Свиток второй. Скрипнула навешенная на кожаные петли дверь – Аньтика как всегда осторожно, словно мышка, высунула наружу нос

…Скрипнула навешенная на кожаные петли дверь – Аньтика как всегда осторожно, словно мышка, высунула наружу нос. Углядела Ольгерту, заулыбалась и появилась наружу вся, старательно одергивая короткую кожаную рубашонку. Убежала, куда по утрам положено, вернулась и пристроилась на валявшемся чурбачке рядом с Ольгертой.

Та сидела на пузатом темном бочонке, беспечно болтала ногами и щурилась навстречу теплому утреннему солнышку. Вокруг разливалось такое спокойное умиротворение, словно сидела дома, на крылечке у Березихи. А вон там, чуть левее, за крутобоким скатом, неспешно журчит Веретенка, а вон там, если повернуться, две длинных избы сестер‑белиц, но поворачиваться лениво – таа‑ак тепло, таа‑ак тихо…

Вздохнула: не Веретенка там журчит, а неровно бьет волнами мокрые валуны серое море и нету за спиной никаких изб. Избы‑то есть, но не наши, не привычные: тесаные камни фундаментов, короб из бревен с пристройками со всех сторон, черные квадраты курных провалов на крышах.

Мало тут леса, да и не тот, что наш – вон, у нас лиственницу на нижние венцы срубят, так она от деда к внуку только крепше делается. Нету у них лиственницы… Зато камней: ну какие хочешь! Подкинула один, красивый, с дырочкой посередке, запульнула в сторонку. Поглядела, куда упал, потом ткнула в бок Аньтику: – Вон, воздыхатель твой идет!

– Это ваш, госпожа! – углядела Свенельда Антика и ойкнула от шлепка по заду:

– Я тебе сказала без госпожов!

Аньтика еще раз потерла попу, ткнулась носом в рукав и исчезла в доме.

Свенельд действительно горбился тяжелыми плечами уж совсем рядом, неловко мял в руках какую‑то пушную рухлядь. Действительно, не поймешь, чей он воздыхатель: опять две накидки принес – подлиннее для длинноногой Ольгерты и покороче для курносой, круглолицей Аньтики. В сторону Ольгерты лишний раз и не дышит, а девчонку ну что ни раз – облапить норовит. Та тоже в долгу не остается, осмелела – то за бороду попробует дернуть, то шнурок смешным узелочком на древке топора навяжет. Тот всеми богами клянется, что сейчас он эту негодную девчонку по уши в землю вобьет, та за Ольгерту прячется, тот в итоге пыхтит грозно‑грозно, а борода сама по себе в стороны от улыбки лезет.

Прошел следом за ними в дом, по‑хозяйски пошатал спинку намертво сколоченной кровати – подарок конунга. Олия сначала и не знала, что тут далеко не у всех кровати были: знак достатка, да и то – даже в доме богатого воина кровать только для хозяина с хозяйкой. Остальные по стенкам на лавках: вот храпу‑то! Не, у нас лучше, у нас пятистенки ставить даже для молодых семейных – ну, плевое дело! Леса кругом немеряно. В чем‑то тут бедно живут, а в чем‑то богато: почитай, под каждой лавкой сундучок или сундук. Запасливые, как хомяки…

А уж если про запасы родов говорить – тут вообще! Где‑то далеко –далеко, на сходе трех или четырех фиордов, стоит хижина Тейфа‑Дымника. А под ней пещера – вот туда все племена фиордов особые запасы и таскают. Ну, навроде как на черный день… Хотя откуда у них черные дни‑то возьмутся: что ни лето, так поход, так новые мешки с золотом и рухлядью, новыми пленниками вереницы идут. Сама не могла понять – то ли нравились они ей своей домашностью, мастеровитостью, своим старанием, то ли зло в душе плескало за ихние недобрые набеги… Поди пойми, боевой народ суровых фиордов!

…Кровать не скрипнула даже под рукой Свенельда: уж что‑что, а мастерить тут умели, ничего не скажешь. Еще раз подергал, вздохнул как в бочку и, наконец, выдавил, зачем пришел:

– Большие ярлы на совет сходятся. Наш тоже уйдет завтра, на «Остром».

Кольнуло в сердце, но виду не подала: почему не позвал? Хотя кто она тут…Картинка для встречи важных гостей? Ни жена, ни пленница, ни наложница, ни боевая подруга…

Хотя насчет боевой – сам конунг уже редко приходил всласть мечами помахаться, вне кораблей у него тут дел хватало, а вот кормчий – тот зачастил. Рубились на легких топорах, на краях щитов, на ножах засапожных, учил бросать тот, потайной клинок, да и сам кое‑чему учился. Раздувалась от гордости, когда некоторые «штучки» Огнивицы показывала – а за некоторыми потом и сам конунг приходил поучиться. Дурачков из себя не строили, под ручку по бережку не гуляли, вразнобой под цветочками не вздыхали, да и говорили редко. Словами, в смысле – глазами: иной раз так сцепятся, что кормчий кашлять замучается…

…Выходит, на совет больших ярлов зовут?

