Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
Под крышей мира
|
|
12 февраля 2008 – 31 марта 2008
Непал, Индия
Я старательно собираю пальцами с тарелки оставшиеся крошки, завершая трапезу громким и одобрительным цоканьем языка в знак благодарности. Эту привычку я тоже перенял у индусов: здесь принято выражать удовольствие от еды именно таким звуком. И чем вкуснее был обед, тем громче нужно цокать! У непальцев такая же традиция.
– Спасибо, вы меня спасли! – говорю я гостеприимному крестьянину, принимающему меня в своем доме, но адресую эти слова его матери – ей переводят сказанное мной, – она приготовила для нас это огромное блюдо тушеного риса с овощами. Она в ответ улыбается. Мы сидим все вместе подле очага, в который хозяин то и дело подбрасывает пучки соломы. Я как всегда в окружении детишек – их собралось десятка два. Деликатность и вежливость этого небогатого семейства кажутся мне очень трогательными. Однако ночь я провожу весьма беспокойную, поскольку вынужден делить продавленное ложе с хозяином дома, который брыкается во сне.
Непохоже, чтобы теснота здесь кого‑то смущала, – все ютятся как могут, прижимаясь друг к дружке. Я оттаскиваю свой тюфяк в угол комнатушки и засыпаю, забравшись в спальный мешок. А утром, наблюдая, с какой любовью бабушка, закутавшись в шаль, помешивает в огромном котле рис, размышляю о том, как сильны духом эти люди – одна из самых нищих в мире наций. В любой ситуации они находят в себе силы противостоять творящейся вокруг несправедливости. Страна переживает переходный период, сопровождаемый регулярными антимонархическими акциями протеста[101]… К слову, вчера здесь было закрыто абсолютно все. Манифестанты требовали выборов. На улицах они соорудили баррикады и каменные заграждения, чтобы не пропускать грузовики, снабжающие Катманду и территории внутри страны. Любое транспортное средство, которое пыталось преодолеть заграждения, мгновенно поджигали, а полиция и армия предпочли не вмешиваться в этот конфликт. Я попал в самый эпицентр веселой разномастной толпы, где были и пешеходы, и велосипедисты. Тем временем на контрольном посту какому‑то битком набитому автобусу со свадебными ленточками разрешили проехать. Из него раздавалась жизнерадостная музыка, смешанная с криками и топотом гостей, которые пировали прямо на крыше. Когда он уехал, кругом снова воцарилась тишина. Я настолько пропитался этой странной атмосферой вокруг, что сам начал осознавать, как тяжко жить в стране, где времена и судьбы висят на волоске, где каждый день балансируешь над пугающей пропастью, имя которой – неизвестность…
У реки еще одна замечательная картина. Какой‑то шофер, пользуясь внезапно появившимся свободным временем, закатил свой автобус прямо в воду и намывает его со всех сторон. Приветствую его и с улыбкой вхожу в суетный и бестолковый город Нараянгарх. В беспорядочном потоке рикш и пешеходов, под большущими щитами с рекламой сигарет, грузовиков Tata и местного пива, я все‑таки решаю немножко пополнить свои запасы, а уж потом отправиться в горы. Сразу за равнинами начинаются горные пейзажи, дорога петляет между вершинами. Вдали по склонам и ущельям несет свои воды река, струясь узенькой бирюзовой лентой и вбирая в себя талые воды из‑под самой «крыши мира». Бедняцкие домики из древесины, обмазанные сверху охристой глиной, буквально цепляются за скалы, чтобы не свалиться в пропасть. А между ними тут и там переброшены подвесные мостики. Параллельно им натянуты стальные тросы с роликами, на которых подвешены корзинки. Я бы тоже хотел вот так, без труда, как корзинка, перелетать над всеми этими долинами и пригорками… Местные жители подкармливают меня буйволиным мясом, твердым, как подошва. Мы сидим вместе с ними, глядя на наклонные террасы, где растет урожай, и слушая, как галдят дети, возвращаясь по горным тропинкам домой после школы. Многие встречают меня приветственным жестом – сложенными перед грудью ладонями: «Намаете!» В этих удаленных от цивилизации поселениях, где так много людей, чье сердце открыто, а душа и помыслы чисты, я испытываю дежавю, погружающее меня в глубочайшую ностальгию. И смакую эти счастливые мгновения…
