдинбург – вероятный предтеча Новгорода) находился на земле балтийских славян и что новгородская Славия фактически являлась разросшейся колонией славян‑переселенцев с Балтики[80], Новгородские словене имеют непосредственную связь с западными поморскими и полабскими славянами – или, по‑немецки, «вендами». На Руси славянские насельники южного берега Балтики назывались «варяги», видимо, по названию одного из племен – варнов или варинов (которое немцы называли «вагры»). Балтийское море как у немцев, так и у нас называлось Варецкое. Повесть временных лет определяет, что новгородцы происходят от варяг:

Славянский воин Балтийского поморья

«В лето 862 <…> Новгородцы же, люди новгородские – от рода варяжского, прежде же были словенами».

В тексте Новгородской I летописи новгородцы просто выводятся «от рода варяжского». «Повесть временных лет» дает и второе название – «прежде же были словенами».

Территориально в соответствие с ПВЛ варяги располагались между ляхами (в X–XI вв. поляками – Поморье тогда было ляшским), землями лютичей и Агнянами (англами).

Славянское племя, известное по немецким источникам как вагры, называлось варягами не только у нас на Руси – вероятнее всего, они точно также – варягами – называли себя сами, просто в немецком написании сохранилось «вагры». А на Руси осталось в употреблении, а потом было зафиксировано и письменно, исконное славянское название. Варяги – варны или варяны – жили между Ангельном и Поморьем, что соответствует современным немецким землям Мекленбург и Шлезвиг‑Гольштейн. Столицей конкретно племени вагров был Старигард – нынешний Альдинбург, расположенный на полуострове Вагрия (напротив острова Фембре) в немецкой земле Шлезвиг‑Гольштейн. Титмар Мерзенбургский упомянул этот город как столицу вагров Альдинбург. Но по‑славянски он назывался Старигард.

Можно предположить, что гусляр не случайно оказался на Балтике, а плавал на родину предков, в места, где находился старинный центр древней мифопоэтической и гусельной традиции и где он только и мог получить следующее (второе) профессиональное инициационное посвящение.

Остров Руян (Рюген)

Былина описывает длительное стояние кораблей Садка на обратном пути. Морской царь не отпускал их, пока не будет заплачена дань.

Взглянув на этот сюжет через призму символического описания обряда инициации, мы можем предположить, что на самом деле корабли причалили к какому‑то острову на Балтике для проведения обряда инициации. По мнению Евгения Нефедова, давно и серьезно занимающегося историей балтийских славян, Садко мог ходить именно на Руян (Рюген). Туда же, по его мнению, скорее всего в дохристианский период Новгород регулярно отправлял дань для храмов Свентовита и Руевита – самых главных храмов славянского языческого мира. Рюген был дохристианским культурным и религиозным центром славянской земли; более того, с точки зрения славян, центром всего мира. Евгений Нефедов также полагает, что экспедиция Садка могла заходить и в Щетыно, к богу Триглаву, Морскому царю.

Наше предположение о том, что Садко проходил инициацию на острове в храме, посвященном Морскому царю, подтверждает вариант былины «Садков корабль стал на море». В этой былине рассказывается о некой огромной избе (храме?), в которой находился сам Морской царь. Изба расположена на острове, где есть какая‑то особая гора. Для острова Руяна, как мы помним, крутые белые прибрежные скалы – характерный топографический признак. Храмы балтийских славян были деревянными, так что их вполне можно было бы назвать «большими избами»:

Подымалася погода тихая,

Понесло Садка гостя богатого.

Не видал Садко‑купец богатой гость

Ни горы, ни берегу,

Понесло его, Садка, к берегу,

Он и сам, Садко, тута дивуется.

Выходил Садко на круты береги,

Пошел Садко подле синя моря,

Нашел он избу великую,

А избу великую, во все дерево,

Нашел он двери, в избу пошел.

И лежит на лавке царь морской:

«А и гой еси ты, купец – богатой гость!

А что душа радела, того бог мне дал:

И ждал Садка двенадцать лет,

А ныне Садко головой пришел,

Поиграй, Садко, в гусли звончаты!»

Можно предположить, что 12 лет, которые Морской царь ждал Садка, – это срок обучения и испытания, после которого гусляр допускался к инициации.

Средневековые немецкие историки Адам Бременский[81]и Гельмольд[82]пишут почти одно и то же, описывая храм, посвященный славянскому богу Радигосту в городе Ретра. Они рассказывают о храме как об огромном деревянном здании, внутри которого на ложе (!) из пурпурной ткани находился золотой идол бога. Описанный хронистами славянский идол напоминает нам лежащего на лавке былинного Морского царя, которого встретил Садко в «большой деревянной избе». Эти свидетельства немецких хронистов интересны не только тем, что перекликаются с былиной, но и тем, что сообщают, что скульптуры богов у балтийских славян могли быть расположены не только в вертикальном положении, но и лёжа, словно на отдыхе.

