Прощальная речь

Синагога была полна народу. Ни одного свободного места. Люди бормотали друг другу приветствия, обнимались, плакали, и все как один старательно отворачивались от сцены. На любой похоронной службе все лица обращены на сцену, но как часто сцена является тем местом, которое оставил покойный? Он обычно сидел в этом кресле… Он всегда стоял за этой кафедрой…

После тяжелого инсульта Рэб прожил еще несколько безмятежных дней – в коме. За это время его жена, дети и внуки успели прошептать ему на ухо прощальные слова. И я сделал то же самое. Я гладил его густые седые волосы, прижимался щекой к его щеке и обещал, что он не умрет еще раз, что его не забудут, что, пока я жив, этого не случится. За эти восемь лет я ни разу не плакал в присутствии Рэба.

А когда я заплакал, он уже этого не видел.

Я вернулся домой и стал ждать звонка. Я не мог приступить к прощальной речи. Я считал, что пока Рэб жив, делать этого нельзя. У меня было собрано все: и пленки, и записи, и снимки, и готовые тексты, и вырезки из газет, и даже потрепанный учебник с семейной фотографией.

Раздался звонок. Я сел писать прощальную речь. А на все те материалы, что я для нее подготовил, даже ни разу не взглянул.

В куртке у меня лежало несколько отпечатанных страничек – последняя просьба Рэба. У меня ушло восемь лет на то, что, по моим предположениям, должно было занять не более двух‑трех недель. Мне уже было далеко за сорок, и выглядел я намного старше.

Я стал вспоминать, как это все началось.

«Ты не мог бы сказать прощальную речь на моих похоронах?»

Этот вопрос словно был из другой жизни.

И началась тихая, полная достоинства служба, – за шестьдесят лет первая служба, которую Альберт Льюис не вел сам и в которой даже не участвовал. Через несколько минут, после того как прочитали молитвы, раввин Стивен Линдман – ему в свое время Рэб милостиво уступил свое место – с любовью заговорил о своем предшественнике. «Эту потерю невозможно возместить», – сказал он. И эту фразу я теперь повторяю снова и снова.

А потом все умолкли. Наступила моя очередь.

Я поднялся по застланным ковром ступеням и прошел мимо гроба, в котором лежал человек, воспитавший меня в этом молитвенном доме, воспитавший во мне веру – свою прекрасную веру, – и почувствовал, что начинаю задыхаться. Я понял, что должен хоть на мгновение остановиться, чтобы прийти в себя.

И вот я оказался там, где обычно стоял он.

Я наклонился вперед и заговорил:

– Дорогой Рэб!

Что ж, вы наконец‑то этого дождались. Вам все‑таки удалось собрать нас всех здесь, и не в дни Великих Праздников.

В глубине души я знал, что этого дня не избежать. И все же сейчас я чувствую себя не на месте. Я должен сидеть там, внизу. А здесь должны стоять вы. Здесь – ваше место. Отсюда вы всегда проявляли о нас заботу, вы вели нас за собой, вы просвещали нас, вы пели нам, вы задавали непростые вопросы, с этого места вы говорили обо всем, начиная с иудейского закона и кончая номером страницы, на которой надо было открыть молитвенник.

Казалось, что Вселенная устроена так: мы – где‑то внизу, Бог – наверху, а вы – посредине между нами. Когда нам страшно было оказаться лицом к лицу с Богом, мы сначала шли к вам, – вроде как подружиться с секретаршей, прежде чем войти в кабинет начальника.

Но где же нам искать вас теперь?

Восемь лет назад я произнес в этом зале речь, и после нее вы подошли ко мне и сказали, что у вас есть ко мне просьба. Вы спросили меня, не смогу ли я произнести на ваших похоронах прощальную речь. Я был потрясен. Я и по сей день не знаю, почему вы выбрали именно меня.

Но когда вы обратились ко мне с этой просьбой, я сразу же понял, что, во‑первых, не смогу вам в ней отказать, а во‑вторых, что должен узнать вас поближе, и не только как священнослужителя, но и как человека. Мы начали встречаться. У вас в офисе, у вас дома, час – здесь, два часа – там.

