Свиток шестой

…Еще через пару‑тройку дней Олия относительно неплохо освоилась на палубе драккара. В какой‑то миг она наконец поняла, кого напоминают ей все эти «дяденьки» – рисуночки из нескольких толстых свитков, хранившихся у Березихи. там были истории про пещерных жителей – гономов. Такие же шлемы, такие же бороды, такие же широкие плечи, везде броня, куча всяческого оружия и такая же привычка сразу хвататься за топор. Только размеры не совпадали, но в остальноооом! Даже такие же мастеровитые, хоть и разбойники – вон как ловко орудуют то иглами, чиня парус, то тесаками, строгая весельные болванки, то с мелким перестуком конопатят щели…

А большие гномики то и дело бросали на нее взгляды, толкали друг друга в бок, перемигивались, оглядывали открытые курткой ноги (ага… вам бы ее еще до пупка распахнуть!) и рисовали на лицах весь ход сложнейшего интеллектуального напряжения:

«Девка и есть девка, сейчас бы ее…! – ага, Рыжий тоже хотел – ну так я же не Рыжий‑конунг на нее глядит не отрываясь, с ним ссориться оно не с руки – однако и не рабыня уже, можно и по согласию, коль сама мигнет – ага, такая мигнет, яйца в сапоги протекут – гыыы!!! – уж больно на валькирию похожа – не‑е, валькирия бы Свену не попалась, весь корабль бы тогда положила, значит не валькирия – а „Туман Тора“? сам же видел – показалось? – а ты проверь – да ну ее на фиг, что мне, баб не хватит – а ляжки‑то ух! – а ты погладь – а ты сам погладь – да ну вас всех к Локи! – давай лучше дальше конопатить!»

За дощатым настилом, который служил столом, сидела слева от кормчего. Далековато от конунга, но все равно каждый его взгляд на себе ловила. Уж его‑то взгляды от всех друг сразу отличала, даже головы не поворачивая. Борода у него ничего… красивая, хотя и лохматая немножко… Зато когда учил новым мечом махать, несильно за руку хватал, направлял как надо и не лапал куда ни попадя, хотя в движении оно всяко бывает, но руки сильные! И быстрый, с топором будто танцует, не углядишь, в какой руке перебросил и куда двинется… Огнивице бы понравился! Ух сошлись бы на мечах – как бы перья только летели! От кого? Да от обоих… А зачем тут Огнивица? Я и сама с ним еще справлюсь, вот сейчас поедим, опять за меч. только если опять ненароком по заднице плашмя заедет, я ему!!! Я ему дам ненароком! Уппс!

Ага. Перепил один дядя‑гном! Садясь рядом, не удержался и с размаху по попе! Гыыы!!! Га‑а‑а!! А что, свой брат Гертт, чего не шлепнуть одобрительно и по‑дружески! По плечу вроде не того, неинтересно, да и плечики без брони, а вот по заааднице! Ух!!!

Гыыы!! Гаа‑а! – одобрительное ржание смельчаку. Прааальное решение! Свой и есть свооой! Гаа‑а!

Молчит конунг, вроде мясом занят. Молчит кормчий, бороду в кружке утопил. А глаза у обоих никуда не смотрят, но все‑все видят и ждут. Ну и как теперь, брат‑викинг Гертт? Кулачком по кольчуге?

Олия старательно‑спокойно допила остаток кислятины в кружке («Доброе пиво! У Олафа хорошо варят!» Угу… вам бы дед Охрим за такое пиво… затычку от бочки в другое место… кувалдочкой…).

Несуетливо, размеренно вышла из‑за стола, перекинув ноги через лавку, гы‑ы‑ы… гм… ух ты…! Ну дает девка… гм…

Огляделась по палубе – вот! Подобрала толстый кусок доски, весло типа недоструганное и шутнику от всей души по всей хребтине этой плашмей – нннна!!!! Тот аж мордой в солонину ткнулся – гаааа!!! гыы!!! Кушай, брат Свенельд!!!

Отплевывался, глазами крутил ошарашенно, тяжело думал – за нож схватиться или кулаком брату Гертту в ры… ну, в смысле еще раз по заду? – под затаившуюся в коротком, внимательно‑приглушенном ржании толпу друзей.

Так же спокойно еще раз ногу через лавку – вот, еще один пойлом чуть не поперхнулся – села, а рядом со своей тарелью – доску. На стол. Типа столового прибора. Намек даже они поняли: радостно грохнула толпа, заржал необиженно и сам Свенельд, облегченно заулыбались конунг и кормчий.

