Свиток третий

Гомон, визг, то ли хохот, то ли ругань – у них иной раз и не поймешь. Не люди, а грохотули какие‑то! Аньтика вроде никуда не бегала, ничего не спрашивала – или только показалось, что не бегала? Потому как возникла рядом, словно из‑под камня выскочила, и жарким шепотом:

– Там свадьба будет! – Покраснела, будто ее саму сейчас замуж выдавать будут, прыснула в ладошку. Ну что за девка…

Олия вздохнула, напустила на себя серьезный вид и тоже вдруг покраснела: свадьба, это… Это ой‑ой‑ой! Интере‑е‑есно!

– Пошли невесту смотреть! – Сначала шагнула вслед за Аньтикой, потом остановилась. Ну что я, в самом деле, как девчонка, невесту глядеть… Эка невидаль, а то мы всяких там невест и ихних нарядов не видали!

А где ты их видала? На трех свиточках Березихи и один‑единый разочек живьем, когда одну из сестер‑белиц в замужние дела провожали! Ну и ладно… Все равно невидаль… Или все‑таки поглядеть? Неужто и у них, как с Саянкой, будет?

Рева и причитаний у сестер‑белиц было немеряно: правда, скорей делали вид, что горевали да слезами заливались. Не силком же, а по согласию уходила в замужество Саянка – чего уж горевать‑то! Однако так велено, и так повелось – слезами косы обмыть, слезами девичьи годы проводить.

Так и утиралась Саянка не рушником, не косынкой, а распущенными концами собственных кос – уже и слез не было, и хитрющая улыбка нет‑нет как промелькнет, а все одно – косой по щекам провела, брови ссупонила, а подружки‑белицы как по команде навзрыд всхлипывают. Вот дурехи…

Саянкин мужик – тот как есть видный – даже сама Олия его пару раз до сватовства видала. Ну, рыбу да зерно там привозил, потом по санному следу еще кой чего, потом снова уже без кормленного веления, сам по себе, от души сома приволок. Навозился, начастился, Саянку приглядел, в ноги Березихе упал – та по привычке губы поджала поперву, а потом и рукой как лебедь крылом махнула – пущай…

Наверное, из‑за того сома Березиха согласие и дала. Олия к той рыбине даже ко снулой подойти побоялась – хвост за телегой по снегу волочился, а мооорда!!! Усы свесились – в палец толщиной! Девки говорили, такая рыбина хвостом наповал бьет, а коль проглотить кого захочет – и долбленая лодка не спасет! Пожует, да дерево на раз выплюнет!

Шептались по углам – не разбери, о чем больше – про сомину небывалого или про Саянку, что шастала втихаря к этому Ермилу‑рыбале. Ермил на ночевку в гостевой избе оставался, и Ольин черед был туда мясных щей с поварни таскать. Притащила, на столе старательно плошки‑чашки раздвинула‑расставила, кругляш подового хлебца горячего на чистый скат выложила, гостевым мужикам поясно поклонилась и все ж не утерпела:

– А правда, что он и лодку проглотит?

– Кто? – аж поперхнулся Ермил.

– Ну, сом твой!

Заржали дружно, Олию в краску вгоняя:

– Кто ж тебе, ребятеночек, такие небылицы наплел?

Черным‑черно обиделась за «ребятеночка» – сами вы! Повырастали головами под потолошницу, а небось никакой свиток хоть набело, хоть начерно честь не сможете! И буквицов рисованных в глаза не видали! Нашли ребятеночка, я вот надысь про рыбины такое чла! Тако‑о‑ое!

И выдала им нараспев:

– Горой поднебесной волна вырастала,

Белою пеной лодки кружа.

Не буря сметала, не ветер ломал

Мореные мачты из крепких дубов –

А зев огромадный из волн простирался,

Как рев тысяч глоток, он души кромсал,

И выплыл огромный, и выплыл великий,

Над морем поднялся…

…поднялся…

Сбилась, покраснела, краем глаза уловив, как уже притихшими ртами ловили ее слова: – не каждый раз белицы в гостевой избе напевы свиточные раскрывают! Давай, девица, давай…

Поздно. Сбилась, устыдилась запинки, уметнулась в сени, потом на крыльцо – уже там чуть не за ворот рубахи поймал Ермил‑рыбарь:

– Да погоди ты со своей Царь‑рыбиной… Обскажи, чего Саянка‑то не идет?

