Как громом пораженный

30 октября 2007 – 10 мая 2008

Дубай, Индия

Я застыл в изумлении… Смотрю на сотни, тысячи людей, скопившихся у входа в аэропорт. Здесь царит неописуемый хаос: в кучу свалены чемоданы, а сами пассажиры стоят или сидят прямо на полу и даже перекусывают здесь же, в неярких отблесках походных горелок. Вся эта картина разворачивается передо мной на рассвете, одним ноябрьским утром. Я понимаю, что отчаянно не хочу туда идти: страшно! Как только я высуну нос наружу, толпа проглотит меня с потрохами. Мы только что приземлились в аэропорту Ахмадабада, главного промышленного центра западной Индии, где я намеревался пересесть на поезд до Порбандара, расположенного на берегу Аравийского моря в самой западной части страны. Именно здесь родился Ганди, и отсюда я решил начать свой переход. Но накануне старта нервы не выдержали. Я дарю себе небольшую отсрочку и прячусь в такси, пытаясь побыстрее прийти в себя. Кругом сущий апокалипсис! Без конца сигналят встречные автомобили, грузовики пытаются втиснуться в узенькие лазейки между легковушками, коровами, рикшами, собаками и пешеходами. Они даже не особенно стараются объезжать чумазых детей, которые то и дело выскакивают из толпы индийских красавиц в разноцветных сари и мужчин всевозможных каст. Раз сто у меня останавливается сердце, я жадно глотаю воздух, и тут же мне в нос резко бьет целый букет удушливых запахов – смесь ладана, специй, бытового газа и разлагающегося мусора. Каким‑то чудом мы все‑таки добираемся до вокзала, никого не сбив по дороге. Наверное, у меня совершенно очумелый вид, потому что водитель такси, озабоченный и внимательный, не только сам выгружает из багажника мою колясочку, но и перепоручает меня сотруднику вокзала с просьбой проводить до перрона. Я с благодарностью цепляюсь за своего провожатого, как за спасительный буй, и пробираюсь через вокзал, забитый народом: судя по внешнему виду людей, здесь ждут поездов не то что часами – днями. Повсюду между тюками, сумками и пакетами со всякой всячиной – нагромождения человеческих тел. Содержимое этих тюков – кожа, ткани, брелоки – вскоре будет распродано в многочисленных лавках и лавчонках по всей стране. Пахнет едой, потом и очистками с кухни, которыми крысы лакомятся прямо у края платформ. Вот наконец и нужный поезд. Мой провожатый подталкивает меня к вагону, а дальше толпа сама вносит меня и доставляет до обшарпанного купе на шестерых, где уже расселось какое‑то семейство. При моем появлении все вокруг на мгновение смолкают, а я устраиваюсь на краю банкетки между громадным чемоданом и престарелой бабулей, которая тотчас, улыбаясь во весь рот, принимается доставать откуда‑то миски, тарелки и прочую посуду, чтобы накормить всю свою честную компанию. С той же улыбкой она приглашает присоединиться к трапезе и меня. Мало‑помалу меня убаюкивают их неторопливые беседы. Спустя семь часов я наконец прибываю в Порбандар и снова окунаюсь в неимоверную толпу с ощущением, что вот‑вот утону в густом липком тумане. Неужели этот адский круговорот никогда не закончится? Куда я попал? На какую планету? И куда вдруг исчезла тишина?

Население города – всего один миллион жителей. По индийским меркам и не город вовсе, а так, городишко. Но кажется, что весь этот миллион вповалку живет прямо в сутолоке улиц в самом центре города, почерневшем от гари и автомобильных выхлопов. Немыслимая куча людей, напоминающая грозовое облако, толпится перед старинными стенами, украшенными фресками с изображением Ганди… Отовсюду свисают какие‑то кабели… Электрические провода тянутся между стоящими друг напротив друга зданиями. Их фасады залеплены разномастными вывесками и аляповатыми рекламными плакатами. Десятки крошечных лавочек теснятся по краям дороги, а по проезжей части пытаются пробраться пешеходы, локтями расталкивая несущихся мимо рикш, неспешно прогуливающихся коров и велосипедистов, которые тянут за собой внушительные тележки с покупками. Грузовики, раскрашенные в психоделические цвета, украшенные фальшивым жемчугом, медальками и вымпелами, безостановочно едут и беспрестанно сигналят, как истеричные дамочки, на манер: «Всем разойтись, я еду!» Чем дальше я иду, тем больше суета кругом. В шоковом состоянии остановившись на обочине этой сумасшедшей дороги, я оглядываюсь по сторонам с ощущением, что миллионы человеческих биографий, фрагментов удивительных комедий и драм их жизней сейчас сконцентрировались здесь и поглотили меня всего, без остатка. Они проплывают прямо передо мной, пока я стою на углу этой сюрреалистичной улочки. Мне нужен покой, нужна тишина. Надо найти гостиницу. И помощь!