Непал
Как‑то вечером, пока я гоняю чаи с сельскими жителями, на дороге, идущей по склону вдоль реки, появляется странный буддийский монах. Поверх своего традиционного ярко‑оранжевого облачения он повязал черный клеенчатый фартук. За собой монах тащит двухколесную повозку, достаточно большую для того, чтобы в ней можно было устроиться на ночлег. На грязновато‑серых боках можно разобрать надписи: «Из Тибета в Индию через Непал во имя мира во всем мире». Я какое‑то время рассматриваю его странный транспорт. Поставив свою повозку на обочину, монах делает три шага, и я вижу в его руке железные кандалы. Внезапно он во весь рост вытягивается прямо на шоссе, царапая своими железками асфальт. Потом поднимается и повторяет весь ритуал в той же последовательности. Преодолев таким образом метров тридцать, он возвращается за повозкой. А затем возобновляет необычные телодвижения ровно с того места, где оставил кандалы. Чистый паноптикум… Я окликаю его, но монах не отзывается, полностью поглощенный своим священнодействием. Его способ привести мироздание к благоденствию кажется мне как минимум странным. Однако, в конце концов… Кто знает? У каждого свой способ борьбы за мир.
Надо признать, пейзаж вокруг меня поистине грандиозный. Впереди Катманду – именно через эти дивные края я мечтаю пробраться в Тибет. Но, к глубочайшему сожалению, Тибет, такой открытый для любых туристов, остается закрытым для всех остальных: попасть туда можно только в сопровождении проводника. А у меня нет лишних денег, чтобы позволить себе подобное удовольствие. Это открытие оставляет неприятный осадок… Выходит, даже на крыше мира свободы не найти… Где же она, в конце‑то концов?
Свой маршрут я теперь прокладываю на восток, но едва достигнув границы, решаю, что дальше двинусь по территории индийского штата Ассам. И неспешно спускаюсь с крыши мира под ясным голубым небосклоном. От пейзажей захватывает дух: террасы рисовых плантаций спускаются по склонам между деревьями и разбросанными по округе домиками, а причудливые крыши пагод тут и там украшены разноцветными гирляндами.
Дела духовные здесь решаются с небывалым рвением: повсеместно развернулось массовое строительство новых буддийских храмов, которые премило соседствуют с индуистскими. Вечером мне встречаются юные будущие монахи, готовые прямо посреди дороги подраться друг с другом за право прокатить мою колясочку. Наконец за поворотом мы видим монастырь в окружении горных вершин. Неподалеку самые младшие ребятишки гоняют по полю футбольный мяч, их монашеские облачения то и дело задираются на бегу…
Ассам
Отец‑настоятель приглашает меня присоединиться к вечерней молитве в храме. Мальчишки в возрасте от десяти до шестнадцати лет чинно рассаживаются на полу и вслух произносят слова молитв. На мой взгляд, они совсем еще дети и не готовы осознанно предаваться духовным практикам. Настоятель поясняет, что мальчики могут покинуть монастырь в любой момент, как только пожелают, и насильно их здесь никто не держит. Но в этих стенах, по крайней мере, монахи всегда накормят их, дадут образование и защитят. Будда заботится о чадах своих…
Я решаю не заходить ни в штат Сикким, ни в Бутан, а сразу направляюсь по долине роскошной Брахмапутры прямиком в провинцию Ассам. Чарующая красота чайных плантаций не дает мне покоя: глядя на них, я размышляю, каким образом в душах индийцев утонченность и нежность уживаются с жестокостью. С их стороны я вижу искреннее желание подружиться со мной, такое стремительное и сильное, что с некоторых пор мне приходится отключать телефон: бесконечный поток звонков от новых друзей не позволяет продолжать путешествие в заданном темпе. А тем временем в Ассаме я допускаю непростительную ошибку, за которую поплачусь добрым отношением этих милых людей.