Вскинула голову, губы сжала – умница Аньтика сразу за нужным нарядом полезла. Покосилась на Свенельда, тот покраснел, потоптался, потом вылетел из сруба, послушным ручным медведем присел на тот же чурбачок, еще теплый от Аньтики.

Дождался, снова головой помотал: у‑у‑уххх… Даже боязно с такой валькирией из напевных саг рядом‑то идти! Пристроился грамотно, как положено хранителю тела: сзади на полшгага и слева, на пол‑удара меча. Старательно в такт шагам попадал, потом махнул рукой и забухал привычным темпом тяжелых сапог.

Посреди спуска к селению вдруг хмыкнул в голос.

– Чего ты? – обернулась сердито: не над ней ли?

Свенельд башкой замотал, аж шлем покосился:

– Ух и огребет сейчас наш славный конунг!

X x x

После того памятного вечера, когда принесла Епифану красноталовые прутики, чем‑то даже легче стало. Постегал несильно, просто так, для порядку – уж она‑то знала, какая разница между «для порядку» или когда настоящая правежка идет. Не поняла, правда, отчего так настороженно смотрел, пока рубашонку снимала. Искорки стыда еще вовсе не погасли – раздевалась, стоя спиной к нему. Даже розги приняв, еще раз в глаза заглянул, подбородок приподняв – потом как вздохнул облегченно. Ничего не сказал, а она переспрашивать постыдилась: ну чего он в ней искал, кого разглядывал? Не что, а кого – хоть и туманно Огнивица про мужские взгляды говорила, а тут нутром почуяла – не груди и не все остальное он в ней выглядывал.

Да и правда – нашлась невидаль голозадая… Сколько лет Епифану, она не знала – иной раз по кручам идет, как молодой, едва поспеешь. А иной раз глянет – словно инеем седым всю тебя покроет. Ни молодые, ни старые ТАК не смотрят – тут другое, не в годах дело. Запуталась совсем – а в чем? А в том, что таких как я, он на своем ого‑го сколько перевидал! И с задками покруче, и со спинками поглаже, и с титьками куда покрупней – уж всякое дело… Но и на нее не как плоскодонку смотрит, тоже видно. А вот в чем закавыка, понять не могла.

Пока загадки себе загадывала, еще пару‑тройку дней пути прошагали. Еще разок прутики нарвала, снова едва заметно пожал плечами Епифан, даже губы шевельнулись, словно спросить хотел: неужто тебе это так надо? Однако не спросил, расчертил зад и спину короткими полосками‑рывками. Когда привстала, помог подняться, прижал к груди, погладил по длинным русым волнам: – Ну‑ну… все хорошо. Не стыдись и не бойся.

– Я и не боюсь – сопела в толстую походную куртку на его груди. Потом подумала и добавила: – Тебя не боюсь. Ты другой какой‑то. Мне с тобой и не стыдно вовсе! Я плохая, да?

– Ты просто маленькая…

– Неправда, мне уже вот сколько! – Не отрывая носа, гордо три раза растопырила ладонь.

– Ох, какая же ты маленькая…

X x x

В дом конунга не вошла – влетела. Брызнули в стороны то ли девки, то ли служанки, то ли еще какие приживалки – их тут как муравьишков на мед налипало, хоть в дом не входи. Ее откровенно боялись – хотя никого еще ни разу и не тронула, не всяким и по росту была (девки тут вырастали – ух, Агарье бы дела было‑о! Кнутом за раз зад не обернешь!), но отчего‑то всегда разлетались, как мошкара под ветром. Еще на второй день, как приплыли, вот так вот разлетелись, кроме одной – однако от нее уже сама Олия как есть отлетела бы куда подальше. Боязно стало – вроде и не стара, вроде и не грозна, однако же глаза как у конунга – зрачки в зрачки, неспешно, внимательно. Оглядела, ровно раздела – ну разве что руками по грудям и бедрам не провела, изучая – какая ты, девица‑странница, туга ли, крепка, ли, смела ли?

Вот и сейчас – все как могли ушмыгнули, а она как сидела у окошка, так и сидит. Олия уж не дичилась, знала, что это мать конунга. И не страшная она вовсе, просто гордая и Ольку вот так сразу к сердцу не допустит – не было еще заботы, чужую девку приглядывать да от сына оберегать… Или сына – от нее?

