ГЛАВА 19. Промчались майские праздники

Промчались майские праздники. Тоха выполнил своё обещание — тихо сидел в изоляторе. Конечно, он вылезал, и выбегал. Но делал он это не скрытно, а договаривался с де­журными нянечками и с некоторыми воспитателями.

Я пришла на седьмые сутки его травмы и сняла швы с ра­ны на голове. Рана зажила чисто, первичным натяжением.

Шины же на руке он сам снимал и надевал снова. По­этому на седьмые сутки я сняла и их тоже, ограничившись тугой повязкой на руку. Можно было бы Тоху выписывать, с чистой совестью.

— Ну как, Тоха, пойдёшь в спальню?

— Да не, неохота. Там пацанов нету. Нет никого, все на праздники разъехались. Я тут поваляюсь. Вот, книжку почитаю. Курево есть.

Он помолчал, и выдавил из себя:

— Спасибо.

— Ладно, Тоха, лежи. Только не безобразничай, не под­води меня.

— Угу.

Выписала я его — в первый день занятий.

Понеслись, полетели майские денёчки. Суета у меня большая, в конце учебного года. Много писанины. Всякие выписки, эпикризы на всех.

Конечно, кухню я проверяла. Спокойно предупреждала кухонных, что иду. Взвешивала порционное масло, котле­ты, булочки. Что-то изменилось в их отношении ко мне. Встречали — почтительно, оправдывались — докумен­тально.

Видно, такое распоряжение ими было получено. От ди­ректора.

Порционное масло было всегда точно по весу, точным был вес масла и тогда, когда я закладывала его в кашу. Точ­но я закладывала и сахар — в чай, в компот.

Так мне воспитатели и говорили — масло чувствуется, когда ты проверяешь. Когда я не проверяла, всё оставалось по-прежнему.

Вся эта кухонная эпопея пришла в состояние хоть и не­устойчивого, но всё же равновесия.

Я окончательно застряла между «нашими и вашими».

В одно из майских послепасхальных воскресений я, на­конец, подготовилась к исповеди и причастию. В великий пост не вырвалась не разу к своему стыду. Да и поста, прак тически, не было у меня. Дома — только ужин. А вся еда — в интернате.

А в интернате — кости в бульоне варятся. Какие-ника­кие, а кости. И как его держать, этот пост? Не получается, совсем не получается

Только на службу ходила. Когда в субботу к вечерне, ког­да — в воскресенье. Постою в уголке, скажу «Отче наш» со всеми, и ухожу. Особых знакомых в церкви у меня нет. Так, кивнёт кто-то головой, и всё. Священник далеко, поч­ти недосягаем.

Так что, три дня поста для меня — почти как подвиг. Только и еды, что чай, да каша без масла. Отложу себе не­много, а потом — масло в котёл закладываю.

«Шефа», та, прямо в открытую, крутит мне вслед у ви­ска. Но я не обижаюсь. Чего обижаться, если правда.

Пришла я в церковь утром, встала в очередь, на испо­ведь. Сколько раз я исповедовалась за год — можно по паль­цам посчитать. На одной руке. Не часто, совсем не часто.

Хорошо в церкви, пока толпы нет.

Сердце трепещет. Написала на бумажке все грехи свои, а всё равно, такое чувство, что сейчас меня под рентген по­ведут. Или под компьютерный томограф, который я видела в области. Не скроешься, не спрячешься.

Батюшка у нас пожилой, усталый. Больной, видимо, че­ловек.

Как он устаёт, наверно! Все к нему подходят, и все — про своё говорят. У него, наверное, голова пухнет к концу исповеди. Ещё и я здесь...

Так я стояла, и обманывала себя, боясь подойти к свя­щеннику.

Нет, не могу! Ещё одну бабку пропустила вперёд...

Господи! Помоги! Такое чувство, что я вся отравлена, от­равлена и парализована... И двинуться не могу.

— Идёте?

Это он мне. Женщины сзади — толкнули меня в спину, _и вот я зависла в пространстве между священником и на­родом, как зависла в своих сомнениях. Точно так же.

— Иди, иди. Наклонись. В чём хочешь исповедоваться?

— Батюшка... — голос у меня сел. Даже шёпота не по­лучается. — Батюшка, а если я знаю, что у меня на рабо­те — воруют... Что мне делать?

— Если воруют — в прокуратуру надо идти.

— А если у меня доказательств нет? Официальных до­казательств — нет. А кто говорит мне про воровство, все отказываются подтверждать, потому что боятся.

— Кого?

— Начальства. Директора. Боятся остаться без работы.

— А сама ты — не воруешь?

— Нет.

— А воровала?

— Брала, когда давали. Воровала.

— Тогда молись, и Господь управит твоё дело. Что ещё?

— Трусость... Боюсь я директора... Боюсь правду им ска­зать... Как парализованная. И ещё — как бы лебезить на­чинаю...

— А ты повторяй про себя: «Господь со мной — чего устрашуся! Господь со мной — чего убоюся!» И переста­нешь бояться. Боятся, в основном, когда не уверены. А ты — уверена будь. Сначала — Божье, потом — челове­ческое. Поняла, или нет?

— Поняла, вроде...

— Что ещё?

— Хочу, чтоб хвалили меня. Я стараюсь — по Божес­ки всё делать, а никто не хвалит, не видит. Только ругань одна. И вообще, благодарности жду. И как врач жду, и как человек.

А ты не жди. Ты говори: «Моя благодарность — в ру­ках Божьих». Говори: «Ты, Господи, поблагодари меня, ес­ли я заслужила». А от людей не жди благодарности, не на­до. И слишком хорошей — не считай себя. А то сейчас но воявленные появились такие. У них ещё сигарета в зубах, а им кажется, что их уже канонизировать пора.

Боже мой, это же про меня!

Я подала батюшке свою бумажку с написанными на ней грехами. Кажется, я что-то пропустила. Но не было уже сил заглядывать в бумажку. И батюшка порвал её, отдав мне обрывки.

—Сожжёшь их. А теперь — наклоняйся.

И когда священник уже прочитал разрешительную мо­литву, перед самым уходом, я сказала ему:

— Батюшка, я курю. И бросить не могу. Уже четыре ра­за бросала...

— Ничего, милая, бросишь, — сказал батюшка. — Иди с Богом.

И я ушла. Каково мне было?

Не знаю. Не ощущала я себя долго, долго.

И уже потом, по дороге домой, как песню, повторяла про себя, бесконечно: «Господь со мной, чего убоюся! Господь со мной, чего устрашуся!»

Чего? Чего?

Господь со мной, чего убоюся?