ГЛАВА 11. Я прошлась по спальням малышей, заглянула в палату к Таньке Никитиной

Я прошлась по спальням малышей, заглянула в палату к Таньке Никитиной. Посмотрела, сколько за ночь мокро­го белья. Поговорила с ночной нянечкой, которая уже со­биралась уходить.

Не так уж много сегодня мокрых, человека четыре. Это у малышей. Есть ещё один несчастный в седьмом, и двое — в шестом.

— Наталья Петровна, надо что-то делать с Крапивиным!
Ночная нянечка говорит мне о нём, о несчастном. Уже не в первый, и не во второй раз.

— У него уже матрац сгниёт скоро. А он — такой лоб здоровый, что мне его ночью будить страшно!

— Да вы же у нас — герой! — отвечаю я. — Чего же страшно?

— Да здоровый... Ещё зашибёт!

И ночная нянечка смеётся. Она — хорошая, добрая жен­щина. Простая. Сколько поколений интернатских, одно за другим, она поднимала, и поднимает ночью. И ничего не слышит хорошего в свой адрес, даже простого «спасибо». Скорее, наоборот.

Потому что трудно говорить «спасибо», если тебя будят ночью. Сначала в двенадцать, а потом — в четыре часа ут­ра. А некоторым — и с утра трудно говорить «спасибо». И в обед, и вечером. Но это — я уже совсем о другом.

— Потерпите немного! — говорю я ей. — Я его в больницу буду класть, в конце мая. Договорилась уже, в специализированное отделение.

Уже совсем чуть-чуть, совсем мало осталось времени. И каникулы. Весна... И душа просит лета, просит тепла...

В изоляторе Наденька уже кормит больных. Она их все­гда кормит пораньше. Тоха сидит в изоляторской столовой, вместе с другими больными, и наворачивает за обе щеки.

— Ну, герои, привет! Как дела? — спрашиваю я жую­щую публику.

— Хорошо, хорошо!

— Тоха, голова не болит?

— Не-а!

— А не кружится?

— Нет.

— Не тошнит?

— Нет, вы что!

— Вот и прекрасно. А теперь глаза зажмурь! Изо всей

силы.

Надо, всё-таки, кое-что проверить.

— А зачем? Зачем зажмуривать? — интересуется Тоха. Остальные даже есть перестали.

— Надо! — не нашла я ничего другого, чтобы ответить.

— Ладно... — Тоха зажмурился.

— И я буду жмуриться! И я! И я!

И все за столом закрыли глаза, и стали щупать друг дру­га, как слепые.

— Ну, хватит, хватит, — остановила их я. — Теперь — зубы оскальте. Вот так.

И я показала, как. Все зарычали.

— Теперь — покажите языки.

Что все и сделали, с удовольствием.

— Ну всё, молодцы. А на прощание — закройте глаза и достаньте пальцем до носа. Так, сначала одной рукой, потом — второй. До своего носа, а не до носа товарища!

Очаговой симптоматики у Тохи не видно. Не рвёт, не тошнит. Сотрясение если и есть, то незначительное. От­лежится.

Тоха, готов будь, я тебя перевяжу после завтрака. А ты как себя чувствуешь, Анютка? — спросила я свою больную с болями в животе. С утра температуры у неё не было, но она была вяловата и ела плохо. Каша была почти не тронута.

Нехорошая всё-таки она, эта Анютка. Бледная, прямо прозрачная.

Поноса не появилось, аппендицит — тоже был малове­роятен. Ладно, пусть лежит. Кровь бы ей сдать. И мочу. Надо, надо. Я оборачиваюсь в дверях столовой:

— А после перевязки я приду к вам ещё раз и всех по­смотрю. Смотрите только, чтобы порядок был, а то — всех повыписываю!

— Не надо! Не надо нас выписывать!

— Ладно, посмотрим. Пейте свой чай.

— Ну, как там, на кухне? — спросила меня Наденька, когда я выходила из изолятора.

— Да так...

И я рассказала, как.

— Да, не особенно хорошо.

Наденька помолчала.

Как-то неправильно она молчала. Уж я-то немного изу­чила Наденьку, и, поэтому, спросила её прямо, в лоб:

— Надя, что ещё случилось?

— Я директора встретила... В столовой. Когда детям еду брала, на изолятор. Ей Люба в красках описывала, как ты вынимала кости из котла.

— А...

— Ну, директриса мне и говорит, вы там передайте На­талье Петровне, пусть свой пыл проверочный поумерит.

— Что? Словечко-то какое.

— Да. Поумерит. А то, говорит, найдётся и на неё про­верка.

. Я посмотрела на Наденьку. Мне показалось, что она не­договаривает что-то ещё, и это «что-то» — самое важное.

— Надь, что ещё?

— Ничего.

Я тоже помолчала. А что тут было говорить?

В коридоре, при переходе в школьный корпус, я почти столкнулась с директором. Встречи было не избежать. И я снова почувствовала страх...

Опять страх. Липкий, противный.

«Господи, Иисусе Христе, помилуй меня, грешную!» — пробормотала я про себя, а вслух сказала:

— Здравствуйте, Галина Николаевна!

Галина Николаевна повернула ко мне своё лицо, обрам­лённое тщательно ухоженными волосами. Она развернулась ко мне — всею своею значительной фигурой, с широкими бёдрами и полными, слегка отёчными ногами.

Она была хорошо, очень достойно одета.

И вся её фигура выражала уверенность в собственных силах и сознание собственной значительности.

И это вызывало уважение.

— А, Наталья! Как там дела у нас? Говорят, Протока отличился вчера?

— Да, упал он вчера, с крыши перехода.

Я удивилась, услышав свой собственный голосок. До че­го же елейный. Заискивающий голосок...

— Ну, и как?

— Перелом руки. Скорее всего. Но неосложнённый. Лёгкое сотрясение. Рана на голове.

Я его полечила... рану зашила... (Опять заискиваю!) —- Справишься, чтобы в область травму не сообщать?

— Думаю, справлюсь... (Я — молодец! Похвалите меня!)

— Ну, молодец, молодец. Я на урок спешу. Ты что-то ещё хотела сказать?

— Я потом, чтоб не торопясь... (Потому, что я боюсь!)

— Ну, давай завтра, после пятиминутки. А может, и на пятиминутке разберёмся.

— Да, Галина Николаевна! — радостно ответила я.

Как пионер — всегда готов! Что же это со мной, Госпо­ди? Что это за страх, что это за паралич? Что это за под­лость? Эх!