Кто‑то стукнул кружкой в ее кружку, кто‑то потянулся через стол:

– Правильный ты парень, Гертт!!

X x x

Вот за такими беседами, за уроками, за Делом, которое Епифан решительно отказал называть первым (Первое у тебя было с Березихой – не зря она столько с тобой да над тобой колотилась! – Угу… и колотила… – Мало… – буркнул Епифан. Тему срочно замяли…) вышли к утонувшему между двух крутобоких сопок селу. Сначала не поняла, потом колотнулось сердце: неужто?

Да, это было то самое селение, откуда давно‑давно‑давно, ну очень давно… тыщу по тыще «пятышек» годов назад, увезли ее в тряской телеге толстая тетка и двое недоступно‑холодных дев. Толстая тетка отзывалась на Березиху, а имен красивых дев Олия так и не узнала – да н с кем они и не говорили, свысока поглядывая на людей, уважительно косившихся на острые мечи и тугие луки за плечами… Шептались только – они и есть, стражицы Рода!

Ревела, брыкалась Олия, но толстая тетка сурово отвела руку матери, что хотела пристукнуть орущее дитя, успокоила чем‑то сладким, пряничным, и скрылись за елями приземистые, широкие срубы…

Олия бы жутко удивилась, что «тьма тьмов пятышек» уложилось всего в десять лет – но на эти дивные цифры у нее времени уже не осталось: удивляться было чему и без того. Их встречали не доходя до села – большой и важный белобородый (туманно всплыло – вож Ермил), с ним еще несколько – и кланялись, и привечали ласково. Что ж удивительного? Сам Епифан! А то удивительное диво, что ЕЙ так же! Угу.. куда там – важная шишка… Самая что ни на есть белица! Таких белиц у Березихи три избы… и еще три рядышком…

Епифан легонько ткнул в спину – видел, что ноги поперед нее бегут:

– Не ползи улиткой – проведай своих‑то!

X x x

Исколотыми губами сама себе (или земле?) все еще шептала: виновна… Уже не печатала тело тяжелая сыромятина, вбивая бедра в сосновый сор, уже не полыхали болью плечи, багровые от несчета ударов, отпустила судорога намертво сведенные ноги. Все. Кончилось. Но губы слегка шевельнулись: виновна…

Подсунула руки к груди, приподнялась. Почти не глядя на нее, устало сказал Епифан:

– Иди к ручью, ополоснись. Упрямка ты эдакая…

Встала, точней села. Еще раз отдышалась, волосы с лица отвела – тоже мокрые, от пота на плечах, тоже в иголках да соре сосновом. Да ничо я не упрямка… просто так надо было.

– Сам знаю, что надо. – буркнул в ответ Епифан. Она же вроде про себя говорила?

Или он тоже – про себя?

Совсем встала, подцепила с земли рубашку, чуть пошатнувшись, сделала шаг. Собрала силы и ровненько, словно и не было ничего, пропала меж густого орешника.

Епифан только головой вслед покачал:

– Все равно упрямка!

У ручья в ясный плеск воды вошла осторожно, присела, охнула. Уж слишком резануло студеной водой по горящему заду – провела ладонями, глянула удивленно: а крови‑то и нет! А казалось, всю задницу кожаный опоясок размолотил, всю кожу порезал мелкими лоскуточками.

Да чего тебе там казалось – впервой, что ли? Оно и не впервой, но вот как сегодня, такого‑то не было? А что, тебя сегодня сильней? Или кнут Агарьин забыла? Или под «солянушками» не выла? Сама ты дура… Дело не в силе! И не в долгости, хотя уж и не помню, чтоб так долго на правежке вертелась да ногами прядала…

Уххх… По плечам вода скользнула, остудила битое тело, казалось, солеными разводами по ясной воде пот пошел. Так тебе и надо, дуреха! Вот оно, верное слово – «надо»! Вот потому и впервой, потому что раньше не понимала, не видела, не знала, что «надо» – оно самое верное!