В этом неспокойном регионе, где много десятилетий подряд постоянно происходят вооруженные столкновения между силами правительства и сепаратистскими группировками, моя случайная встреча с матерью преступника, террориста, за которым охотятся местные спецслужбы, сбила с толку всех моих новых друзей. Мне известно, что один из лидеров ULFA, Объединенного фронта освобождения Ассама[102], вот уже лет двадцать находится в бегах, но партизанская война тем временем не сбавляет оборотов – и в борьбе за независимость штата с конца 70‑х полегло более восемнадцати тысяч человек. Я считаю, что все это меня мало касается, в особенности когда случайный встречный, учтивый молодой человек, предлагает мне повидаться с матерью Пареша Баруаха, одного из двух признанных руководителей ULFA. Я охотно принимаю это приглашение, ведь любые народные движения за сохранение собственной независимости – от далекого мексиканского Чьяпаса и берберских перевалов до зоны вооруженных конфликтов в Индии – всегда находили отклик в свободолюбивом сердце уроженца Квебека. В назначенный день вместе со мной на эту встречу отправляется несколько журналистов, и вскоре фотографиями нашей встречи уже пестрят все без исключения местные газеты. «Канадский путешественник поддерживает борцов за независимость Ассама!» Вернувшись в деревню, где еще вчера меня радушно принимали, я упираюсь в закрытые двери. Никто мне больше не улыбается; окна плотно занавешены. В те семьи, где я останавливался, уже нанесли визиты бравые ребята из внутренней разведки, а вскоре и меня самого ненавязчиво приглашают в участок, интересуясь моими путевыми фотографиями. Я взбешен этим посягательством на свободу перемещений и контактов. В то же время я глубоко подавлен, понимая, как чудовищно меня использовали… Что я думаю об этом конфликте? Ровным счетом ничего. Мы должны оградиться от насилия, а не от людей. А я всего лишь хотел увидеть все своими глазами, пытался сам разобраться… И встретиться с той, от которой, как я узнал, отвернулись все вокруг. Эта пожилая согбенная женщина, всегда облаченная в скромное сари, перебирает длинными сморщенными пальцами пожелтевшие от времени фотографии…
– Мы не виделись с ним больше двадцати лет, – говорит она, не скрывая навернувшихся на глаза слез. – Я всего лишь хочу увидеть своего сына.
Пять переходов через Голубую реку [103]
17 мая 2008 – 8 августа 2008
Китай
Это произошло, пока я был в Катманду, на Тибетском плато. Находящаяся к востоку от моего маршрута равнина, на которой разместился индийский субконтинент, вдруг покачнулась метров на пять, подвинувшись в сторону евразийской части континента. В результате в районе Сычуаньской котловины произошел мощнейший толчок, отголоски которого разнеслись на сотни километров.
12 мая 2008 года в 14:28 стихийное бедствие небывалой мощности потрясло провинцию Сычуань: в огромном радиусе от эпицентра были стерты с лица земли дома, школы, деревни, города, унесены человеческие жизни, погребены под обломками живые и мертвые. И пока я в Непале ждал рейса до Чэнду, что в семидесяти километрах от эпицентра землетрясения, сто тысяч китайских солдат разбирали обломки зданий в поисках выживших и старались предотвратить новые трагедии после полутора сотен толчков.