Про знаменитый торговый город Волын, расположенный на треугольном острове, и знаменитый храм Триглава – поморского бога – рассказывают многие историки. Свидетельство Адама Бременского наиболее интересно тем, что в своём знаменитом повествовании о Волыне в XI веке он напрямую отождествляет Триглава с Морским царем, называя его Нептуном:

«Там (в Волыне) можно видеть Нептуна (Триглава. – Б.Г.) тройственной природы: ибо тремя морями омывается этот остров» [83].

Прежде чем покинуть остров, корабельщикам пришлось заплатить «десятину» и передать часть своей добычи какой‑то авторитетной корпорации, проводившей обряд посвящения Садка.

Славяне на Балтике. В середине остров Руян (Рюген) – культурный и языческий религиозный центр южно‑балтийского славянства

Аналогичные традиции цеховой организации поэтов и музыкантов и обязательной поэтапной инициации мы встречаем у британских кельтов, в институте эпических певцов‑бардов. Прежде чем получить от короля в награду венец и лиру, барды должны были выдержать состязание, сыграв и спев обязательных три темы: печальную песню, песню веселья и песню любви. Причем слушатели (при достаточном мастерстве поэта‑музыканта) должны были неудержимо плакать под грустную песню и отчаянно хохотать под веселую.

Британский бард

Схожая традиция певцов‑музыкантов существовала в северогерманском обществе, там знатоки вещего слова назывались эрилями.

В описанном в былине обряде хорошо видны некоторые вехи ритуального действа. Во‑первых, жеребьевка. Выбор того, кто отправится к Морскому царю. Переход в подводное царство, происходящий через сон. Как повествует былина, Садко от страха уснул, а проснулся у Морского царя. Что это было на самом деле – мистерия, инсценировка? Возможно, что ряженые, проводившие обряд, изображали перед Садком слуг Морского царя и его самого. Традиция ряженья до сих пор широко распространена в славянском фольклоре и на свадьбе, и на масленице, и на святках.

Болгарские ряженые кукеры

Можно предположить, что сонные видения были навеяны одурманивающими веществами. Известно, что архаичные традиции инициирования практиковали и тот и другой метод воздействия на сознание посвящаемого.

Некоторые обряды находящихся еще в языческой вере западных славян нам известны из описаний современников. Характерно, что, например, славянское племя ран – руяне (прежние жители острова Руян, современного немецкого Рюгена), они в обязательном порядке жертвовали на содержание своих храмов значительную часть военной добычи.

Садко, подобно им, возвращаясь из похода с богатыми барышами, с такой речью обращается к своей дружине:

Ай же ты, дружина хоробрая!

Ай как сколько по морю ни ездили,

А мы морскому царю дани не плачивали.

А теперь‑то дани требует морской‑то царь в синё море [84].

Они же (балтийские славяне) широко практиковали кидание жребия для того, чтобы узнать волю своих языческих богов. Напомним о том, что практики, подобные описанным в былине о Садке: кидание жребия, выделение части добычи с военного похода жрецам, – широко были распространены именно на Южной Балтике и именно у славян.

Примечательно, что попадает к Морскому царю Садко, засыпая на доске; посыпается он уже в Морском царстве. Проникновение в волшебный мир через сон, как через образ временной смерти, – ихарактерная черта для инициации:

А заснул Садко на той доске на дубовыи.

А как ведь проснулся Садко, купец богатый новгородский.

Ай в окиян‑море да на самом дне…

Описанные в былине дань Морскому царю и последующая жеребьевка недвусмысленно напоминают многие дохристианские обряды западных славян:

Ай же ты дружина хоробрая!

Ай возьмите‑тко уж как делайте

Ай да жеребья да себе волжаны,

Ай как всяк свои имена вы пишите на жеребьи,

А спущайте жеребья на синё море…

Во время второй инициации, где Садко переходит из «прохожего», незваного музыканта в статус гостя Морского царя, он играет самому царю, вызывая шторма и бури. Некоторые варианты былины говорят о том, что и в этом случае второго посвящения Садку, как и на берегу Ильменя, пришлось играть под водой три дня подряд. Примечательно, что и главный «гусляр» карело‑финского эпоса «Калевала» проводит под водой три дня, спасаясь от погони: «Например, согласно приладожской версии сюжета о похищении сампо в Похьеле, Вяйнемяйнен, спасаясь от погони, уходит «внутрь моря» и находится там три дня…» [85]. Также временно уходит из мира людей Орфей, правда, не под воду, а под землю – в Аид. По нашему мнению, это совпадение в эпосах не случайно, это отражение архаичного прототипа, легшего в основу упомянутых сказаний.