Провела по телу руками, счищая накрепко прилипшую смоляную шелуху – ух ты, как крутилась под сыромятиной, все груди да живот сплошь в смоле да красных точках! Это от иголок – нашла где лечь, дурка. Ага, надо было с собой скамью ташшить, чтоб удобно нашей Оленьке, чтобы животик на гладеньком, да после правежа чтобы маслицем смазали, да чтобы… Покраснела, язык сама себе в воде показала, еще раз сильно окунулась, руки вверх вскинула, грудями сочно сыграла, выгнулаааась! Оохохо.. и больно, и сладко…

Вину сыромятиной сбило, водичкой смыло!

X x x

…Глаза по сторонам шарили, а ноги помнили – вот сюда, потом в проулочку…

Влетела во двор, перемахнув перелаз белкой‑белицей: оооохх… Как в стенку споткнулась: это же отец! А чего это он… кланяется??? Заторможенно поклонилась в ответ, глаза туманом заплыли, и наконец ткнулась носом в расстегнутую на груди рубаху.

Наревелась с мамкой, потом словно заново знакомилась с двумя старшими сестрами, которыу отчего‑то говорили с ней робким шепотом, присмотрелась к двум мелким ребятенкам – уже после нее народились, брат да сестренка. Чуть не до утра блестели глаза слушателей, ахая да охая после ее рассказов про житье Белиц да Стражиц…

И все равно что‑то не то было. На второй день поняла – кроме матери, ее за родную не то чтобы не принимают… а скорее боятся. Уж больно важная шишка! Всего второй раз, вон деды баяли, с их села девчонку в белицы увезли, и вот первая, кто на нее и вправду сподобился. Даже отец, от которого в первой памяти только широченная, молодая борода почему‑то оставалась, и тот с ней говорил, иной раз глаз не подымая. И неловко, и стыдно… а и прияяяятно! Нос к небу, разговор через губу, дрых до обеда, постелю кто другой приберет, а чего это у нас пироги с утра холодные? А? А?!!

Второй день, третий… пора уж собираться, передали от Епифана. Вот и он сам – засуетились кругом, в дорогу собирая, а он молчком сидит в уголке, из‑под бровей поглядывает и вроде как холодком на Олию дохнуло. Плечами передернула, холодок прогнала, да и забыла сразу.

А он не забыл – вроде, как вспоминала потом, что ни с кем не переговаривал, однако же едва на день от села отошли, как под ночлег загодя, раньше обычного, посох к сосне поставил. С чего бы?

– И как оно тебе?

– Ты про что, батюшка Епифан?

– Ну как, спрашиваю, по нраву, когда малые да большие норовят спину согнуть и с пришепетком говорить, уважным?

И снова тот холодок пробрал, снова передернулась. Поняла, о чем он. Молча нос опустила, ногой иголки на земле ковыряя.

– Вот уж не думал, не гадал, что тебе эта сласть так по душе придется! Кабы не Путь зовущий, еще бы на день остались – и велел бы я твоему отцу‑батюшке до трех соленых потов драть, чтоб с лавки встать не смогла!

Засопела, слезы навернулись – Я не хотела! Оно само. С непривычки. А они сами… А я…

– Ну‑ну.. они сами…Понятное дело, что они, кто ж тут еще виноват‑то будет. Мы же знатные, ученые, по белому читаем, по чистому пишем, одинакое видим, туманное развеиваем! Что нам людишки разные, родня неученая! Конечно, это все они сами!

Почти совсем разревелась, потом завязку у ворота рубашки дернула, едва не порвала, словно душило ее что‑то. Раздернула, подолом рубахи взмахнула и – моргнуть Епифан не успел – нагая на колючей стерне вытянулась:

– Ну так сам поучи! Заместо отца‑батюшки.

Замерла. послушно, покорно и настороженно: ну, чего он там?

– Ты чего, Березонька? Я же просто пожурить хотел…

Какая Березонька? – стукнуло в голове, потом густо проворчал что‑то Епифан:

– Аж глаза позастило… Ты как она тогда… и волосы те же… и тело…

Первый раз видела (нет, не видела, нос в руки уткнув!), чтобы растерялся Епифан. Или все‑таки видела?

Откашлялся, растерю прогоняя, пробормотал что‑то – не расслышала толком – про силу привадную да перекидную, потом громче:

– Кто же тебя прикиду учил‑то, девица?

Даже голову подняла: какому прикиду???

Он понял, что ничего не поняла. Еще пуще растеря в голосе: – Так ты и это… сама? Велика сила Рода! Ох велика… Ну, не обессудь тогда, дочка – кому много дано, с того много и спрошено!