Я захожу – точнее, меня вталкивают! – на заправочную станцию, чтобы спросить дорогу. Парень лет тридцати в футболке и бейсболке корпоративных цветов на мгновение отрывается от своего ноутбука и объясняет мне, как найти отель. Но едва я поворачиваюсь, чтобы уйти, он спохватывается и сам заводит разговор со мной. Его зовут Випул, этой заправкой он владеет вместе со своим дядей – и их бизнес процветает. Семье Випула также принадлежит несколько бензоколонок по всему региону, и парень с гордостью рассказывает мне об этом, облокотившись на прилавок, где по стойке смирно выстроились канистры с моторным маслом. А потом он приглашает меня поужинать, и мы коротаем время до закрытия заправки в неспешных беседах, знакомясь поближе. Однако стоит выйти на улицу – и меня снова сбивает с ног эта головокружительная суета, в которой я тщетно пытаюсь найти хоть какие‑нибудь ориентиры. Наконец мы добираемся до скромного здания в глубине спокойной улочки. В дом Випула я ныряю, как в уютный кокон: во внутреннем дворике – о чудо! – шума и гама почти не слышно. Пожилая дама умиротворенно нежится в гамаке, который подвешен к лепному потолку галереи, опоясывающей здание. Нас встречает молодая жена Випула, девушка в пестром сари, переливающемся всеми цветами радуги, его родители, двое его детишек… Чуткий, очень проницательный Випул тотчас же позволяет мне окунуться в уют своего дома, ощутить его спокойствие и интимность. На время, пока я иду по Индии, именно он станет моим ангелом‑хранителем, будет помогать мне с жильем, маршрутами, контактами друзей и даже подарит мобильник, чтобы я мог в любой момент с ним связаться. Следующим вечером, 12 ноября, он тащит меня на праздник Дивали, самый красочный в культуре индуизма. Все дома преображаются в эту ночь Огней, ведь она символизирует начало нового года. У порога каждой двери цветным песком нарисованы хитроумные орнаменты – ранголи[97]. Эти кропотливо выведенные на земле геометрические узоры предназначены для того, чтобы защищать семью на протяжении всего последующего года. Их яркие цвета приобретают особую таинственность, едва спускается ночь и в домах зажигаются масляные лампы. Люди выходят на улицу в праздничных одеяниях, и немыслимое количество петард устремляется в ночное небо над городом, сначала с одной улицы, потом с другой, и вот уже весь Порбандар сотрясается от неистового треска и грохота, а толпа жителей беззаботно смеется и поет до самого рассвета… Спустя несколько дней, проведенных в Индии, я чувствую, что окончательно погребен под грузом впечатлений, и каждый вечер валюсь спать, как подкошенный.

^Индия

«Перестань меня благодарить, – то и дело повторяет Випул на следующее утро, – я тоже сделал это во имя детей, а еще потому, что это мой долг. И еще для твоей любимой! Для твоей Люси! Ваша история такая чистая!» Мы с жаром, искренне обнимаемся.

Невероятно. Всего каких‑то сорок восемь часов тому назад мы едва были знакомы с Випулом. И вот уже между нами завязалась нерушимая дружба, будто оба наших сердца бились как одно. Не нагружая меня никакими советами, поверив мне, Випул открыл для меня не только двери своего дома, но и своей страны. Страны непростой, страны нереальных контрастов, где несметные богатства соседствуют с вопиющей нищетой. Федеральный штат Гуджарат считается в Индии самым бедным. Населяют его крестьяне, пастухи и мелкие торговцы, с трудом выживающие среди этих неплодородных земель.

