Свиток четвертый. Страха не было. Хотя Березиха совсем не в себе – уж и не помнила, когда последний раз вот так тасканула ее за волосы

…Страха не было. Хотя Березиха совсем не в себе – уж и не помнила, когда последний раз вот так тасканула ее за волосы! И тень медведицы сбоку – только это не медведица, а Агария – одна из старших Белиц, которая чтениями листов вроде как особо не славилась, зато с непокорными и нерадивыми справлялась получше стражиц с ворогами. От ее ремня, даже безо всяких пряжек‑бляшек, зад такой судорогой сводило, будто плеткой драли!

Но страха все равно не было. Скорее упрямство – хотя вину, уж если по сердцу говорить, таки за собой ведала. Выслушав наказ Брода, в тот же вечер, не удержавшись, легким дымком исчезла из дома Березихи – ну конечно, к ней, к любаве Огнивице. В слезах и вопросах, в жаркой страсти и сладком бесстыдстве прошла ночь. Захватили и утро – знали обе, что путь к Хрону немалый, а доведется ли заново свидеться…

Вот тогда и нашли их посреди лужайки сестры‑стражицы – заполошенно подняла шум Березиха: мол, пропала‑украли‑увели девку! Да ладно бы с ее шумом – впервой, что ли? Однако же и Епифан уже брови свел не на шутку – не дождалась, до конца все не сказано‑велено, а ушмыгнула! Вот за Епифановы брови и прибежали сестры – тут тебе не Березиха…

Вернулась как могла быстро, хотя ноги несли слабо – как ватные, от такой‑то ночи… и сорочка распояской едва груди прикрыла – со следами жаркими, где от губ, где от зубов сладко‑острых Огнивицы.

Епифан во дворе сидел, травинку покусывая. Искоса глянула на него, потом на перекидку столбовую – буквицей «п» стояла, уже с петлями для рук. Поняла – правеж ждет не детский, нешуточный. Да и чего пенять – выросла… В соляницу к Хрону идти – значит, выросла. Годами тут не меряют, хотя можно и годами – уж целых три «пятышки» на веку насчитано! Большааая!

Неспешно поднялся Епифан. Поежилась – уважала его истинно и чего‑то вовсе не хотелось перед ним в кольцах кнутовых голышом извиваться… А он и не собирался ее красоты зреть – котомку махонькую передал да время назначил:

– Как с Маланьи Горькой роса первая ляжет – буду у Сивого камня. Оттуда пойдем. Поняла?

– Поняла, батюшко Епифан.

Легко шагнул к изгороди, потом повернулся, поманил пальцем. Подскочила, а он почти что шепотом: – Ты уж потерпи чуток, девица‑красавица… сама ведаешь, напроказила…

– Да я…

Приложил палец к ее губам:

– Не болтай пустых слов. Все знаю. Все вижу. Тело бурлит, телу и отвечать. Главное – обиды не держи на Березоньку… она любит тебя…

Сунул что‑то в руку и ушел, в деревьях пропал, словно и не было вовсе.

Пока Березиха первый пар выпускала да волосы дергала, пока Агарья мрачно в спину на двор толкала, так и не успела поглядеть, чего же там Епифан в руку сунул. Уже под перекладиной разжала кулак – корешок какой‑то… И чего с ним делать? Спрятать уж некуда, рубаха к ногам давно скользнула – на правежку, как и надо, нагая шла. Сунула быстро в рот, зубами прикусила – хоть так пока придержу, заодно и поможет, зря голос не вскидывать…

Руки сама раскинула, словно лебедь крылья – только заместо перьев длинных на запястьях вервие мохнатое. Подтянули, узлом на столбах вервие спеленали, Березиха чуть слева встала – только краем глаза ее видать. В руках четья с желтыми камушками – упал камушек, отсчитали хлест, упал второй…

Но пока только пальцами перебирает: кто‑то молодших со двора сгоняет. Спасибо хоть на том, матушка Березиха – без лишнего стыда правежка… А то и гляди – умница‑Олия, светлица‑Олия… а как самую распоследнюю неумеху да ленивицу – на большой правеж поставили! Вот и кричи теперь, умница‑светлица. Получай ума в светлый зад… пока еще светлый…