– Да у матушки‑Березихи она… Не ходи туда, там по нашему делу, по бабьему! Тебе нельзя!

– Ну, оно конешно.. По‑вашему, по‑бабьему! – не сдержался, хохотнул, фигурку Олии оглядев. – Куда уж твое бабье‑то дело…

Совсем разобиделась, «не сказала – не показала», но по метнувшемуся взгляду Ермил понял, где сейчас его ненаглядная Саянка. Ух, потом и всыпала Агарья за эти гляделки – неча было мужику на потаенную избу показывать! Нечего! Не стрыбай ногами, негодница! Ровно лежи! Я тебе покажу! Я тебе погляжу, куда не надо! И не стони мне тут! Не солеными секу, потерпишь!

X x x

Узловатые корни старой березы, выбеленные ветром. Узловатые руки, выбеленные трудами и годами. То ли корни гладят руки, то ли руки спрашивают что‑то, скользя по извивам корневищ. Сколько лет Тэйфу‑Дымнику, не знал и он сам. Смешные они, люди фиордов… Годы, годы… А сколько тебе, а как ты жил, а что было, а что будет?… А как нужно делать это, а как нужно делать то… Смешные люди, смешные вопросы. А сам что – не смешной был сто жизней назад? Молчи уж, Упавший Тифос…

Знай, живи себе, жди знака – как вот нынешней весной. Много лет уж корпел над пещерными сундуками тихо‑мирно, разве что иной раз привечая у порога то новую свенельду‑ясновидицу, (чуть было не хихикнул… тоже мне, ясновидицы… знай себе толкуют нараспев от него же услышанное! Ну и пусть их, не жалко…), то алчно блестевшего глазами конунга из фиордов, то зрелую деву, что в пригоршнях приворотное золото приносила, о дитятке мечтая…

Кому отвечал ясно, кому туманно, кому щепотку снадобья не жалел, а проводив, спешил к своим сундукам, скрипел крышками, перебирал… Кожаные свитки перебирал, иные со знакомыми буквами, иные совсем старые, с такими рунами, что и сам не помнил, откуда тут взялись. Не золото, не самоцветы, что тесными грудами в кожных увязках таскали сюда на вечную сохранность люди фиордов. Свитки памяти и знаний…

Смешные они… Не в золоте власть, не в золоте правда. Но разве надобно им это знать? Знание даровано редким, и эти редкие – остальных ведут. Через тьму с золотыми проблесками, потому что так проще пояснить, повести и дать кому чего надо – хоть хлеба, хоть злата, хоть гордой стати у руля кормового. Истину же ведает малая толика – и сколько из них на пути Родевса мудрого между собой схлестнется, куда их пути те выведут, одному ему и ведомо. Куда ни кинь – Пути одни, слова лишь разные. По ихнему – Один, по нашему Зевес, по другому – Род, по третьему и четвертому… А все одно – корни слов перебери – Отец сущего, выше которого нет, Всеотец премудрый и справедливый.

Вздохнул, прислушался. Путь… Путь… Тяжелым топотом ступили на него эмбаты. Сильней удар, дружнее, громче – значит, тверже шаг, больше храбрости в сердце! Левой, правой, левой! Уперлись, копья на уровень груди, щитами край в край, и всей массой – ша‑а‑аг!

Ша‑а‑аг! Тяжелей стук боевых эмбат, трещат кожаные ремешки на сильных ногах:

– Ша‑а‑аг!

Идет лавина на лавину, шеренга на шеренгу, копья на копья, щит в щит – стой насмерть, фаланга честных, свободных и равных, сомкнись щитами, упрись эмбатами…

Мотнул головой – какие эмбаты, из ума выжил, старый пень! Носи уж кожаные обмотки, шнурами прошитые – тут тебе не родная Элла, тут в сто хитонов обернешься, да и то зубы стучат дробно‑дробно, словно бежит разбитая фаланга. Сколько лет, как по велению Рода‑Свидара сюда пришел! Уже и забыл, как пенится родное море, откуда вышла та самая Афия, смешливая девчонка с волосами цвета лунной ночи. Провожала в первый и последний раз, пахла свежей травой и острым сыром, гибко сплетала сильные ноги на его пояснице…

Тьфу ты, старый сатир! От тебя самого уже острым сыром пахнет… козлиным… Отгоняй память, стели дорогу мыслей, как неведомые силы стелили тебе дорогу сюда…

Ноги стер, три пары эмбат сносил – а потом три жизни тут… или четыре… иль не знаю сколько – уже и не зябко от северных волн, уже и родным кажется холодный запах прозрачного снега, лениво налезающего на берег.