Пять дней спустя, приземлившись в Китае, я увидел убитых горем людей, жадно вслушивающихся в ужасающие сводки по радио: восемнадцать тысяч пропавших без вести, свыше трехсот семидесяти тысяч раненых, не менее семидесяти тысяч погибших. Мой самолет совершил посадку в аэропорту Чэнду через пять дней после трагедии, и за это время город превратился в военно‑полевой лагерь. Медики, военные, спасатели, представители ООН сновали по нему, периодически скрываясь в глубине палаточного городка, возведенного в центре города. А кругом высились коробки с продовольствием и теплыми вещами для нуждающихся. Я рассчитывал добраться до Пекина через Сиань, но полицейские отговорили меня: все дороги в этих краях разрушены, у местного населения заканчиваются запасы питьевой воды и пищи. Мое появление станет для этих людей лишней головной болью. Так что в конце концов я принял решение отправиться на восток и по прямой преодолеть те две с половиной тысячи километров, что отделяют меня от Шанхая. К городу подхожу, любуясь невероятными видами ультрасовременных гигантских зданий и сооружений. Возле этих зданий стоят группы волонтеров, над их головами развеваются флаги и транспаранты. Эти люди собирают средства для пострадавших. Всего через три месяца здесь должны начаться Олимпийские игры… Но сейчас повсюду царит траур – будто в семью пришла беда в самый разгар подготовки к свадьбе… Сияющие олимпийские кольца отбрасывают свет на приспущенные государственные флаги… Тем не менее я поражен удивительным спокойствием, с которым здесь возвращаются к повседневной жизни. В парки, усеянные палатками и тентами всех видов и мастей, стекаются пострадавшие от новых подземных толчков, а рядом за маленькими столиками какие‑то мужчины преспокойно играют в маджонг[104], отточенными жестами сгребая выигрыш. С наступлением темноты приходит неожиданное указание властей эвакуироваться из гостиницы, в которой я остановился. Выхожу на улицу и в гнетущей тишине присоединяюсь к тысячам китайцев. Мы засыпаем прямо на тротуарах, плотно прижавшись друг к другу, и ни одна неприятность не в силах нарушить этот идеальный порядок, воцарившийся посреди окружающего нас апокалипсиса. Эти люди умеют соблюдать железную дисциплину. Наутро, когда я уже готов стартовать, вдруг раздается чудовищный шум: все автомобили Чэнду, тысячи и тысячи машин, начинают одновременно сигналить, а прохожие замирают и снимают головные уборы в память о тех, кого уже не вернешь.
Эхо трагедии постепенно смолкает, а я тем временем углубляюсь в Сычуаньские горы. И снова меня ошеломляет невиданный контраст. Не верится, что и жители огромного мегаполиса, где я прожил несколько дней, и крестьяне с рисовых полей, окруженные буйволами, лениво тянущими за собой повозки, – все это люди одной страны, одной нации… Чуть поодаль, вдоль разбитого шоссе, сидят местные жители и палками обмолачивают горох. Жестом я приветствую свинопасов, которые тащат корм своим питомцам. На полях крестьянки сажают рис. Из больших кип они вытаскивают один за другим тоненькие желтовато‑зеленые росточки и втыкают их в землю. Все кругом залито водой, штаны закатаны до самых колен[105]. Все кругом так чистенько, так опрятненько… По их одобрительным взглядам я понимаю, что внешний вид и красота этих полей тоже доставляют им радость. Они гордятся своей работой. «Нихао [106]!» – кричу я, приободренный их ответными улыбками. Но вот с общением у меня в этих краях большие проблемы. Ни одно слово из моего разговорника не помогает наладить контакт, и даже общепринятые жесты здесь, судя по всему, имеют какое‑то свое, неведомое мне значение. В деревнях посреди площадей, заполненных народом – здесь кругом играют в карты, домино и что‑нибудь еще, – мне просто указывают на местечко, где я могу расположиться на ночлег с палаткой, и более не беспокоят. Это почтительное дистанцирование только обостряет мое чувство одиночества. Я пытаюсь сойтись с людьми поближе и завожу игры с детишками. Какие же тут дети! Живые, счастливые, в хорошем смысле слова избалованные! Здесь по лицам людей можно прочесть всю многовековую историю Китая: лица стариков отмечены печатью бедности и страданий, их сыновья куда более бодрые, полные жизни, сытые, а малыши цветущие, пышущие здоровьем! Демографическая