Все… Сейчас начнут… прошелестел кнут по траве, откинула Агарья трехаршинное жало назад, за спину. Почти незаметно напрягла девушка спину, чуть напружинила ноги… сильней корешок в зубах прикусила… Ну, чего мучаешь? Хлестай уж…

Голоса сзади. То ли шум, то ли гнев, то ли просьбы – и знакомые голоса‑то! Оглянуться трудно, да и не стала, поняла уже – любава прибежала! Опять с Березихой сцепятся… Не надо, Огнивица… Права Березиха! Да и Брод велел: поправь да поучи!

X x x

Солнце ярко высвечивало квадрат на полу трюма. Сушеная рыбина и хлеб, поданный сверху, были на удивление съедобными – казалось, (если забыть про полон), живи да радуйся! Однако что‑то было не так… Ну совсем никак! Хотя это тревожное и непонятное чувство почему‑то не мешало, а наоборот помогало Олии в довольно трудном деле: она уже второй день по кусочкам выцарапывала из памяти все, что читала в листах Березихи про этих северных воинов. Несколько текстов всплыли почти сразу – на Старом языке, некоторые слова которого она явственно слышала и в громких разговорах бородачей, сидевших за веслами верхней палубы.

Она могла их прочесть, но не могла уложить в Старый язык слова нового, который обрывками пыталась сейчас понять и запомнить. Было почти просто с именами их богов, которыми викинги клялись на каждом шагу, призывая к себе то милость Одина, то поминая Ясеня, то в свидетели – Тора.

Вот с него и началось – услышав знакомое имя, довольно быстро сложила Тора с Велесом, потому что кто‑то вдруг решил уважить своего бога и назвать его полным именем – Торддвелес…

Нет, что то‑то стало уж совсем никак. Почти так же тревожно и нехорошо на всем теле, когда Епифан показывал ей, как лютует среди болотной тиши Выгда – мастерица обманок и ласковых огоньков…

Тогда они ходили у болот почитай неделю – суровая школа Епифана по распознанию таких обманок оставила если не шрамы на теле, то память о болотной тине в почти захлебнувшемся рту, то ожоги в сорванных от бега легких, то страшную ломоту в суставах после целой ночи в болотной воде… Зато потом обманки Веселки, пологи Туманницы, разноцветные огоньки Елицы и что там еще встретилось им на пути к Хрону – щелкала как орешки…

Не выдержала пытки неизвестностью. Встала, осторожно поднялась по широкой толстой лестнице к проему в палубе. Там уже снова мерно били воду весла: чаще всего они просто шли под прямым парусом, лишь изредка рассаживаясь и хватаясь за рукоятки весел. А сейчас гребли, споро направляя драконий нос корабля к видневшейся вдали остроконечной скале, над которой курился дымок. Наверное, увидели что‑то хорошее – потому как галдели весело, задиристо, а самый главный, который конунг, стоял возле кормчего и тоже весело скалил крепкие зубы посреди почти и не седой вовсе бороды…

Мореход из нее был никакой… Но уж обманки‑то не увидеть! Даже второй раз к скале не приглядываясь, замахала рукой:

– Нельзя!

Показала:

– Туда нельзя! Там обманка! Там камни! Там ваша Выгда!

На нее оглянулись – и кормчий, и конунг. Удивленно посмотрели – чего орет, дура‑девка? Олия вылезла наружу, еще раз показала на хорошо видимую, самую настоящую, даже как бы нелепо, неумело «сколоченную» обманку‑полог:

– Нельзя!

Конунг свел брови, жестом показал что‑то своим. Один оторвался от весла, пожал плечами и легко приподняв девушку, поставил на верхнюю ступеньку лестницы. Намекнул, нажав на плечи – сгинь вниз, соплячка!

Она вывернулась из‑под руки и наконец нашла верное слово, которое они должны были понять:

– Локи!!! Там ваш – Локи!