Неделя обернулась месяцем. Месяц – годом. Восемь лет спустя я порой задумываюсь: а не было ли все это ловким трюком заманить меня на образовательные курсы для взрослых? Во время наших встреч вы смеялись и плакали, мы спорили и обсуждали всевозможные идеи – серьезные и незначительные. Я узнал, что, помимо мантии, вы иногда ходите в черных носках и сандалиях – видок еще тот! – в шортах по колено, в клетчатых рубашках и теплых жилетах. Я узнал, что вы завалили дом старыми письмами, вырезками статей, карандашными рисунками и выпусками газеты нашей синагоги за много‑много лет. Одни накапливают горы одежды, другие коллекционируют машины. Вы же пытались сохранить каждую интересную мысль, что попадалась вам на пути. Однажды я заявил вам, что в отличие от вас я не Божий человек. А вы возразили мне: «Ты – Божий человек». И еще вы сказали: «Ты найдешь, что сказать, когда придет этот день».

Вот он и пришел. День настал, и вас с нами нет.

И здесь за кафедрой совсем пустынно.

Ну что ж, начнем с биографии – любая прощальная речь должна начинаться с биографии. Вы родились в городе Нью‑Йорке во время Первой мировой войны, ваша семья жила в страшной нищете, однако ваш отец, даже отправившись на Аляску, ни разу не нарушил закон кашрута[27]. Ваш дед и отец вашей жены были раввинами – на вашем семейном древе раввинов не счесть, – а вы, несмотря на это, хотели стать учителем истории. Вы любили преподавать. И все же вы попытались стать раввином, но у вас не получилось. Тогда выдающийся еврейский ученый сказал вам три слова, которые вы потом не единожды повторяли многим из нас: «попытайся еще раз».

И вы послушались. Слава Богу, что вы на это решились.

В то время, когда вы получили звание раввина, стало популярным уезжать на Западное побережье, в Калифорнию. Там строились и процветали новые синагоги. А вы, вместо того чтобы лететь в Калифорнию, сели в автобус и, проехав пару часов по шоссе Нью‑Джерси – Тернпайк, оказались в конгрегации, которая едва выживала и ютилась в старом полуразрушенном доме. Вы сделали это потому, что, как Джимми Стюарт в фильме «Эта прекрасная жизнь», чувствовали необходимость быть поближе к своей семье. И так же, как герой этого фильма, вы остались в этом месте навсегда. А потом построили новую синагогу. Некоторые, наверное, скажут, что вы «принесли ее сюда на своих плечах».

Благодаря вашей сердечной заботе маленькая синагога превратилась в большую и процветающую. Но она находилась между двумя церквями – ситуация неоднозначная. Однако вам всегда удавалось разрешать даже самые сложные конфликты. Как‑то раз случилось так, что католический священник из соседней церкви обидел одного из членов нашей синагоги, и вы настояли, чтобы он извинился. А когда примирение произошло, вы дождались перемены в католической школе, и дети, высыпавшие на школьный двор, увидели, как вы прогуливались со священником под руку, демонстрируя детям‑католикам, что разные веры могут мирно соседствовать друг с другом.

Вы умели нас защитить. Вы стояли за нас горой. Вы привлекали все новых и новых членов, вы построили еврейскую школу, и наша религиозная община так разрослась, что стала трещать по швам. Вы возглавляли наши демонстрации. Вы возили нас на экскурсии. Вы приходили к людям домой, когда у них случалось несчастье. Вы навещали тех, кто был в беде. Бессчетное число раз.

Вы были священнослужителем. И вы служили людям. Вы никогда над ними не возносились. И люди стремились вас услышать. На каждую вашу проповедь стекались толпы, как будто пропустить ее было страшным грехом. Я знаю, вы терпеть не могли, когда после службы люди с шумом устремлялись к выходу. Но, Рэб, подумайте о тех молельных домах, где прихожане спешат к выходу до начала проповеди!

Шесть десятилетий подряд вы были нашим раввином, а когда ушли с этого поста, не переселились, как многие другие, во Флориду, а заняли место в последнем ряду молельной комнаты. Такие поступки свойственны скромным людям. Но задвинуть вас в задний ряд так же трудно, как невозможно человеку заглушить голос своего сердца.

Здесь, Рэб, ваш дом. Вы в его балках, в его половицах, в его стенах, в его светильниках. Эхо в каждом коридоре разносит ваши слова. Мы и сейчас слышим ваш голос. Я все еще слышу ваш голос.

Как я могу – как мы можем – с вами проститься? Вы часть нашей жизни – от рождения до смерти. Вы нас учили, вы нас женили, вы нас утешали. Вы были у нас на свадьбах, вы были у нас на похоронах, вы были рядом с нами в самые важные минуты нашей жизни. Когда у нас случалась беда, вы придавали нам мужества, когда мы в гневе кричали на Бога, вы раздували искорки нашей веры и напоминали нам слова мудреца о том, что цельным человеком может стать лишь тот, у кого разбито сердце.

