ГЛАВА 5. К вечеру я снова зашла в изолятор

К вечеру я снова зашла в изолятор. Больным моим по­легчало. У Анютки Аксёновой температура упала до трид­цати семи и трёх. Она встала с кровати и вышла к столу, ко всем остальным.

В изоляторе, кроме троих больных, сидели ещё трое вши­вых. Вшей у них нашли утром, при проверке. Утром сани­тарка моя ходила проверять младшие классы, и троих нашла. И вот теперь, к вечеру, воспитатели привели их на об­работку.

Вшивый народец, в основном, клиенты постоянные. Ма­жешь их, мажешь, чешешь их, чешешь, а они — всё со

вшами.

Где найти объяснение этому факту? Может быть, на уровне генетики где-то. Или ещё выше?

Эти несчастные позволяют шестиногим тварям жить на се­бе, кормят их, и дают им возможность размножаться. Бр-р-р!

Ну а мы — мажем, мажем, чешем, чешем. Гнид выбираем. А за окном — заканчивается двадцатый век. Так-то,

господа.

Вши — это наша, интернатская, хроническая болезнь. Осмотр на педикулёз, то есть на вшивость — каждую не­делю. Обязательно! И сколько не ходим, сколько не обра­батываем — всё равно, избавиться не можем. Потому что вещества для обработки вшей не убивают гнид, то есть яиц этих насекомых.

Стричь? Стричь налысо, конечно, было бы самым надёж­ным лечением. Но стричь волосы можно только малышам, да и то — со слезами. А старшие... Оставишь одну гниду, не выберешь, и вновь эти паразиты плодятся. Хоть и обра­батываем мы их, да по нескольку раз подряд.

Когда я в интернат работать пришла, я живую вошь уви­дела впервые. До этого — только в институте, под микро­скопом. Думала, что всех вшей поубивали в Гражданскую войну. Ан нет, на мою долю ещё осталось.

С этими вшами получается прямо по библейски. Нет У нас гарантий, что на чисто выбритую голову, когда воло­сики отрастут на два миллиметра от макушки, не припол­зёт такая же голодная и наглая до невозможности вошь от соседа...

Как там сказано: тащит за собой, на чистое место, «семерых страшнее себя».

А на обход — мы всё равно идём, идём обязательно. Ино­гда — мы вместе с Наденькой на обход идём, а иногда — Наденька и сама выходит. Наденька — это санитарка мед­пункта, это моя главная помощница и главная моя радость.

Сама идёт, сама этих вшивых выявляет, сама обработа­ет их и сама вымоет. Как сегодня.

И проследит, чтобы потом всех гнид выбрали. И ещё сказку им какую-нибудь расскажет, пока они сидят в изо­ляторе за столом, кивая своими головками, замотанными в полотенца. И дети её любят.

А если СЭС приходит, то тактика у нас своя, отработан­ная. Пока я комиссию отвлекаю, Наденька по классам идёт, и всех, кто с гнидами, выводит из классов, и прячет где-ни­будь.

Так что официально — вшей у нас нет. СЭС ведь не по­могает, а только акты пишет, да штрафует. Приходится при­спосабливаться.

Что бы я делала без моей санитарки, без Наденьки мо­ей? Вот уж человек! Вот уж доброта!

А медсестры нет у нас. Не держатся медсестры. Прихо­дят, и увольняются. Зарплата маленькая, объём работы — большой.

Это мы, с Наденькой, прикипели здесь, в интернате.

Мои больные собрались за столом, в изоляторской сто­ловой. Одни рисуют, а другие просто болтают. Я тоже уса­живаюсь за стол, вместе с ними.

— Ну как, гвардейцы? Всех вшей разогнали?

— Всех, всех!

— Сколько им ещё сидеть, Надежда Ивановна?

— Ещё час, — отвечает Наденька.

— А кто гнид выбирать будет?

— Мы сами!

Ну, смотрите, только чтобы чисто выбрали! Я прове­рю, и в спальню не отпущу, пока не выберете!

Едва ли выберут, маленькие ещё. Выбирать гнид труд­но, муторно... Уходит на это много времени. А, главное, дол­жен быть человек, который согласен просидеть с вами ча­са два, за этим неблагодарным занятием. Бывает, сажаем двоих вшивых, чтобы выбирали гнид друг у друга.

Да только терпения у детей не хватает. Разве что у стар­шеклассниц, если у них такие проблемы случаются.