Там, конечно, не было никакого Локи… Нужен ему маленький отряд драккаров! Но магическое имя коварного бога возымело свое действие – конунг напряженно стал всматриваться вперед, разом затихло радостное ржание предвкушавших драку верзил. Кормчий глянул вперед, потом на Олию, еще раз вперед и вдруг, кто‑то коротко крикнув, всем телом навалился на кормовое весло…

Поздно. Треснувшим пологом, от которого вставали вверх волосы и шумело в ушах, разошлась обманка. Драккар прошел ее носом. Впереди их ждал удар, ради которого обманку и навели – два каменных клыка, сбоку от которых на полной скорости пенных весел шел в борт «Острому» другой драккар. Она его сразу узнала по косым линиям на парусе – это был тот, кто захватил их на рыбацком берегу.

С ревом держал, наваливался на весло кормчий. С таким же ревом подскочил к нему и конунг, навалился рядом, последним усилием направляя нос между камнями. Успели? Наверное… Потому что все равно удар между камней был такой, что Олия кубарем улетела в трюм, встретилась с досками борта и в уплывшем сознании так и не увидела, как нападавший драккар промахнулся и вместо борта сам резанулся в левый каменный клык…

X x x

…Ждать да догонять – хуже нет. Присказку кого‑то из старших Белиц Олия вспомнила еще раз. Потом еще раз. Потом поерзала на скамье и снова стала ждать. Голосов из дома, где она последний год жила с Березихой, не доносилось – хотя она догадывалась, что там сейчас решают ее судьбу.

Впрочем, лет через тыщу кто‑то умный умно назовет это «юношеским эгоцентризмом» – тем, кто собрался сейчас у Березихи, для решения ее судьбы хватило бы и минуты: эка важна шишка! Она и не догадывалась, что ее «вопрос» займет именно минутку‑другую в череде неспешных, но важных бесед. Когда Березиха, в очередной раз выйдя в сени за холодным квасом, наконец соизволила махнуть рукой, девушка послушно встала и на ногах, ставших вдруг ватными, робко прошла в горницу. Уже и не помнила, когда чего боялась – но перед встречей с Епифаном и Бродом – сробела…

И было отчего: про Епифана разные слухи даже среди знающих белиц ходили. То ли он сам варгой был, то ли будет… То ли стражем был, то ли Соль Земную к Хрону собирал… У него особо и не расспросишь – появится раз‑другой за год….

А уж Бро‑о‑о‑од! Ну, это САМ Брод! Даже Березиха, которая ничего и никого важней своих свитков да буквиц не ставила, слово САМ больши‑и‑и‑ими такими буквицами говорила! Даже не буквицами, а буквищами. Про него точно знали – его устами варга говорит, нынешний. Или даже кто повыше – может, и Сварог иной раз… А может, и Род… Тоже не расспросишь. А хооочется!

Все эти мысли были так явственно написаны на ее старательно‑послушной мордашке, что Епифан с Бродом даже ухмылки спрятать не смогли. Епифан деланно собрал к переносице густые брови:

– Это как же, девица‑красавица?

Олия во все глаза уставилась на него: чего «как»? О чем пытает Епифан?

– За пару годиков весь путь от младшей белицы до чистой чтицы – это мало кто проходил! А за нонешний год – всего полшажочка… Сама знаешь, как лень выгонять надобно!

Вмешалась Березиха:

– Нету лени, Епифан. Выгоняла столько, что уж и выгонять нечего… Целый лист прочесть можно, пока один правеж на лавке отлеживает. Да опять за свое!

– Вот про то и речь. – Епифан все еще держал брови сведенными, но Олия чувствовала, что грозить ей очередным «правежом» тут никто не собирается. Не их забота – какой‑то девке зад прутами расписывать. – Что же это у тебя за такое «свое»?

Олия жутко‑решительно прошептала:

– Чтобы интересно было… и явственно… Чтобы один сказ с другим вязать… потому как разные с одинакими часто идут… Ну, в одном похожее, в другом.. Значит, корень один, и в единый сказ сводить надо!