Прошелестел снятый опоясок – широкий, сыромятный. Вскинулся над девушкой, и спросил первый разочек – широкой жгучей полосой по круглому заду…

Ответило тело первой, несильной судорогой – словно поудобней легла, чертовка! Ну, девка‑Олька, ну чаровница! Я тебе покажу Березоньку! Зла не держал – да и за что? – но драл от души, старательно. Выколачивал из гибкой спины и спелой задницы даже ту мелочь неправедную, что успела прилипнуть… вон как те иголки сосновые к бокам и бедрам – видно, когда под ударами крутится…

А она не понимала, что с ней. Как‑то удивленно заметила, что греховного стыда и не было – когда вот так, прямо перед ним, рубаху скинула и в чем мать родила сама себе битья виновного просила. Не то, что тогда, после Огнивицы – не хотела, чтобы он тогда правеж зрел, стыыыдно было! А теперь‑то что? Ведь не отец он ей, да и она не дитенок мелкий, чтоб под родительской рукой учиться‑мучиться!

– М‑м‑м… – не от боли, от старания застонала: чтобы помочь опояску кожаному – посильней печатай, сыромятка, я же сама легла… виновна‑а‑а!!! Не жале‑е‑ей!

X x x

…Снова рвануло хохотом, когда встала из‑за стола, в показ, деловито, ту доску с собой взяла. Даже кормчий, обычно только улыбавшийся, охотно ржал со всеми. Головой мотнул: – Ну ты и правда Гертта!

Наклонилась к его уху, внятно шепнула, старательно выговаривая уже понятные, но еще чужие на язык слова:

– Мое имя Олия!

Он хотел пошутить, но почему‑то не стал. Да и ей было некогда – уже шел с той стороны стола конунг, приветливо помахивая топором. Легким, не боевым. Да, конунг, я готова! Давай, еще часик пошутим, на потеху твоей веселой братве!

Потеху устраивали не только они с конунгом – если позволяла погода, в охотку махали топорами да мечами все, кто не был занят. Но поглядеть, как конунг учит Гертта было куда интересней – и не только потому, что Гертт был в такой коротюсенькой курточке и такой длинноволосый. Просто двигалась она, – он,? –забери вас всех Лахти! – запутала совсем! – как‑то не по обычному. Словно играла‑танцевала, как остальные девки весной, на лужках. Но остальные девки без меча и круглого небольшого щита, без перевязки на голове, без ремешков на сильных ногах, высоко открытых, тьфу, ну что ты будешь делать! Пошли лучше смотреть, как Аррик с Бочкой дерутся!

Возле это странной пары – конунг и его ученица – в близкой близости оставались только двое. Неразлучный с конунгом кормчий и привязавшийся к Олии Свенельд – тот, шлепальщик за столом…

На этот раз все шло подозрительно гладко – Олия успешно подставляла щит, ловко уходила и от правых, и от верхних ударов, пару раз даже получился перекат, который так намучал ее у стражиц – ну не выходило! А сейчас вышло, только конунг покраснел отчего‑то даже сквозь бороду, а кормчий аж башкой завертел. Нечего тут краснеть, сами такую куртку дали…

потом еще несколько удачных атак, а потом конунг так смешно споткнулся, так охнул, глаза испуганные, – она как раз на левый удар снизу пошла – вот сейчас достааану!

И небо в крапинку, палуба в спину с размаху, а сверху эта чертова туша в кольчуге! Да в нем весу как в бооочке… – глаза в глаза… Не двигаясь. А глаза искрястые, красивые! Не двигаясь. Дыхание в дыхание. Пальцы на горле – просто так, обозначить захват. Его пальцы на ее, ее – на его. Даже не почувствовала, что задыхается с непривычки, даже забыла, что можно вот так ногами, вот так уйти… в голове застучало молоточками кем‑то сказанное: и куда торопишься, девка? Еще подержишь на себе мужика!

Покраснели вдруг сразу оба. Как ошпаренные разлетелись – конунг едва успел топор подхватить, а Олия свой меч. Засопела упрямо – мол, не победил! Так нечестно! И он засопел, как мишка возле дупла: ну чего кусаки такие, меда не даете?

Умно встрял кормчий, словно и не видел ничего:

– Щит треснул… кончай бой, Ольгерта!

Оглянулся на него Олаф:

– Как ты ее назвал?

– Ольгерта, – четко повторил кормчий. – Это ее имя.