Глава 11. Я прошлась по спальням малышей, заглянула в палату к Таньке Никитиной

Я прошлась по спальням малышей, заглянула в палату к Таньке Никитиной. Посмотрела, сколько за ночь мокрого белья. Поговорила с ночной нянечкой, которая уже собиралась уходить.

Не так уж много сегодня мокрых, человека четыре. Это у малышей. Есть ещё один несчастный в седьмом, и двое – в шестом.

– Наталья Петровна, надо что‑то делать с Крапивиным!

Ночная нянечка говорит мне о нём, о несчастном. Уже не в первый, и не во второй раз.

– У него уже матрац сгниёт скоро. А он – такой лоб здоровый, что мне его ночью будить страшно!

– Да вы же у нас – герой! – отвечаю я. – Чего же страшно?

– Да здоровый… Ещё зашибёт!

И ночная нянечка смеётся. Она – хорошая, добрая женщина. Простая. Сколько поколений интернатских, одно за другим, она поднимала, и поднимает ночью. И ничего не слышит хорошего в свой адрес, даже простого «спасибо». Скорее, наоборот.

Потому что трудно говорить «спасибо», если тебя будят ночью. Сначала в двенадцать, а потом – в четыре часа утра. А некоторым – и с утра трудно говорить «спасибо». И в обед, и вечером. Но это – я уже совсем о другом.

– Потерпите немного! – говорю я ей. – Я его в больницу буду класть, в конце мая. Договорилась уже, в специализированное отделение.

Уже совсем чуть‑чуть, совсем мало осталось времени. И каникулы. Весна… И душа просит лета, просит тепла…

В изоляторе Наденька уже кормит больных. Она их всегда кормит пораньше. Тоха сидит в изоляторской столовой, вместе с другими больными, и наворачивает за обе щеки.

– Ну, герои, привет! Как дела? – спрашиваю я жующую публику.

– Хорошо, хорошо!

– Тоха, голова не болит?

– Не‑а!

– А не кружится?

– Нет.

– Не тошнит?

– Нет, вы что!

– Вот и прекрасно. А теперь глаза зажмурь! Изо всей силы.

Надо, всё‑таки, кое‑что проверить.

– А зачем? Зачем зажмуривать? – интересуется Тоха. Остальные даже есть перестали.

– Надо! – не нашла я ничего другого, чтобы ответить.

– Ладно… – Тоха зажмурился.

– И я буду жмуриться! И я! И я!

И все за столом закрыли глаза, и стали щупать друг друга, как слепые.

– Ну, хватит, хватит, – остановила их я. – Теперь – зубы оскальте. Вот так.

И я показала, как. Все зарычали.

– Теперь – покажите языки.

Что все и сделали, с удовольствием.

– Ну всё, молодцы. А на прощание – закройте глаза и достаньте пальцем до носа. Так, сначала одной рукой, потом – второй. До своего носа, а не до носа товарища!

Очаговой симптоматики у Тохи не видно. Не рвёт, не тошнит. Сотрясение если и есть, то незначительное. Отлежится.

Тоха, готов будь, я тебя перевяжу после завтрака. А ты как себя чувствуешь, Анютка? – спросила я свою больную с болями в животе. С утра температуры у неё не было, но она была вяловата и ела плохо. Каша была почти не тронута.

Нехорошая всё‑таки она, эта Анютка. Бледная, прямо прозрачная.

Поноса не появилось, аппендицит – тоже был маловероятен. Ладно, пусть лежит. Кровь бы ей сдать. И мочу. Надо, надо. Я оборачиваюсь в дверях столовой:

– А после перевязки я приду к вам ещё раз и всех посмотрю. Смотрите только, чтобы порядок был, а то – всех повыписываю!

– Не надо! Не надо нас выписывать!

– Ладно, посмотрим. Пейте свой чай.

– Ну, как там, на кухне? – спросила меня Наденька, когда я выходила из изолятора.

– Да так…

И я рассказала, как.

– Да, не особенно хорошо.

Наденька помолчала.

Как‑то неправильно она молчала. Уж я‑то немного изучила Наденьку, и, поэтому, спросила её прямо, в лоб:

– Надя, что ещё случилось?

– Я директора встретила… В столовой. Когда детям еду брала, на изолятор. Ей Люба в красках описывала, как ты вынимала кости из котла.

– А…

– Ну, директриса мне и говорит, вы там передайте Наталье Петровне, пусть свой пыл проверочный поумерит.

– Что? Словечко‑то какое.

– Да. Поумерит. А то, говорит, найдётся и на неё проверка.

Я посмотрела на Наденьку. Мне показалось, что она недоговаривает что‑то ещё, и это «что‑то» – самое важное.

– Надь, что ещё?

– Ничего.

Я тоже помолчала. А что тут было говорить?

В коридоре, при переходе в школьный корпус, я почти столкнулась с директором. Встречи было не избежать. И я снова почувствовала страх…

Опять страх. Липкий, противный.

«Господи, Иисусе Христе, помилуй меня, грешную!» – пробормотала я про себя, а вслух сказала:

– Здравствуйте, Галина Николаевна!

Галина Николаевна повернула ко мне своё лицо, обрамлённое тщательно ухоженными волосами. Она развернулась ко мне – всею своею значительной фигурой, с широкими бёдрами и полными, слегка отёчными ногами.

Она была хорошо, очень достойно одета.

И вся её фигура выражала уверенность в собственных силах и сознание собственной значительности.

И это вызывало уважение.

– А, Наталья! Как там дела у нас? Говорят, Протока отличился вчера?

– Да, упал он вчера, с крыши перехода.

Я удивилась, услышав свой собственный голосок. До чего же елейный. Заискивающий голосок…

– Ну, и как?

– Перелом руки. Скорее всего. Но неосложнённый. Лёгкое сотрясение. Рана на голове.

Я его полечила… рану зашила… (Опять заискиваю!) – Справишься, чтобы в область травму не сообщать?

– Думаю, справлюсь… (Я – молодец! Похвалите меня!)

– Ну, молодец, молодец. Я на урок спешу. Ты что‑то ещё хотела сказать?

– Я потом, чтоб не торопясь… (Потому, что я боюсь!)

– Ну, давай завтра, после пятиминутки. А может, и на пятиминутке разберёмся.

– Да, Галина Николаевна! – радостно ответила я.

Как пионер – всегда готов! Что же это со мной, Господи? Что это за страх, что это за паралич? Что это за подлость? Эх!