политика Китая – «одна семья – один ребенок» – создает странную атмосферу, когда у людей нет ни братьев, ни сестер, ни теть, ни дядь… Здесь даже появилась присказка, что каждый человек выбирает себе друга, которого полюбит как брата до конца дней своих. Молодежь, к слову сказать, эту идею разделяет всецело! Я слушаю, как они разговаривают между собой, и замечаю, что они пользуются вторыми – звучащими на западный манер! – именами, по моде нового поколения. Не знаю, огорчаться этому или радоваться, но четко понимаю, что дети, которых я здесь встретил, вырастут в гораздо более совершенных условиях, нежели их отцы и деды. Они в большей степени будут потребителями. В недалеком будущем китайцев на земле станет полтора миллиарда – двадцать процентов населения планеты. А что если все они в один прекрасный день обложатся разными модными штучками и усядутся перед своими домашними кинотеатрами?.. На что станут похожи провинции, к примеру эта сельская местность, которую я сейчас меряю шагами? По живописным долинам Сычуаня я иду так, будто путешествую во времени. Кажется, что между террасами рисовых полей испокон веков стояли эти глиняные кадки и виднелись черепичные крыши. На рынках, существующих здесь с незапамятных времен, я учусь правильно выбирать живых уток, которых разделывают и чистят прямо у покупателей на глазах. В дорогу я беру вкуснейшие солоноватые утиные яйца и смакую их по пути. Кругом прямо на солнце сушится длинная лапша, разложенная на циновках. Мне довелось познакомиться с кухнями многих стран мира, но китайская кухня – одна из самых разнообразных, самая богатая тонкими ароматами и изысканными вкусами. Она одновременно и удовольствие, и лекарство, и философия. Гармония этой кухни заключается в балансе между обжигающе горячим и ледяным, соленым и сладким, острым и кислым, твердым и мягким. При этом каждое блюдо радует не только обоняние и вкус, но и зрение своими цветами и формами. Здесь я научился в жару есть горячий суп и пить горячий чай, накрываться одеялом и принимать теплые ванны: «Тепло очень полезно, – повторяют китайцы, подкладывая мне еще одну перинку, – и для желудка очень важно». А традицию вкушать пищу при помощи одних только палочек я нахожу особенно утонченной – еще бы, ведь европейцу в такой ситуации понадобился бы целый арсенал столовых приборов!
Китай
В провинции Хубэй по дороге в город Личуань я встречаю семейство, возвращающееся с прогулки верхом. Джефф и Шарлин, отлично владеющие английским, приглашают меня провести несколько дней в гостинице их приятеля. С радостью соглашаюсь, приободренный возможностью наконец‑то преодолеть языковой барьер в общении с местным населением! И вот за столом во время неспешной беседы Шарлин вдруг наклоняется ко мне и с гордостью говорит, что сейчас мы будем пробовать охотничий трофей ее брата: он только что поймал змею! Действительно, я видел, как молодой человек фотографировался, держа в руках двухметровую змеюку. Так мы что – ее сейчас съедим?! На вид она сочная, мясистая. Но когда хозяин опускает половник в огромную супницу, наполненную зеленью, корешками и клубнями, и наливает мне щедрой рукой полную тарелку ароматной склизкой жидкости – очень целебной и придающей сил, как он уверяет! – я не могу решиться это отведать. Мне кажется, что мертвая змея сожрет мои кишки, и я вежливо отказываюсь… Шарлин с хохотом объясняет, что многие голодающие народы переняли традиции китайской кухни, согласно которым можно приготовить абсолютно все: головы и потроха птиц, собак, мышей, крыс, черепах, обезьян… Кстати, на своем пути я встречал мотоциклы с повозками, в которых бок о бок стояли клетки и с курами, и с собачками…
Все последующие дни обо мне много заботится Джефф. Я не устаю удивляться тому, как «по‑товарищески» они общаются с женой, и подозреваю, что это влияние коммунистических идеалов. А еще я поражен полным отсутствием каких‑либо сексуальных и религиозных проявлений в этих людях, которые куда больше заботятся о своей чести и репутации. В прощальный вечер мы, поужинав вкуснейшим павлиньим мясом, скрепляем нашу дружбу, чокаясь глиняными плошками с возгласом «Ганбэй!» – «За здоровье!». После этого мы разбиваем их об пол, чтобы они разлетелись вдребезги с той же силой, какой мы желаем нашей дружбе.