Пляска Морского царя – это воинский танец, он причиняет много бед корабельщикам. По совету святого Николы Можайского Садко в ритуальной форме прекращает игру, поломав колки и порвав струны. После чего на море сразу же устанавливается приемлемая погода. Тогда‑то царь и предлагает Садку выбрать себе жену из своих дочерей. Напомним, что у гусляра есть уже жена в Новгороде и речь может идти только о символическом браке для ритуального породнения с мифологическим покровителем гусляров – Морским царем.

По совету Николая Чудотворца Садко выбирает самую последнюю из 900 дочерей‑речек. Интересно, что дочки Морского царя делятся на 3 «табуна», по триста в каждом. Почему так? Не просто же это гипербола!? Тут явно какой‑то ускользающий от понимания нашего современника смысл.

Для того чтобы понять это разделение рек на «табуны», необходимо мысленно поместить себя на Валдайскую возвышенность – великий водораздел[86]. Алаунская возвышенность, или Валдайские горы, территориально расположена на исторической Новгородской земле. Очевидно, что для местного жителя этим водоразделом все окружающие реки естественно делятся на три категории – северные, западные и южные (по принадлежности к бассейнам Северного ледовитого океана, Балтийского моря, Волги и Каспийского моря). Разделенные Валдайской возвышенностью крупные реки текут в три разные стороны. Заметим, что Садко женится именно на речке (бассейн Ильменя), принадлежащей к северным рекам. То есть он вступает в родство с дочерью Морского царя, живущей на севере. Случайно или нет, но деление рек на три «табуна» совпадает не только с географией региона, но и с зафиксированной этнологами тройственностью сохранившейся до наших дней гусельной традиции. Исследователи выделяют характерные новгородские гусли, псковские гусли и традицию волжскую, сохранившуюся большей частью у современных марийцев и татар, то есть в области «южного табуна рек».

Если череда этих совпадений не случайна, то былина описывает не только обряд посвящения Садка в новый статус гусляра на Балтике, но и сообщает о его, как выпускника, последующем «распределении» по месту жительства – на родину в Новгород. Памятуя о тождестве образа лебедей, волн, рек с дочерьми Морского царя и о поэтическом параллелизме «волна‑струна», мы еще раз убеждаемся, что в былине описано не простое путешествие новгородского купца, а его инициация как гусляра, проводившаяся где‑то на Балтийском (Синем) море.

Как и положено в инициационной практике, пробуждение Садка переносит его в реальный мир – на берега реки Чернавы, под Новгород. Там он встречает свою дружину и реальную земную супругу, совершающих по нему поминальные обряды:

Ай как он проснулся Садко, купец богатый Новгородский,

Ажно очудился Садко во своём да во городе,

О реку о Чернаву на крутом кряжу.

Ай как тут увидел, бежат по Волхову

А свои да черные да корабли,

А как ведь дружинушка как хоробрая.

А поминают ведь Садка в синём мори.

Ай Садка, купца богатого, да жена его

А поминат Садка со всей дружиною хороброю.

А как увидела дружинушка,

Что стоит Садко на крутом кряжу да о Волхово.

Ай как дружинушка вся она расчудовалася,

Ай как тому чуду ведь сдивовалася.

Что оставили мы Садка да на синем мори,

А Садко впереди нас да во своём во городе.

Ай как встретил ведь Садко дружинушку хоробрую,

Все черные тут корабли.

А как теперь поздоровкались,

Пошли во палаты Садка, купца богатого.

По всей видимости, поздоровавшись, они пошли в палаты к Садку, чтобы отпраздновать окончание его посвящения и «назначения на новую должность». Из былины складывается впечатление, что Садко получил «распределение» на должность как минимум «куратора» гусельной традиции в районе рек, принадлежавших бассейну Ильмень озера.

В этой части былины мы видим все признаки окончания инициации: произошла условная смерть гусляра и его символическое возрождение в новом статусе. Обряд поминок, видимо, в действительности некогда проводился над условно «утонувшим» гусляром. Показательно его оживание и всеобщая радость появившемуся «со дна моря» Садку. Это уже черты празднования его нового «дня рождения». Чествование его нового статуса.

Былина заканчивается тем, что гусляр поставил Николаю Чудотворцу церковь в благодарность за помощь в вызволении от Морского царя. Былина также подчеркивает, что после возвращения домой гусляр больше никуда не ездил.

Рассмотрев и проанализировав инициационные сюжеты, характерные для общеевропейской и общечеловеческой традиций в былине о Садке, мы можем сделать вывод: былина о гусляре – это не столько полусказочное повествование о новгородском путешественнике‑музыканте, сколько текст, описывающий древнерусские мистериальные практики посвящений, существовавших некогда в среде гусляров.

Date: 2015-07-22; view: 442; Нарушение авторских прав