Свиток первый. Олаф по прозвищу Хвита (Смола) сыто рыгнул, отодвинул оловянное блюдо с остатками жаркого и в очередной раз припал к высокой кружке с пойлом

Олаф по прозвищу Хвита (Смола) сыто рыгнул, отодвинул оловянное блюдо с остатками жаркого и в очередной раз припал к высокой кружке с пойлом, которое хозяин корчмы беззастенчиво называл «лучшим пивом фиордов». Пи во вовсе не было лучшим, что позволило конунгу не вдаваться в насладительную дегустацию, а краем уха (точнее, уж обоими ушами: их всегда лучше держать востро!) услышать очередной взрыв гогота у левой стены. Там бражничали люди Свена Коряги – давно отиравшиеся тут, в Хааннфьорде, после парочки удачных ходок к берегам карелов. На этот раз объектом насмешек стал рыжеватый верзила с рожей, которую сейчас украшала здоровенная блямба наливающегося фингала. Судя по обрывкам слов между приступами неудержимого ржания дружков, синяк Олафу Рыжему поставила какая‑то… девка! Олаф Смола сначала подумал, что ослышался, потом про девку заговорили снова. Не вставая с места, крикнул сквозь чад и разгул приземистого корчмы‑барака:

– А скажи мне, как Олаф Олафу, если бы девка была мужиком, ты бы вообще без головы остался?

– Гыыыы!!! – дружно подхватили тонкий норманнский юмор как дружки Рыжего, так и люди самого Смолы.

Рыжий дернулся, будто второй раз схлопотал по скуле, рука поерзала по поясу в поисках ножа, но разглядел‑таки, кто его подначивает. Не стал хвататься за костяную рукоять: Смолу, конунга хоть и невеликого по владениям, тут уважали. Уважали потому, что побаивались, а побаивались потому, что еще не было случая, чтобы кто‑то перехватил его черные, стремительные и крепко сколоченные драккары. А те, кто пытался, о том уже молчали – их порасспросить можно будет там, на пиру у Одина, когда придет свой срок… Трюмы Олафа тоже не пустовали – в близкие набеги он не ходил, море и дальние берега знал крепко, так что уж если привозил чего, так много и дорого. Драккары, конечно, были далеко от корчмы, но и в рукопашной с дружиной Смолы не каждый рисковал связываться…

Короче, неудачливый тезка конунга Оллфьорда только проворчал что‑то, делая вид, что жутко занят пивом. Однако прозвище Смола прилипло к нашему славному конунгу не зря: прилипал он ничем не хуже… Лез во все дыры со своими неуемными расспросами – в другое время и в другом обществе его бы наверное называли всезнайкой или любопытчиком, а лет через тысчонку – исследователем, но… но тут он был Олаф‑Смола, и нашелся‑таки дружок Рыжего, который перебрался ближе к людям конунга и, глотнув щедро выставленного к нему пивка, просветил:

– Так там того, взяли у корелов в селении с десяток девиц. Ну, может и поболее, не о том речь – а среди них чужие гостевали‑обретались. Пришлые какие‑то, то ли из русов, то еще с Дальнего Камня, за Усом, не поймешь. Дед один, а с ним две девки. Когда брали, дед тот двоих положил – палкой!

X x x

Тяжелая плеть буквально прибивала ее к мачте – на счастье, прямо перед лицом оказались туго намотанные кольца пеньковой снасти – приникла раскрытыми в немом крике губами, сжала в зубах, и молча: «Аххх…»

Плеть рвала спину, наискось, от плеча к талии. Конечно, она знала, что плеть ложится наоборот – сначала прилипает к серединке спины и лишь потом ее конец режет плечи. Но боль шла в обратном порядке – непривычная, не тонким жалом с детства знакомой розги, а тяжелая, казалось, ломающая кости…

Еще когда вязали к мачте, краем глаза заметила странность этой плетки – обшитой бледно‑голубым лоскутом. Как‑то отстраненно поняла – шелковая лента, чтобы не портить кожу на товаре… Это она‑то теперь товар??! Ну, сволота‑А‑а‑а!! Очередной удар достал неудачно – ниже плеча пошел конец плети, ложится жалом на выпуклость тугой груди. Мачта между этими сочными полушариями, тугие соски вперед, таращится на них вон тот, со шрамом через всю поганую харю…