Еще ночью понял – пришло его время. Не смутным ожиданием, как десяток лун назад, когда очередной проситель подтвердил – один из конунгов привел с собой то ли пленницу, то ли валькирию, то ли вестницу перемен. Выслушал, даже глазами усмехаться не стал – все одно к одному сходилось. Сама ли позовет? Или ее призвать? Или еще что? Неведомо… Привык ждать. Подождем и тут. Путь ясен – прозрачным камешком с буквицей «Ирь» – ожидание. Жди, а как время придет – сделаешь свой шаг…

– Ша‑а‑аг!

Снова скользят руки по узловатым корням погибшей березы. Прости уж, старая подруга – да и не мог я тебя уберечь от шквала. Отжила, видно, свое – вон как корни в небу вздела. Видать, пришло и наше с тобой время – тебе дымным костром к небесам подняться, а мне и прозвище оправдать.

Почему «дымником» кличут? Ну, дымок из пещеры, ну, весть какую подать – так разве это главное? Не‑е‑ет.. Разве упомнишь, как три (или четыре, или сто семь?) жизней назад, новые слова коверкая, на ихний лад свое имя переводил – Тифос. [3]Вроде прижилось, и звать стали Тэйф‑дымник, но…

Он помнил, хотя помнить не хотел.

Не хотел жить больше с этим именем.

Боль мешала.

X x x

– Да, оно всегда не ко времени – то ли отвечала кому‑то, то ли сама с собой говорила матушка‑Березиха. – Испокон веков были своды по осени, чтоб в зимней неспехе ребятенка вынашивать да по весеннему солнышку рожать. Да кто там те «испоконы» чтит, коль уж по грешному делу у обоих зачесалось?

– Вот и я о том же! – Ну конечно, куда тут без мрачной медведицы‑Агарьи! Не может свою крючковатый нос не сунуть. Олия тихо завозилась на дальней лежанке, в тени догоравшей лучины.

– О том же, да не о том же… – снова заворчала Березиха. – Саянка – девица ладная да смирная, да и Ермил не петух‑трахун залетный, прости мои слова Небо Светлое! Ну, не терпится им год обождать – дело понятное, молодое…

– Я вот бы ей по этому самому молодому делу! – Замолчала Агарья, остановленная повелительным жестом Березихи.

– Тебе бы знай девкам зады да спины расписывать! Ну что ты у меня за стегалка такая! Все хворостины в округе перевела. Ты лучше подумай, как обряд Роду отдать… снега кругом – по крышу! Сама знаешь – обряд Рода, он жаркой земли просит!

Агарья что‑то начала про девкины зады, которые тут откормились так, что никакого леса на розги не хватит, но потом действительно призадумалась. Обряд Роду да Роженице – это тебе не лозой свистеть! Тут смысл глубо‑о‑окай!

Споткнулась на слове «глубокий» – чуть было не толкнула Березиху по‑свойски в бок. Потом одумалась, чуть было как белицы‑ученицы, соплячки эти, нараспев не начала: – На глубокой пашне раскинув ноги, впивать чреслами сыру землю, с болью принимать тяжесть земную, земле же отдавать… Дальше не очень помнила приговорные сказы, однако:

– Матушка Березиха, снежок до земли лопатами хлебными, струганными, прогребем, кипяточком ошпарим, пахотную борозду как есть настоящим плугом проложим! И все будет, как велено да как положено! Не сказано же, в какое время глыбь пашную проводить и девку раскладывать!

– Не сказано… – эхом откликнулась Березиха. Призадумалась. Потом махнула рукой: будь по твоему! – Права ты. Однако же…

Агарья присунулась поближе, слушая про «однако же».

«Однако же» оказалось коротким и простым:

– Только быстро надо. Не дело девку на морозе нагишом распинать. Заместо пользы всяко другое выйдет, и земля не родит под ней, и она от земли. Застудишь не чая – сама понимать должна.

– Понимаю, матушка Березиха. Быстро все спроворим! Девиц иных звать?

– Нет. Только старших сестер. Малым это пока без надобности, да и не поймут, как рожать с землей и на земле… Им до рожений еще, как… – Снова махнула рукой, видя, что Агарья все поняла. На том и порешили.