На следующее утро перед отъездом Джефф протягивает мне бумагу – на ней текст «рекомендательного письма», написанного по‑китайски. Это поможет мне наладить общение с местными жителями, из которых мало кто видел хотя бы одного европейца. На горной дороге, все более обрывистой, я то и дело пересекаю масштабную стройку автомагистрали, которая в скором времени свяжет Шанхай и Чэнду Я всякий раз испытываю шок, когда вижу, как в этих величественных пейзажах вдруг вырастают из‑под земли гигантские пилоны – опоры мостов, которые несут через долины дорожное полотно и пронзают горы насквозь. В деревни я вхожу страшно усталым, пот жжет глаза, но ароматы жаренной со специями утки мгновенно возвращают меня к жизни. Время от времени откуда‑нибудь доносится грохот фейерверков – люди отмечают день рождения, свадьбу, открытие нового торгового центра… Я устраиваюсь поудобнее на тростниковой кровати – кстати, вы заметили, сколько всего можно произвести из этого растения? Одежда, бумага, посуда, мебель, еда, напитки… Просто невероятно! И снова размышляю о судьбе этой нации. В юности в колледже мы часто принимали участие в сборе средств для китайских детей. Однажды нужно было купить дурацкие открытки по двадцать пять центов за штуку: нам сказали, что каждая купленная открытка поможет выжить какому‑то ребенку… Еще лет через десять я покупал своим детям карандаши и игрушки с надписью Made in China, затем стал покупать обувь, одежду и мебель с такой пометкой уже для себя… И вот я уже полностью завишу от продукции, сделанной в Китае. Любознательность, неутомимость и продуктивность этой нации, кажется, не имеют границ. Каждый болтик в моей коляске они дотошно разглядывают, ощупывают и запоминают, а руки тянутся внутрь, чтобы исследовать, изучить и разобраться, как она устроена. Меня поневоле увлекают их энергичность и жажда новых знаний. Я понимаю: да, когда‑нибудь эти люди смогут поработить весь мир. А пока что я иду по горам, где глубокие ущелья пугают меня до тошноты, зато по вечерам снова возвращаюсь в долины, где слышу искренний заливистый смех. Смех этих хороших людей. На протяжении нескольких месяцев я уже научился распознавать нотки их смеха: есть смех радости, есть гостеприимный смех, который говорит «Добро пожаловать!», есть грустный смех и даже смех горечи поражения… Однажды я услышал, как владелица интернет‑кафе – работа у нее, кстати, непростая, учитывая, какая цензура в стране! – начинает неудержимо хохотать в тот самый момент, когда у меня внезапно обрывается связь с интернетом. Я психую, думая, что она потешается именно надо мной, но вдруг понимаю, что смеется‑то она от горя. В китайской культуре, как ни в какой другой, принято сохранять лицо на людях, как бы тяжело ни было. Такая традиция часто приводит в замешательство европейцев, не умеющих читать этот смех.
Все вечера мы с местными жителями проводим в беседах без слов и в бесконечном процессе культурного обмена. Стоит мне закатать рукава рубашки, как их брови изумленно ползут вверх! Здесь растительность на теле не встречается, и мои волосатые руки всерьез заводят барышень. Кое‑кто, густо краснея, даже интересуется, а есть ли у меня такая же «повышенная лохматость» на груди – и как только я расстегиваю несколько пуговиц, дамочки пищат от восторга, смеются и игриво машут на меня руками! Мой друг Джефф уже объяснял мне, что волосяным покровам на теле здесь придают скрытое сексуальное значение, но я притворяюсь, что не понимаю и даже не замечаю, с каким умыслом меня наглаживают хорошенькие ручки… Кстати, даже одна пожилая бабуся как‑то раз терлась о меня, будто кошка!