Спустя несколько дней пути после выхода из Порбандара я наблюдаю на дороге поразительную картину. На несколько десятков километров в придорожной канаве протянулась цепочка людей, которые мотыгами и заступами роют землю. Здесь целые семьи – мужчины, женщины и даже дети. Совсем крошки посматривают на родителей из гамачков, развешанных неподалеку. Мне объясняют, что здесь будет проложена сеть телефонных кабелей местной компании связи Alliance. И за такую работу платят куда лучше, чем на ферме, где в день можно заработать максимум один доллар и семьдесят пять центов. Здесь им платят за каждый метр, и они работают с удвоенной силой. Ночуют тут же, в неудобных шалашиках, на скорую руку сложенных из веток и хвороста, кое‑где прихваченных жестяными скобами, а дверью им служат обычные занавески. За оградой жуют траву козы, на кустах акации висит выстиранное белье. Дети, которые еще слишком малы, чтобы работать, играют в поиски сокровищ на кучах мусора, сваленных по берегам речушки. Женщины рядом затеяли стирку, а неподалеку пасутся дикие буйволы.

Здешние семьи угощают меня чудовищно острой пищей, но я с аппетитом и благодарностью ее поглощаю. Мне подносят еду на богато украшенном металлическом подносе, сопровождая свой дар тысячами церемоний, правда, готовится эта еда все в тех же сомнительной чистоты мисках, которые едва ополоснули на заднем дворе кухни, без мыла, в какой‑то дурно пахнущей луже. Пара дней подобного питания – и у меня так раздувает живот, что, кажется, я вот‑вот лопну. Внутри ужасная боль и нестерпимое жжение. Представьте себе картину: в облаке пыли я шагаю по дороге, лицо перекошено от боли, вдруг резко бросаю свою коляску и как умалишенный ныряю в придорожные кусты. Я не особенно осматриваюсь, но, кажется, внимания на это никто не обращает. В Индии нет табу, обязывающих скрывать естественные потребности организма. Как‑то раз сквозь ветки кустарника я видел, как какой‑то мужчина мастурбирует, причем с таким преспокойным видом, будто он просто ждет автобус. Вот вам еще один разительный контраст! Контраст между беспощадным загрязнением окружающей среды и скрупулезной чистотой, которая поддерживается в жилищах… Дом в Индии – это святилище, у входа в которое нужно непременно разуться, потому что вы входите в храм чистоты, оберегаемый от всяких загрязнений. Однако стоит выйти на улицу – и видишь, что все кругом заплевано красной слюной[98], валяются экскременты животных, дети играют в кучах мусора – и от этого зрелища сердце останавливается. Время от времени кто‑нибудь поднимает с земли обрывок бумаги или кусок пластмассы – здесь ничего не пропадает и все может снова «пойти в дело», переживая новые и новые реинкарнации.

Мало‑помалу я привыкаю к такой окружающей обстановке… и психологически настраиваюсь на тот же ритм, в котором теперь работают мой организм и бактерии в моем кишечнике… Я приучился есть только правой рукой, как это делают индийцы, ведь левая предназначена только для непристойных дел[99]. Теперь я потею, как индийцы. Я сморкаюсь, как они. И привычно вдыхаю воздух ртом, чтобы лучше прочувствовать вкус блюд. Я уже слился с их красками, содрал с себя шкуру европейца, и мне пришелся впору свойственный этой нации иммунитет. Индия не терпит полумер.

Как‑то вечером, проведя много часов в пути, я встречаю на окраине арахисового поля семью, которая просит меня оказать им честь и вкусить с ними скромный ужин. Старшее поколение, молодое и самые младшие – десяток или полтора десятка детей! – живут все вместе в простеньком домишке. Кто‑то приносит корзинку яиц. Дети, как цыплята на насесте, присели на верху лестницы и окликают меня: «Дядя! Дядя!» Они пока еще держат дистанцию в общении со мной. Первую горсть риса хозяин подносит гостю – в знак гостеприимства и радушия! – и кладет прямо мне в рот. Я любуюсь его черными натруженными руками, а потом принимаюсь за еду под их одобрительными взглядами. Я ем один как почетный, особый гость. По мере того как я беру с главного блюда овощи или самсу, кто‑то из старших подходит к блюду и подвигает другие овощи ближе ко мне, соблюдая эстетику сервировки. Господа Бога следует принимать со всеми почестями и угощать первым, считают тут. Эти традиции заставляют меня краснеть, но в то же время я чувствую себя дорогим гостем. Мне рассказывают, что женщинам здесь приходится особенно тяжело: они вынуждены часами таскать на голове тяжелые тюки и подносы с землей. Засуха последних нескольких лет, свирепствовавшая в центральной части страны, погубила все живое, и теперь женщинам приходится выкапывать глубокие воронки, которые в сезон муссонов заполнятся дождевой водой.