– Ишь ты… – Брод шевельнулся тяжелой седой глыбой слева от стола. – А кто надоумил‑то одинакое в разном искать? Это ж Соляные крупицы Хрона, им цены нет!

– Н‑не знаю… само…

Встряла упрямая Березиха, возразил Епифан. Заговорили, словно и не было ее тут. Препирались аж минуточек несколько – и она завороженно начала понимать, что Епифан‑то с Березихой… Ну может и не сейчас… А раньше, годков на сто… Ух, как они! – покраснела. Потом еще сильней, потому как понятливо гукнул в бороду Брод, спорщики стыдливо замолчали, подтверждая догадку Олии.

А Брод пришлепнул ладонью по столу:

– Так и быть тому. Веди ее к Хрону, в солянницу. Там поглядит на девку. Может, и вправду, письмо Рода.., – оборвал сам себя, пока не сказал лишнего.

– Слушаю, – уже совсем серьезно промолвил Епифан, слегка склонив голову.

В дверях остановил ее оклик Березихи:

– Погодь! Батюшко Брод… Ну как мне ее от стражиц‑то отвадить? Совсем девку с ума свели… И по ночам бегает, и завсегда как только сможет. Скажи хоть ты свое слово – не удержу ведь девку!

– А ты и не держи. Все равно не в силах. Но коль уж неймется… Наставь, поучи да поправь!

– Уж поправлю, батюшко. Обоих… вот ужо поправлю!

X x x

Очнулась от визга, мотнула головой, встала на четвереньки. Визг не стихал, сплетаясь с ревом, руганью и страшным стуком топоров да мечей. Рубились там, наверху – а визжали здесь, в трюме. Вскинулась – помеж тюков навалилась кольчужная груда в шлеме, задранными вверх стоптанными сапогами, а из под нее – край рубашки и ноги голые: той, младшей полонницы. Не помня себя, кошкой метнулась: ровно к котенку своему, сзади в глотку впилась, рванула на себя и чуть не упустила заново, когда почуяла: мертвяк!

Тот и вправду мертво стукнулся в пол, – успела из‑под него, все также визжа, выбраться девчонка. Олия глянула вверх, поняла – оттуда свалился, мертвый уже. Щит как был, так на левой руке и остался, а заместо правой культя по локоть, брызжет кругом красным. Не поймешь – из своих, из чужих… Сама не заметила, как людей конунга «своими» назвала. Может потому, что те, с разрисованным парусом, ох и лютыми к ней были! Не заметила, как на пол‑лестнице уже и куртку неповоротливую скинула, запоздало куснув губу уже почти на палубе – там хоть веревка была тяжелая… подспорье никакое, а нужное…

Привычной болью отдались виски – снова не заметила, как ушла в «светлый шаг» – когда на пол‑дыхания время дли‑и‑и‑инное делается! Много‑много успеть‑увидеть‑услышать‑пройти‑отбежать можно… Вот как сейчас, поднырнув под длинный топор, что над самой головой песню смертную пропел. Не в нее метили – ощерившись, страшно рубились двое: меч на топор, щит на щит, шлеп на шлем, глаза в глаза и рев в рев… И кругом рубились – насмерть, обреченно: тонул разбитый драккар нападавших, их всего с десяток на «наш» перебралось, и понимали они: или одолеть команду Олафа, или на дно следом за своим драккаром уйти.

Пока валялась в трюме, люди Олафа чужих уполовинили, но доставалось им тоже нелегко: кто‑то еще лез на борта, в клочьях налетевшего тумана чья‑то мачта справа надвигалась – поди, разберись…

Белкой шмыгнула к борту, оглянулась по сторонам – и аж зубы свело накатившей ненавистью – тот, с топором – Рыжий! Медленно‑медленно врубился его топор в подставленный щит. Подсел от удара «наш», хромавший уже на ногу, медленно‑медленно повернулся с мечом вскинутым и получил под кольчугу нож потаенный… Тяжело шагнул, глубже нож принимая, уже почти мертвый, повел вниз серебристую сталь меча, но локтем ударил его в лицо Рыжий, отбил меч, из ослабевшей руки звякнувший.