После ужина мы обычно выбираемся на улицу, пообщаться и поиграть. На игровых столах всегда деньги, ставки, ставки, ставки! Неподалеку от взрослых детишки увлеченно, с серьезными лицами сидят над «Монополией». И глядя на это, думаю: нет на земле лучшего капиталиста, чем китаец‑коммунист!
Но подобные мыслишки все же стараюсь хранить при себе. В стране, развивающейся сумасшедшими темпами, все диссиденты сидят за решеткой, недовольные молчат в тряпочку и критика режима остается скрытой от глаз приезжих. Я, в свою очередь, отчетливо ощущаю, какое давление испытывают эти люди со стороны мощной авторитарной партийной системы, которая лишает их свободы слова и вероисповедания, не допуская инакомыслия и при необходимости «подрезая языки» всем борцам за права человека. Так что очень сложно разобраться в истинной гражданской позиции китайцев, которые на первый взгляд кажутся мне законопослушными сторонниками существующего режима. И поскольку в преддверии Олимпиады взгляды всей планеты прикованы к Китаю, именно сейчас здесь повсюду возносятся исключительно хвалебные оды в адрес правительства за его усилия и труды. «Мы одна большая семья, – кричат китайцы, – мы гордимся нашей армией, нашей страной…» Конечно же, они правы. Мне тоже передается их восхищение собственной силой, мощью, организованностью и уровнем самореализации – эти люди искренне верят в настоящие вечные ценности. Но в то же время мне, как никому другому, известно, что однопартийность – это «опиум для народа», и те же слова я могу отнести к религии. Кумиры, которых мы сами себе творим, уничтожают в нас все личностное так же, как делают это проповедники, диктаторы и наркотики. Для того чтобы быть по‑настоящему свободным, нужна смелость, а здесь ею не всякий может похвастаться…
Мне тоже нужно собраться с духом, чтобы пройти оставшиеся семьсот километров до Шанхая. В горах, в который раз изнемогая от жары, я переживаю один из самых трудных моментов за все путешествие. Двигаться вперед приходится, заставляя себя, через «не могу» и «не хочу». Я слышу, как глухо стучит мое сердце, и каждый раз опасаюсь, что оно не переживет очередного восхождения. Прохожие советуют мне поберечь себя – много ходить по такой жаре им кажется опасным. Но моя виза истекает через несколько дней, так что выбора нет. Я даже прикручиваю к коляске зонтик, чтобы укрыться от солнечных лучей, но то и дело падаю в обморок прямо на дороге… Приходя в чувство, даю себе команду подняться и продолжать движение – так и иду, с абсолютно пустой головой, от одного тенька к другому… На ступнях образовались жуткие волдыри – в особенности на левой. Проблемы с ногами начались еще в Иране, но здесь они усугубились неимоверно! Мозоли появились не только на пятках, но и под подушечками пальцев, и между двумя пальцами образовалась глубокая трещина. Я все время об этом думаю – больно очень! – и боюсь остаться без ног, но все‑таки иду, и иду, и иду… Каждый шаг сопровождается ощущением, будто в тебя вонзается тысяча иголок. Я поменял обувь, надев новые сандалии, но они доставили мне новые проблемы, так что теперь я хромаю, как калека, и расставляю ноги пошире, чтобы поскорее затянулись болячки, которые я натер между ног, в районе паха… Последние две недели у меня не марш мира, а пытка! Надо будет сходить к хирургу в Корее!
Наконец я пересекаю мощный поток реки Янцзы – в пятый и теперь уже в последний раз! – и вечером 8 августа попадаю в Шанхай, в скромный маленький отель на окраине города. Усевшись в удобных креслах в лобби, мы вместе со служащими отеля и несколькими постояльцами смотрим трансляцию церемонии открытия Олимпийских игр в Пекине. Это колоссально, это умопомрачительно… Хозяева смеются и поют, их переполняет национальная гордость. И я вновь проникаюсь к ним неподдельным уважением.
А завтра утром я отправлюсь в Корею.
Китай
Date: 2015-07-22; view: 426; Нарушение авторских прав