Секли со «знанием» – поперек круглого зада обвернули плеть первым же ударом. Не поддалась – не сжала тело, не забила ногами, а зря. Тот, кто порол, понял, что не впервой девке «горячие». Первые несколько хлёстов пыталась сыграть телом, чуть сдвигаясь вместе со скользящей по спине плетью, но руки слишком высоко стянуты, мачта тресканная и ершистая, иглами злых заноз помеж голых грудей грызет. Да и тот, кто порол, удары стал класть в перекрестку – пару справа, потом внезапно слева, не поймешь, куда вильнуть…

Удары не очень считала – точнее, отмеряла «пятышками» – наука счетная всегда давалась туго, сколько уж старшие белицы розог истрепали… Все получалось, и читать, и писать, и нараспев, и по‑белому, и с памяти аж нескольку листов – а вот цифирь…

Третья «пятышка» пошла – тогда поняла, что не насмерть забивают, а пугают. Не ее – чего ее пугать то, уже пуганая, голышом посреди черной лодьи, у мачты под плетями… Других пугают – вон, сбились у борта бестолково сваленной, ремнями перетянутой кучей, молодые и средние, девки и совсем сопливки, глаза повытаращивали круглые… Перепугу и стонов больше, чем у нее, словно их очередь скоро. С пониманием ушел и страх – чего уж самой себе врать… Боязно было… не дома разложили по‑отечески под прутами повиливать…

А срам? Стыда и не было – за людей немытую, железом обтянутую толпу бородачей не считала. Как перед зверями – голая среди голых. Чуть саднило впереди шеи – когда срывали рубашку, домотканая, беленая холстину сразу грубым пальцам не поддалась. Пытались через подол, на голову стянуть – попала кому‑то ногой куда надо, уж такой рев поднялся, что в глаза темно… Не, темно стало, оттого что кулаком по голове, однако же сорвали‑таки холстинку, распяли нагую, пока веревки на ноги клали, весь зад налапали… Своло‑ооох… Ох, ну как же больно порет… Воздуху не набрать… не набирай, а то сдуру еще крикнешь… Зззуубами в ввверрревку‑у‑у… под гудение плети на голом заду.

Верно говорил дед Ещеть: страх разум мутит. Была бы умная – так покричала бы, поиграла голышами, побилась бы в руках мозолистых – глядишь, за такую же курицу бы приняли, не приглядывались больше, а вот со страху не подумала, помутилось…

Помутилось еще сильней – не думала о плети, совсем‑совсем не думала – а плеть мутила тело, болью рвала жилы в туго стянутых руках, напряженных ногах, намертво прижатому к мачте животу… Живот берегла особо, в нем святость женская, а задницу… да хоть клочками – мясо нарастет, Бог даст…

Переглянулся тот, кто порол, с седым и угрюмым, что стоял чуть сбоку – тот понял, равнодушно пожал глыбами плеч, сплюнул. Еще пару раз взлетела плеть, еще раз крестом нарисовала беспощадную боль на гибкой спине.

Отвязали руки – почти села на скользкие, вонючие доски лодьи, драккара по ихнему… Только сейчас поежила лопатки, отчаянно сведенные поближе – такая плеть и хребет сечет! Снова понятливо, уж больно внимательно, поглядел на нее поровший. Ничего не сказал. Просто когда в трюм на кучу уже согнанных и перепуганных скинули, не поленился второй раз перетяжки на руках проверить. Понял, гад, что не курица…

X x x

– Ну‑у‑у… простой палкой… – собирались было усомниться люди Олафа, но тот едва заметно и согласно кивнул – уже слышал про ту схватку. Правду говорили – кроме палки толстой, у того деда в руках ничего не было. Однако же один викинг с проломленной башкой так к Одину и ушел, вместе со шлемом, в череп вмятым. А второй следом за ним – палка сквозь брюхо позвонки вывернула. Деда, конечно, топорами взяли, но пока с ним возились, девки те…

– Вот про тех девок и разговор. Одна так и кончилась чуть не вместе с Борном Лысым – уже мертвая, почти додушила‑таки! Меч насквозь, она на нем висит, а у того глаза из орбит вылазят – вот хватанула‑то горло! Вторую сзади оглушили – вот, Рыжего тогда и выручили – девка цепь подхватила, лодочную, он как раз деда того кончал, и руку ему в месте с топором ну едва не срезала! Ладно, по наручам стальным цепь сошла. Пока поворачивался, она его поперек пояса, да так ловко – тот прям к ней в ноги снопом свалился, она куском цепи ему в глотку, Рыжий в хрип, и ладно Хромой ее сзади мечом, плашмя, по темечку…

Скрипели лавки – сдвигались, вслушивались в самую сладкую речь – про схватку говорят! Беседа воинов! Всхлипы пива в глотках, короткие «А вот у нас…», «Про такой выверт цепью Свен Сальник тоже говорил…» и прочее, что в таких случаях полагается. Однако Смола он есть Смола:

– Погоди! А синяк то отчего только сейчас?