Нет, показалось. Не звякнул меч – даже до палубной доски не коснулся – подставила ладонь. Рукоять тяжелая, большая – ой какая неудобная.. Ну вестимо, под мужичью руку сделана! Откинула сталь к плечу, головой – волосы со лба. Нутром звериным, спиной‑боком почуял удар Рыжий, успел махнуть щитом, отбил сталь, поворачиваясь.

Давай‑давай, поворачивайся! Я же тебя только легонько стукнула… мне же твои глаза нужны, сволота поганая… Вот! Вижу! И вижу, как полыхнуло в них узнавание… удивление… и наконец – страх! Вспомнил меня, выродок… вспо‑о‑омнил!

X x x

Сначала не поняла, отчего среди Белиц ее любава‑Огнивица как есть вся голая прошла. Тут так не принято! Не у своих же сестер! А когда та лицом к лицу с ней встала, и таким же лебяжьим взмахом руки вскинула – и холодком, и теплом милым сердце тронулось: к ней пришла! Ворчала что‑то медведица Агарья, но слово Березихи уже сказано. И снова мохнатое вервие, уже на сильных руках Огнивицы. Снова лицом к лицу, как ночью… снова соски в соски, бедра в бедра, снова жар внизу живота и сладкая легкая истома, пронизанная вдруг россыпью углей на бедрах…

Это не угольки – это уже Агарья первую опояску положила, словно накрепко, одним кнутом, двух красивых и голых стягивая… Плотней, еще плотней… – по поясу… Тесней, еще тесней – по спинам стройным. Дружка к дружке… Молча потупили глаза Белицы, когда бесстыжие девки ртами сплелись‑смиловались. Будто снова прощальную, грешную любовь даже на правеже любить вздумали!

Пел кнут свою песню, бугрил узкими рубцами гибкие спины, круглые зады, стройные сильные ноги – извивались, сплетались, любились под кнутом девки. Огнивица повыше, приникла к Олейке‑светлице, волосами рыжими ее плечи прикрыла, только и знай под кнутом эти волосы прядями взлетают! Олия пониже, но задок поглаже – ишь ты, ровно кобылка его вскидывает, кнут на себя от бедер Огнивицы оттягивает…

Старается, истово порет Агарья – передницы у девок прижаты, друг дружкой прикрыты, лишнего не заденешь – зато пущай задами отвечают! Вот и резала задницы как могла – с аханьем, с оттяжкой, уже не со свистом жала, а с гулом злым и сочным, когда три аршина сыромятной тонкой кожи песню пели, тело обнимая. Поверху, посередке, по задам, по ляжкам – и снова поверху, под почти неслышный стук желтых камешков на длинной четье Березихи…

Кто из девок первая бесстыжий танец оборвет? Кто наконец голос отчаянный вскинет, что болью и стыдом проняло до самого‑самого? Кто первая на вервии обвиснет? Многонько там камешков… многонько… Неужто всю четью переберет?

Сплетались девки‑бесстыдницы, девки‑любовницы – завороженно глядели на этот танец Белицы, кусала губы Березиха… упрямая Олька… Сплетались капли пота, алые точечки кровных просечек, сплетались ноги и жадно любили друг друга тугие груди. Снова сплелись ртами, передавая дыхание, прикусывали губы по очередке, впивая кнутовые стоны.

Низким, грудным голосом начинает стонать Огнивица – протяжно, помежду свистов кнута. О‑о‑ох как трудно любавушке… Язык к языку… Мешает что‑то… Корешок Епифанов – выдохнула Олия… Мелькнуло удивление в глаза Огнивицы. Словно передала зубами его Олия, приняла корешок Огнивица, зажала в зубах – и стонет теперь Олия – чуть повыше голосок, понежнее, но не коротеньким детским всхлипом, а нутряным, женским стоном… Выросла девка… Выросла, упрямица! Пять лет назад уже ушла вот так от нее одна светлица‑умница…

Огнивицей звали.