А вот сегодня не как обычно – вроде и спина гордая, и руки медленно на коленки сложены, а глаза… Тревога в них плещется, будто помощи у Олии просит. Правильно прибежала, не зря сердце чует: не такие уж простые дела у славных ярлов! Не от благой вести сердце молоточком стукнуло.

Так и остались посреди просторного дома втроем – мать у окошка, молча и пытливо глядящая, конунг и Олия. Двое пыхтели чуть не в лад – словно к драке готовились: конунг с вызовом бородку вперед вздернул: мол, чего прибежала? И Олия так же, только без бородки – куда это ты собрался? Будто мужа на хмельную пирушку не пущать вздумала…

Первая не выдержала, брякнула, что сразу от сердца шло: – Нельзя тебе к ярлам! Не к добру зовут!

Олаф ухмылку недобрую на строну своротил:

– Я и не знал, что привез на корабле свенельду‑ясновидицу… Или ярлы важные поначалу тебе свои письмена прислали, свитки передали, а уж потом и ко мне, убогому, снизошли?

Красиво говорил конунг, да при слове «свитки» Олия уж его не очень‑то и слушала – глаза будто сами к ларцу резному метнулись. И не зря – из‑под него словно ледяным маревом зло сочилось. Не слушая, шагнула к ларцу, тяжелый крышник откинула – конунг от растерянности даже дернуться не успел или не стал – выхватила один, самый холодный, самыми ядовитыми брызгами прошитый:

– Вот такие? Да? А мне такие и слать не надобно, я их за полдня пути отравой почую!

Выхватил конунг свиток, на письмена печатные глянул и лицом посерел. Молча матери подал, та охнула – видать, и вправду чужая девица даром ясным наделена! Глотнул комок в горле, развернул, снова Олии в руки:

– Чти!

– Не могу я по вашему честь… не знаю буквицы, чужие. Знаю, что плохой свиток. Навроде, как та обманка! – И в глаза конунгу, и тот впервой их опустил, зубами скрежетнув – не забыл, как спасла их от глупой, нелепой засады.

А ей и не надо было чужие письмена честь – свиток от того самого конунга был, который и обманку наводил, и корабли Олафа таранить и пограбить хотел. Вроде как ни о чем свиток, зато печати зла на нем таким льдом проступали, что теперь даже Олаф их ощутить мог. Повертел в руках, растерянно то на мать, то на Олию глядя, наконец решился – подал ей в руки главный свиток. Тот, из‑за которого и сыр‑бор: где ярлы на большой совет звали.

Насупилась Олия – ничего честь не могла, ничего руки не щупали, ничего холодом пальцы не пробивало. Только сердце упрямо ныло – нельзя ему… Нельзя туда…

Растерялась, на мать беспомощно глянула, та таким же бессильным взглядом ответила и обе уже словно как бы снизу на властного конунга посмотрели. Понял, ухмыльнулся с превосходством:

– Ээээх, хоть и важные вы, сердцу милые, да все одно бабы.. Нашли, куда нос совать…

Приговором грохнула крышка ларца. Понурилась Олия. Вздохнула мать. Вздувал парус верный драккар – ждут тебя, храбрый ярл, на совете равных…

X x x

Даже не поняла поначалу, о чем говорит Епифан, внезапно застыв у крутого обрыва:

– Вот и все. Пришли, девица негаданная.

Куда пришли? Чего пришли? Нашел чем пугать – таких обрывов на пути уж сколько пройдено! Потом пригляделась – камни как камни, ручей неширокий как ручей, однако же… Напрягла наученные уменья, кое‑что само из сердца внезапно торкнулось – и увидала. Округлые, словно те же камни, но глубокие дыры. Входы в пещеры, откуда даже в летний зной тянуло стылым холодком. Не сыростью, не затхлостью, не мокрой плесенью земляных сводов – а просто морозцем. Веселым таким зимним морозцем, когда снег искорками, солнце вовсю, сугробы пушистиками – однако долго не набегаешься, не накувыркаешься: хоть весело, а все одно – зима!

Ясный холод тек по склонам. Чистый, свежий. И словно живой, но ни радостный, ни печальный. Ну… Ну просто мороз как мороз! Вдохнула, поняла, что который раз ничего не поняла, а Епифан все так же молча стоял рядом, будто и не собираясь вниз, ко входам.

На всякий случай переспросила:

– Мне туда самой? Одной?

Кивнул – мол, сама все видишь, провожатый уж ни к чему.

– А к кому там? Кто встретит? И чего говорить?

Тенью пробежала грустная улыбка Епифана:

– Говорить? Хм… Слушать, девочка. Просто смотреть и слушать. Там мало кому говорить разрешено.

– А ты куда?