Эта семья пользуется участком в десять гектаров и относится к тем восьмидесяти пяти процентам населения страны, которые принадлежат к двум низшим кастам в иерархии индусов – сословиям мелких торговцев, ремесленников, пастухов… и слуг. Несмотря на то что кастовое притеснение было окончательно упразднено в Индии с принятием конституции, система сословий настолько прочно укоренилась в обществе, что уйти от условностей не так‑то просто. Да никто особенно и не жалуется… Индус верит, что после смерти он воскреснет в новом теле. Если он сейчас принадлежит к низшей касте или является парией, то есть неприкасаемым, то это лишь потому, что в прежних жизнях он недостаточно чтил правила своей касты. Поэтому в нынешней жизни он старается вести себя подобающе, чтобы переродиться уже брахманом. Бунтовать бессмысленно: свое нынешнее положение он полностью заслужил, это его карма. Такая концепция мира идет вразрез со всеми моими убеждениями, однако, куда бы я ни попал, даже в самой бедной семье никогда не сталкивался с переживаниями по этому поводу. В этой стране, где соседствуют демократия и парадоксальное неравенство классов, религиозные убеждения творят чудеса: они сдерживают развитие общества, но в то же время сохраняют в нем мир.

Я не перестаю удивляться тому, какое господствующее место в сознании индусов занимает именно духовность. Религиозные праздники, кажется, происходят здесь ежедневно: я то и дело встречаю торжественные процессии, чествующие какого‑нибудь святого, или гуру, или пророка… Каждый храм добавляет в общенародный календарь все новые и новые праздники – дни почитания своих любимых божеств, например бога домашнего очага, богини‑матери, божества великого Ганга или бога войны. Я постоянно шагаю вместе с какими‑нибудь паломниками, размахивающими плакатами или цветными флагами, тут и там вижу женщин, везущих на тележках крошечные алтари.

Как‑то раз в краю священных храмов любви Кхаджурахо, присев с местными жителями на обочине дороги, спокойно пью чай, и вдруг мимо проходит какой‑то мужчина, абсолютно голый, а позади него следует забитая людьми машина. Отшвырнув в сторону свою коляску, бросаюсь за ним с расспросами: «Ты кто?» Мужчина отвечает, что он садху. Иными словами, он отрекся от мира, чтобы сосредоточиться на своей вере, и путешествует по стране, живя только подаяниями. По всей Индии таких, как он, примерно четыре, а может, и пять миллионов! Ненадолго замедлив шаг и дав знак расступиться группке окруживших его последователей, он поясняет, что идет вот уже двадцать два года, шесть дней в неделю, позволяя себе трапезу только один раз в сутки и съедая ровно столько, сколько могут уместить его ладони. С определенными интервалами он приступает к медитациям. Совершенно голый, с ожерельем из пышных перьев на груди, он привык коротать ночи на тростниковой циновке. Я от души улыбаюсь его рассказам и тепло прощаюсь с ним, понимая, что этот человек мог бы стать для меня истинным гуру.