Уж тебя, Олейка, не отпущу‑упущу…

До крови прикусила свои губы мать‑Березиха. И перевернула четьи заново. Снизу вверх. Еще на тридцать три кнута.

Расстарайся, сестра Агарья!

X x x

…Вспомнил Рыжий. Не то чтобы испугался – да и не думала Олия, что такого убивца сразу страхом возьмет. Но растерялся! На пол‑шажочка, пол‑дыхалочки, пол‑мига ресничного – растерялся… И этого хватило – своей силой не взять, возьмем твоей же! Быстро, несильно махнула мечом – отобьет ведь! Отбил, вперед подался с топором – а вот тепе‑е‑ерь – ступила чуть назад, мягким листком на спину легла, меч сбоку груди рукояткой в доски упирая, ногами под коленки – и наконец настоящий, животный страх в глазах Рыжего: страх, когда уже меч из спины наружу вылез!

Змеей скользнула в сторону, едва‑едва меч из туши выдернула. Спиной к борту, напружинилась – он упал не сразу, на коленках стоя, с безмерным удивлением на нее глядел. И страхом. Комкал какие‑то слова губами, не понять, все к топору своему тянулся. Ловила каждый миг, каждый толчок его крови, плескавшей на кожаную броню – дотянулся‑таки… встал на шатких ногах… Вскинул топор – меч приподняла, но почему‑то не ударила. Заорал что‑то Рыжий в предсмертном вое, вскидывая к небу голову – и рухнул у борта…

Едва глазами убитого проводила, сзади – тень. Снова спина к доскам, снова меч вперед, снова зубы в хруст – ну, сунься!!!!

Не совались. Стояли полукругом. Медленно пробивалось сквозь в вату в ушах тяжелое дыхание еще не остывших от бойни здоровенных мужиков. Молча стояли. Молча смотрели. Молча повел рукой конунг, останавливая своих. А те и не двигались – неохота было даже смотреть в глаза этой бешеной кошке.

У нее не было глаз.

Темной чужой пеленой закрывало ее зрачки, хриплый негромкий рык из горла, с дыханием, с движением в кровь разодранной левой груди. Видели они такое. Только не каждый мог похвастаться, что выжил в схватке с тем, у кого были такие глаза.

Переглянулись конунг и кормчий. Медленно, не спеша, руку вперед выставив, пошел к ней кормчий. Конец тяжелого меча в напряженных руках слегка качнулся к его глазам. Тот замер, постоял и еще шаг. Что‑то негромко говорил, говорил…

Уходила с глаз пелена. Уходил жестокий напряг настоящего, боевого, смертного «шага». Опустила меч. Да чего врать – опустила: теперь уж едва‑едва удержала, тяжеленную железяку… Оглянулась, уже разглядев всех и каждого в отдельности. Глупо всхлипнула и села прямо на доски, с ужасом глядя на разрубленное брюхо Рыжего.

Кормчий приобнял за плечи, помог встать. Не отнимал меч – и расступились перед ней викинги, когда вел к конунгу. А тот смотрел с таким же удивлением, как и Рыжий с ее мечом в животе: схватку видел с самого начала, двоих отправил к Одину, пока пробирался к этой отчаянной, сумасшедшей гертте!

А теперь, когда только что видел «Тень Тора», уже и не гадал, что делать. Твердо знал. Знали и его люди, расступаясь и поднимая вверх мечи и топоры: закон Одина.

Вечный как скалы фиордов, холодный как лед и твердый как камень, прямой как меч, жестокий и праведный Закон Одина.

Она победила в честном бою. Она дала врагу уйти к Одину с оружием в руке. Они встретятся потом там, у Отца викингов, на пирах Валгаллы и если захотят, будут рубиться снова. Чтобы снова воскресать, пировать и снова рубиться.

Закон Одина.

Это теперь ее меч. Теперь она свой парень. Всхлипывающий, дрожащий, падающий с ног от усталости парень – викинг Гертт…