Поэтому и не выводятся у нас вши. Вот такая старая, как мир, проблема.

— Надежда Ивановна, поставь кофейку! — прошу я.

Мне не столько хочется кофе, сколько хочется погово­рить. А Наде хочется покурить, я знаю. Она курит по-на­стоящему, крепко и давно. Мы так с ней поступаем частень­ко. Сядем у меня, и говорим, говорим.

Надя тоже крещённая. В церковь не часто ходит, но так же, как и я, книги некоторые читает. Иногда мы с ней, по очереди, читаем одну и ту же книгу.

Бывало, и курили мы с ней одинаково: сигарету за сига­ретой. А потом я стала бросать курить. Примерно с тех пор, как перестала продукты «брать» с кухни.

Я бросаю курить уже четвёртый раз. И никак не могу бросить. Последний раз продержалась две недели. Но зу­бы, один за одним, болели так сильно, что хоть иди, и вы­рывай. Кости, челюсти болели. И я не выдержала и начала снова. Неделю назад.

А сейчас мы идём ко мне, «в келью», и там я выклады­ваю Наденьке всё, что произошло на кухне.

У Наденьки на кухне — «связи». Там работает зальной, то есть уборщицей зала, её дальняя родственница, с кото­рой они, вместе, живут в ближней деревне.

И Наденька знает о кухне гораздо больше, чем я.

— Наталья, ты точно, с Луны свалилась! — поражает­ся моей «некомпетентности» Надя. — Да Тамарка, кладов щица наша, — всегда продукты не додаёт из кладовой! А ку­хонные — и пикнуть не смеют, потому что Тамарка — с ди­ректором заодно. Тамарка их знаешь, как в кулаке держит! Помнишь, год назад повариху уволили?

— Помню. Я так и не поняла, как её поймали.

— А у Тамарки зять — милиционер. Они ту повариху после смены подкараулили, а у неё в сумке — буханка хле­ба, полкило сахару, и ещё там чего-то. И уволили. А под­ловили её потому, что она попыталась с Тамарки все про­дукты, из кладовой, заполучить. Скандалить с ней стала, что готовить не из чего!

— Вот это да!

— Поняла теперь, почему они пикнуть боятся? Потому что у них — у всех в сумке чего-нибудь, да лежит, когда они из кухни уходят. А Тамарка им говорит: «Пикнете — я вас с буханкой хлеба поймаю, и посажу!»

— И они все молчат.

— Все молчат, и Тамарку тебе не сдадут никогда. По­тому что ты — никто, а Тамарка — сила. За ней — и ми­лиция, и директор. А у директора — своя милиция. Через нашего куратора, из СЭС.

— Как? — оторопела я.

— А муж! Муж у нашего куратора — замначальника от­дела по борьбе с организованной преступностью. Вот так. Жаловаться — бесполезно.

У меня сперло дыхание. У меня не было слов.

— Дай мне сигарету, Наденька.

— Ты же бросаешь! Ты же говорила, что это грех!

— Грех... Дай, пожалуйста. Спасибо.

Я затянулась, и сидела молча, обдумывая услышанное. И я готова была ещё долго сидеть, потому что услышанное пригвоздило меня к стулу.

Вот они, розовые очки. Четыре года проработала, и не знаю, кто муж у нашего куратора из СЭС! И какие возмож­ности открываются, при надлежащем использовании этого мужа.

Надо, надо смотреть правде в глаза. Раньше мне это бы­ло ни к чему. Меня, как свою — никто не трогал. Я жила за спиной директора, как за каменной стеной...

Сигарета погасла, и я раздавила окурок в пепельнице, вместе с последними осколками моих розовых очков.

Это так мне казалось, что с последними. Казалось, что больше я не смогу услышать ничего. Ничего подобного.

Однако, я ошибалась.

И тут послышался топот ног за дверью, и раздался рез­кий стук в дверь.

— Наталья Петровна! Вы тут?

— Тут, тут! — крикнула я из-за двери.

— Выходите скорее! У нас Антоха убился!

— Как убился? — вскочила я.

За дверью стояли девчонки из восьмого класса, и напе­ребой щебетали.

— Он на крышу полез... Он за мячиком полез... Он вниз
съехал... Он свалился... Он лежит... У него кровь идёт...

Я побежала. Наденька побежала за мной. Я заскочила в процедурную, взяла пару бинтов, йод, ещё что-то — и мы выскочили на улицу.