Посмотрите, сколько здесь сегодня разбитых сердец. Посмотрите на лица людей в этом зале. Всю мою жизнь у меня был один‑единственный раввин. Всю вашу жизнь у вас была одна‑единственная конгрегация. Может ли хоть кто‑нибудь из нас попрощаться с вами, не расставшись с частицей самого себя?

Где нам теперь вас найти?

Помните, Рэб, как вы мне рассказывали о своем детстве в Бронксе, о жизни тесной, сплоченной общины, о том, что однажды, когда вы, ребенком, толкнули плечом тележку, в надежде, что с нее упадет яблоко, тут же с пятого этажа донесся крик соседки: «Альберт, этого делать нельзя!» Бог то и дело грозил вам пальцем.

А потом вы стали для нас этим самым грозящем пальцем. Знаете ли вы, сколько добра вы сделали, остановив нас на пороге зла? Многие из нас уехали отсюда: поселились в других краях, поменяли климат, работу, но и для них вы все тот же – наш старый, добрый раввин. Мы смотрим в окно и снова видим ваше лицо, слышим ваш голос.

Но где нам теперь вас найти?

В наши последние встречи вы часто заводили разговор о смерти и том, что происходит после нее. И тогда вы поднимали кверху лицо и напевали: «Ну, Господь, если хочешь меня забрать, забирай. Только пусть мне будет не бо‑о‑ольно».

Между прочим, Рэб, к вопросу о пении. Уолт Уитмен воспел «электричество в теле». Билли Холидей пела блюзы. А вы пели… все. Вы могли бы спеть даже телефонную книгу. Я, бывало, звонил и спрашивал, как вы себя чувствуете, а вы в ответ: «Старик равви‑ин совсем уже не то‑о‑от…»

Я вас дразнил за пение, хотя на самом деле оно мне очень нравилось. И всем остальным тоже. Я не удивляюсь, что еще несколько дней назад, когда медсестра пришла вымыть вас, вы, едва живой, запели. Мне хотелось бы думать, что Богу было настолько приятно видеть, как вы радуетесь жизни и как поете даже в больнице, что Он решил забрать вас к себе на полукуплете вашей песни.

И вот теперь вы рядом с Богом. Я в это верю. Вы сказали мне как‑то, что ваше самое большое желание после смерти – хоть как‑нибудь сообщить нам, что вы благополучно добрались до места назначения. Даже умирая, вам, похоже, хотелось прочитать еще одну проповедь.

Но вы знали, что есть необъяснимая, умопомрачительная причина, по которой вы сегодня не можете с нами говорить, потому что, если бы вы могли, нам, возможно, не нужна была бы вера. А для вас вера была важнее всего на свете. Вы были тем самым коммивояжером из еврейской притчи, которую любили цитировать, коммивояжером, который каждый день стучался в дверь возможного покупателя и с улыбкой предлагал свой товар, пока покупателю эта настырность настолько надоела, что он плюнул коммивояжеру в лицо. А тот вытер носовым платком плевок, снова улыбнулся и сказал: «Похоже, идет дождь».

Сегодня люди тоже достают носовые платки, но не потому, что идет дождь. А потому, что нам невыносимо тяжело с вами расставаться. Потому, что некоторым из нас хочется попросить у вас прощение за то, что порой своими поступками мы словно прогоняли вас прочь, за то, что мы плевали в лицо своей вере.

Мне не хотелось произносить эту речь. Я боялся. Мне казалось, что рядовой член синагоги не должен выступать с речью о ее лидере. Но потом я понял, что сегодня тысячи членов нашей синагоги будут говорить о вас речи – в машине и дома за обеденным столом. Ведь прощальная речь не что иное, как собранные воедино воспоминания. А мы всегда будем помнить вас. Мы не сможем вас забыть потому, что каждый день в нашей жизни нам будет вас не хватать. Стоит представить мир без вас, и кажется, будто в нем поубавилось Божественного присутствия, а поскольку такое невозможно, то невероятно трудно поверить в то, что вас больше нет.

Но я думаю, что вы стали частицей Его славы, звездой на небе и теплой искрой в наших сердцах. Я верю, что вы воссоединились с вашими предками, с вашей дочерью, с вашим прошлым и что на душе у вас спокойно.

Да хранит вас Бог, да поет Он вам песни, а вы – Ему.

Где же нам найти вас, Рэб?

Мы найдем вас там, куда вы, добрый служитель Бога, всегда нас направляли.

Мы поднимаем глаза к небу.

Date: 2015-07-11; view: 353; Нарушение авторских прав