«Не‑е… – завозилась на своей тихой лежанке Олия. – Пусть снова посекут, но на роженицу с землей да на земле, я все одно погляжу… Ишь выдумали – рано, без надобности, не велено… Врушки старые… все одно погляжу! Может, я вон прямо вот завтра себе мужика найду – проворного да хозяйчего! У меня уже все есть, и титьки напряглись, и вон даже волосики где положено есть! Вот! Как же не поглядеть, чего делать надобно! У‑у‑у, только бы лишнего нам не показать… Жа‑а‑адины…»

Потерла еще саднящую от лозы спину, поежилась и провалилась в жаркое марево сна, угрюмо насупив брови: «Все одно погляжу…»

X x x

Ничего «такого» на свадьбе фиорда Ольгерта не углядела.

Скорей, подумала – все потаенное да по‑настоящему женское (иль мужское – тут у каждого свое! Да так и надо…) уже сделано, все обряды пройдены. И кто она такая, чтобы ее на тайные дела звать – даже в своих краях на «потаенную обрядицу» не выросла! Не пустила матушка‑Березиха. В стражицы не пустила, в обрядицы не пустила, в родовые потаенки не пустила, в белые чтицы не пустила…

Если бы не пришел Епифан – вообще бы никуда не пустила! (По привычке надула губы, ровно несмышленая девочка‑Олия, там, далеко‑далеко и давно‑давно‑давно назад…). Так и торчала бы все самые лучшие годы‑годики среди свиточков, буквицы перебирая, по слогам плавным читая и время от времени протягиваюсь на старой знакомой лавке под старыми, всегда новыми, но такими старыми розгами…

Вздохнула, еще раз оглядела ревуще‑гудяще‑ржуще‑пьющий свадебный стол. Ну, оно везде одинако. Почти как у нас, наверное. Вон, мельник Тьёрф уже обнялся на полу с недопитым кувшином – брага мутно разлилась, а улыбка на пьяной морде шире плеч. А чему ему тужить – зерно мелется, камни крутятся, в почете и славе живет, вторую дочку за мужа‑воина отдает!

Поначалу орал громче всех, попеременно то к отцу жениха, то к братьям, то еще к кому из гостей целоваться лез – и целовались охотно, и вливали в широченные бороды пенные струи пива да браги.

А вот уже и сцепились на дальнем конце. Отсюда не видать – то ли Груф‑рыжий (этого помнила по кораблю), то ли Биорн‑резчик, а с кем сцепился – и того непонятней. Ну и ладно – за столом без топоров, а кулаками морды поквасить – это они завсегда! Только повод дай! А не дашь – сами найдут, и рады, будто дети малые – вот я ему! Гы‑ы‑ы! А он мне!!! Га‑га‑га!! А потом Молкнир подскочил и нам обоим к‑а‑ак даст! Гыыы!!! Га‑а!

Рядом сочно чавкает неразлучный брат Свенельд – только что протащили по ряду запеченного поросенка. Какого на фиг поросенка – кабанищу дикого, голова шире Ольгертиных плеч! Свенельд лихо оттяпал широким ножом треть кабаньей ляжки, плюхнул на тарель: кушай, сестренка Ольгерта!

Она отпилила аккуратный кусочек своим ножом, остальное переложила обратно Свенельду – у того на тарели и так уже гора всего‑всякого, но он не в отказе: пузо не мешок, сразу не лопнет!

– Гы! Ав‑вррк! – отрыгнул, сыто и благодарно улыбнулся, охотно впился зубами в брызжущий салом окорок – Спасибо, сестренка! Из твоих рук вкусней, а пузо – ну, сама знаешь, не мешок… Гы‑ы…

– А вон как в прошлом году женили Нельгу, дочку Пузатого Парка – так потом разговоры ходили, как она своему женишку‑Скульгирду цельный месяц не давала!! Гы‑ы‑ы! Целый месяц не мог бабу завалить! Гаа‑а‑а!!!

Машет кулаками за столом разобиженный Скульгирд – уже первенец у него родился! Дала! Честно, вот как есть дала!

– Гы‑ы‑ы! Дала все‑таки! Или не тебе? Га‑а‑а!!!

А на главном конце стола не до разборок – там золотистыми брызгами полилось зерно. Из широкогорлого кувшина – зерном, из глубокой тарели – монетами, из холстяного мешка – сушеными травами – поверх невесты. На голову, едва прикрытую узорчатым серебром, на плечи под расшитой свадебной рубахой – чтобы в достатке, с куском хлеба, со златом‑серебром жила…