– Я недалече. Надо будет, и меня позовут. Все, иди…

– Да иди же! – вроде и повернулся, потом неожиданно сгреб руками, на мгновенье прижал, словно еще раз от чего ограждая, туго глотнул комком и в самое ухо:

– Все… Иди… Не бойся шага…

Какого шага? Опять темнит Епифан? Или она сама еще ничего ясного не понимает? Ай, да ну вас всех!

И она пошла. Даже не помнила, спотыкалась или нет, видела ли, куда ногу ставить, только краешком удивлялась, отчего так легко идти по обрыву, который на глаз вроде стеной опускался. Стена вниз, а ноги чуют, что вверх… Чудеса твои, Род‑батюшко!

Черным провалом вход. Почему этот выбрала? Сама не знала. Не самый близкий, но и не дальний – ну, просто ноги так пошли. Едва шаг вступила, как в черном мареве – черные тени. Встали по блокам, замерли, она тоже. Как внутри чего‑то прошелестело, короткими осторожными пальцами внутри головы, под сердцем. Сердито фыркнула – щекотно же! Чего в голове шаритесь!

Будто поняли, так же дружно растаяли – так и не поняла, люди иль нелюди, жить иль нежить?

Спросить не успела, куда идти дальше – вход на две части шел. Пошла налево – по сердцу. Снова тень, но уже под потолком – светится слегка‑слегка, будто туман на старом болоте. Ну, это не страшно – таких, как ты, уже видела. Лучше бы кого другого на стражу поставили – ты же бессловесный, у тебя и путь не спросишь. Ишь, глазами крутит, пугает – пугай‑пугай, раз я тебя увидала, значит, ты сам мне показался. Значит, уже пропущена: на врага Раш‑стражец нападает страшной невидимкой. Епифан показывал такого, как ты, в первый раз – валун‑валуном, ну не больше как в две головы размером. А потом удар словно молниями: паутинные нити в стороны и к цели – да только от той паутинки сосновые стволы словно бритвой режет и камни дымятся, как суп на костре. Епифан говорил, что лихого иль злого человека такие паутинки ломтями режут… Тьфу ты…Аж передернулась…

На всякий случай слегка замедлила шаг, чуть‑чуть поклонилась верхнему стражнику – и показалось, будто тот в ответ подмигнул. Нет, конечно же, показалось – у него ни глаз, ни век‑то нет, одна голова… Откуда же глаза, чем подмигивал? Почему их вижу? Решить вопрос не успела – поворот и снова тени, снова с обеих сторон.

Но уже светлые и шаги слышны – значит, что‑то людское. Нежить так не ходит. Точно – люди! Однако лиц и вовсе не видно под светлыми накидками. Котомку сняли с плеча, не спросив. Холстяную рубашку сдернули, заметить не успела – вроде и не грубо, так скользнуло, будто и не было завязок у ворота. Лихо раздели, служивые! Дернулась было, но успокаивающе легли на плечи руки – не бойся, так надо. Ну надо так надо, однако же… Не, не то чтобы холодно, хотя и морозно, просто телешом идти… Ну, стыдно, что ли…

Вздохнула, послушно пошла вперед, отгоняя мысли о том, что идет нагая, как в день рождения. Даже руки не дернулись, прикрыться, когда снова по бокам светлые накидки – ага, поняла. Ей такую же протянули – не, от морозца вроде не прикрывает, просто от лишних глаз. И странный все равно морозец – ноги не леденеют, босиком по камням, а холодок как внутри всего. Пробирает, хотя терпеть можно. Ладно, потерпим. А теперь куда?

Все исчезли, будто и не было. Налево? Направо?

Ну и пусть. Пойду, куда не положено – сами виноваты. Шагнула, склонила голову под низким сводом, снова распрямилась. Уу‑у‑ух ты!

Аж ты цельный дом под землей – с ровным полом, крышей, с сундуками по стенам и хитрыми такими полочками‑пристеночками: а на ни‑и‑и‑их! От пола до потолка, куда глаза хватает – свиточки… свиточки… свиточки… Вот бы сюда Березиху! Она над своими сундуками трясется, будто там весь мир упрятан. А тут таких сундуков, что песка на речке!

Оглянулась – никого. Постояла. Еще постояла. Скушно… Оглянулась третий раз, несмело протянула руку к пристеночку. Взяла свиточек, глазами стрельнула – не‑а, не наши буквицы. А вон тот? А тот?

Сзади ударом хлопнуло – оглянулась: филин! Ух ты, какой здоровущий! Глазищи блюдцами, когти в ладонь… Урукнул‑угукнул, испугать хотел. Фиугушки, не таких видали… Чего крыльями‑то захлопал? Куда идти? За тобой, что ли? Ну, надо, так пошли…

Ша‑а‑аг!