Продолжая путь по северным штатам Индии через Уттар‑Прадеш, я задаюсь вопросом: какие же глубинные верования движут такими людьми? В чем заключается сила их убеждений, пронизанных древнейшими культами? Например, тот поиск истины и чистоты, который понятен этому отшельнику, в глазах посторонних людей выглядит не слишком убедительным. Зависящие от более высоких каст многие индусы находят удовлетворение, принижая в свою очередь тех, кто ниже их по сословной лестнице. Однажды утром, проходя мимо сельской школы, я вижу, как перед шеренгой мальчишек учитель нещадно лупит палкой ученика, и у того уже покраснели от ударов ноги. Он кричит все яростнее, не переставая замахиваться на ребенка. Негодуя, я бросаюсь на помощь, выхватываю из его рук палку и без особых раздумий ломаю о свое колено. В глазах взрослого мужчины, которого только что публично унизили на глазах детей, я читаю непонимание, а потом и злость… Я ухожу, не дав ему времени опомниться, и думаю, что сегодня вечером, когда дети разойдутся по домам и перескажут всем эту историю, в деревушке каждый скажет, что я форменный кретин. Насилие здесь неотделимо от религии и от кастовой системы. Именно в повседневной жизни это ярче всего бросается в глаза. Жестокое обращение, насилие, инцест здесь в порядке вещей. Браки по договоренности тоже не способствуют свободному выражению чувств. Любовь здесь душат на корню железными узами условностей и правил. Опять парадокс – очередной в нашу копилку! Выходит, этот романтичный народ – строитель Тадж‑Махала[100], производитель и потребитель немыслимых доз слащавой сентиментальной кинопродукции – на самом деле всю свою жизнь тайком грезит о любви! Испытать любовь самому? Нет, это никак невозможно. Браки по любви здесь по сей день очень редки. И лишь потом, много позже я пойму, какие муки, слушая мои рассказы, испытывал мой добрый друг Випул: его поразили до глубины души не столько мои приключения в путешествии по миру, сколько трогательные отношения с любимой женщиной. Оказывается, после нашей с ним встречи он начал вести секретную переписку с моей дорогой Люси, силясь раскрыть секрет нашей с ней настоящей любви и пытаясь получить совет относительно его личной жизни. Мне же, когда я видел его в окружении детей и красавицы‑жены, он показался вполне счастливым, мой добрый и славный Випул. Но ему недоставало страсти. Он хотел выяснить, разрешены ли у канадцев разводы, бывают ли у канадских мужчин любовницы, кто и как присматривает у нас за детьми… Но самое главное, что волновало его: «Люси, я хотел бы задать вам очень личный вопрос. Неужели любовь может быть сильнее семейных обязательств?» Нет ничего ужаснее в жизни, чем любить по принуждению…

Вспоминая Випула, я снова начинаю думать о нашем «браке» с Люси. Мы оба никогда не испытывали потребности оформить наши отношения документально, но детей, более беззащитных перед общественным мнением, этот вопрос всегда очень тревожил. После четырех лет нашей совместной жизни они всерьез стали недоумевать: «Почему вы не женитесь?» И правда, почему? Как‑то осенним утром в далеком 1991 году мы все‑таки обменялись клятвами. Вместо фаты Люси украсила голову красной пластиковой сеточкой, которая больше напоминала упаковку от лука. Поверх своей футболки я прицепил бумажный галстук‑бабочку, вырезанный тут же наспех. Томас‑Эрик, которому в тот момент было одиннадцать лет, задирал от гордости нос и смотрелся вполне празднично в моей любимой домашней кофте, укутывавшей его до самых пят. На лоб он надвинул капюшон и напоминал настоящего священника. Библии у нас не оказалось, так что он положил на журнальный столик энциклопедию, открыл ее и с серьезным видом обратился к Элизе‑Джейн. Той была отведена честь поставить на стол свечи и тарелку с нашими кольцами, а затем разлить по стаканам кока‑колу. Ей тогда едва исполнилось девять, и она изо всех держалась, чтобы не расхохотаться. Наконец «церемония бракосочетания» началась. В гостиной торжественно зазвучал незабвенный «Свадебный марш» Мендельсона. Мы медленно, сопровождаемые Элизой, подошли к импровизированному алтарю, где нас уже ждал Томас, вытянувшись по струнке. Зачитав несколько фраз, не имевших никакого отношения к происходящему и отхлебнув колы, наш служитель культа наконец обратился к брачующимся:

– Люси и Жан! Клянетесь ли вы любить друг друга до той поры, пока смерть не разлучит вас?

– Клянемся.

– Обменяйтесь кольцами и поцелуйтесь.

Я взял с тарелочки золотое кольцо, мигом надел его на тонкий пальчик Люси и протянул ей свою руку.

И тот поцелуй, которым мы обменялись под восхищенными взглядами наших ряженых детей, на вкус напоминал прекрасную и долгую теплую золотую осень. Он источал аромат роз, усыпанных жемчужными каплями росы, он был таким же легким и воздушным, как покачивание перышка на ветру…