– Так взяли же ее! Ну, с карелками остальными… Пока везли, никто и не углядел поначалу, как из трюма выбралась и за борт! Даже не погдядела, дура, что берег едва виден… Да видно в море не плавала – волной шибануло, дуру, об наш же борт! Ну, не пропадать же добру, Свен велел вытащить. Вытащили, плетей дали, в трюм к бабам кинули…

Опять пристал Смола – вы уж сколько тут? Синяк‑то отчего сегодня?

– Так я ж и говорю! Взяли ее! Вон, вместе со всем стадом рынка дожидается… Рыжий полез было сегодня туда, а она ремни оказывается перегрызла, может, снова бежать надумала, а он ей под руку первым и попал…

– Под ногу! Гы‑ы‑ы! – опять рвануло взрывом ржания и Рыжий стал красней собственной бороды.

– Точно! Она его двумя ногами, с пола, в сопатку!!! Гы‑ыы!

Смола молча кивнул – хороший удар! Видел он такие, да и сам кое‑чего умел – со спины, лежа, хорошо поставленный «хлыст» в две ноги даже в броне может покалечить. Рыжего спасло, что вес у девки не как у мужика‑воина… или то что босая… или высоко ударила – нужно было по яйцам, а она в морду…

Сделал вид, что потерял интерес к беседе. Кивнул своим, пересел в дальний, чистый угол корчмы – к таким же как он, конунгам. Начинать нужно со своими людьми, а допивать пиво – в разговоре равных. Свен уже был там и парой‑тройкой слов лишь подтвердил сказанное, равнодушно пожав плечами, даже здесь затянутыми в кольчужную бронь. Девка как девка, просто Рыжий дурак, подставился.

Олаф Смола решил остаться при своем мнении, но не расспрашивать – от таких вопросов завтрашняя цена на девку явно выше окажется… не дурак же он в самом деле!

И перевел разговор на другое. Может и зря – пришлось хвастаться трюмами, что взял в холодной земле ирлов. Однако даже хороший конунг иной раз задним умом крепок – да и пива ос своим людьми выпил поболее, чем обычно. Вот и не углядел, как переглянулись, понятливо, все тот же Свен Коряга с таким же мутным, возьми его Лар, конунгом Вигвельдом.

Пора было к себе, на «Острый» драккар, однако что‑то заставило пройти через бараки, где держали завтрашний торг – вперемешку и громоздкие товары, и шевелящуюся даже в ночной темноте толпу стонущих, перепуганных людишек.

Зашел, словно тюки пересчитать. Люди с корабля сопящей, отрыгивающей гурьбой перли следом, словно в бою – конунг на острие, остальные расходным клином позади. Приперлись, покрутили головами – свои товары вроде сюда как и не сгружали? Верно, не сгружали – махнул Олаф рукой, поворачиваясь. И увидел‑таки то, ради чего и заглянул – под неровный свет скупых факелов, у самой стены, не в толпе куриной, чуть более светлым пятном на фоне бревен – фигурка. Не разглядеть, не понять, но глаза…

Не спала. На вошедших смотрела.

Он сразу вспомнил, где их видел. Вспомнил и поежился – там, на Аустерверге – на Восточном пути. За холодной чужой рекой Ус, когда в разлапе ветвей – глаза в глаза с таежной рысью.

Очень хорошо запомнил конунг Олаф те глаза. Спокойные. Внимательные. Не злые, нет – расчетливые. Готовые ждать, чтобы убивать.

Не шевельнулся тогда Олаф. Замер, постоял, шагнул назад. Тут же словно растаяла в хвойной зелени и рысь. Разошлись молча. Только глаза напоследок в затылок…

Замер. Постоял. Шагнул из барака. Только глаза напоследок. В затылок. Подивились люди – отчего снова поежился конунг?