Ты заразил меня, – сказал Аол»

…И тогда я построил им этот город и сказал: вот вам место для игры. Воюйте!

– Всё, – оборвал его Донован. – Я думаю, ты всё сказал.

Он закрыл арлет. Кирш замолчал и, не отрываясь, смотрел на него. Тогда Донован медленно, как на дуэли, поднял арлет до уровня глаз и нажал на спуск. Кирш вздрогнул, но даже не сделал попытки отойти в сторону. Он так и остался, прислонившись к стене, ждать медленно ползущее к нему, переливающееся искрами, как снег на солнце, смертоносное облако.

«Ну уйди же, уйди!» – кричало, разрывалось на части сердце Донована. Но Кирш так и не ушёл. Облако достигло его, впиталось в тело, и только на комбинезоне мерцали перемигивающиеся искорки. Губы Кирша конвульсивно дёрнулись, видно он хотел что‑то сказать, но уже ничего не смог и только улыбнулся, устало и вымученно. Затем лицо его стало стекленеть, будто покрываясь глазурью.

Ведь ты всё врал, подумал Донован и мешком опустился на пол. Ты всё врал! Специально, цинично, боже мой, до какой степени цинично!.. Чтобы я смог нажать на спуск.

Постепенно, становясь прозрачным, Кирш медленно исчезал.

– Дылда! – возбуждённо закричала Айя. – Это что, новая игра?

Она вскочила со стула и радостно захлопала в ладоши.

– Как красиво, Доновен! Я тоже так хочу!

Донована затрясло.

И тут в зал вбежал Ратмир. Он увидел Донована, Айю и, тяжело дыша, остановился.

– Ох! – облегчённо выдохнул он, огляделся, нашёл глазами стул и, подойдя к нему, грузно сел. – Я уже думал, у вас что‑то стряслось. То было слышно, а то вдруг раз – и как в воду…

Он снова обвёл взглядом зал, посмотрел на сидящего на полу Донована, и его охватило смутное беспокойство.

– А где Кирш? – встревожено спросил он.

Айя рассмеялась.

– Он спрятался. Они с Доновеном играли, и Доновен его спрятал!

Донован неподвижно сидел на цементном полу, вокруг него разводами стояла сизая вода. Ратмир медленно, с тяжёлым предчувствием, встал и подошёл к нему.

– Где Кирш? – спросил он.

Донован вздрогнул и выронил арлет. Он со стуком ударился об пол, и по масляной воде дрогнули круги.

– Нет его, – сипло сказал Донован.

Ратмир пошатнулся. Некоторое время он стоял так, с болью глядя на Донована, затем нагнулся и поднял арлет.

– Малышев, – глухо, неумело, непривычно для самого себя, сказал он, – я объявляю вас арестованным.

– Хорошо, – свистящим шёпотом ответил Донован и встал.

Всё вокруг словно изменилось, стало более рельефным, почти осязаемым. Он потрогал стену, где стоял Кирш, и она пылью начала осыпаться под пальцами.

Так и нужно было, жёстко подумал он. За всех человечков. В голове было необычно ясно и трезво. Только так. И совесть меня не будет мучить.

Сквозь тревожную дрёму Донован слышал, как за стеной кто‑то монотонно и надоедливо бубнит. Не можешь ты ничего слышать, уверял он себя (часа два назад, когда они подъехали к Куполу, поставленному вчера Ратмиром и Феликсом рядом с Деревней, Ратмир собственноручно запер этот отсек на межмолекулярный замок). Не можешь ты ничего слышать.

Он очнулся от дрёмы, открыл глаза и стащил с головы шлем волновой психотерапии. Дверь в рубку была приоткрыта, и оттуда слышался чей‑то неторопливый обстоятельный разговор. Похоже, Ратмир докладывал на корабль о положении на Сказочном Королевстве.

Р а т м и р. …Дело в том, что законы развития человеческого общества, тем более в том жёстком виде, в котором их пытался приспособить здесь Кирш, неприемлемы для Сказочного Королевства. Несмотря на внешнюю схожесть человечков с нами, физиология, психология и, естественно, вытекающая из этих факторов личная и общественная жизнь человечков, в корне отличны от наших, что и составляет проблему несовместимости и неприменимости законов развития нашего общества по отношению к данной цивилизации.

Н о р д в и к. В каком тогда плане вы расцениваете действия Кирша?

Р а т м и р. Я считаю, что его действия на Сказочном Королевстве следует расценивать так же, как расценивает человечество эксперименты фашистов, прививавших людям болезнетворные вирусы. Гадко, мерзко и дико. Всё, что здесь пытался внедрить Кирш, похоже либо на откровенную дремучую глупость воинствующего фанатика, возомнившего себя неким новым миссионером‑проповедником земной цивилизации, действующим по иезуитскому принципу «цель оправдывает средства», либо на откровенный циничный садизм. Что двигало им, предположить трудно. Возможно, желание таким жестоким способом подстегнуть цивилизацию в своём развитии, но, не имея ни малейшего представления о её социальной структуре, её направленности, истории, традициях, наконец, метаморфозе, Кирш действовал чисто по наитию, и такая его попытка была заранее обречена на провал. Поняв свою ошибку, он прекратил производство оружия, обесточил всех киберов, кроме некоторых, имеющих автономное питание, прекратил строительство домов, дорог… Короче, свернул всю свою программу. Это, конечно, при условии, что она у него была. Действия его носили сумбурный, нервный, я бы даже сказал, психически надломленный характер, что, вероятно, связано с тем, что спровоцированная им война, или как ее здесь называют – Войнуха, с самого начала вышла из‑под контроля. Большего, чем то, что я перечислил, он сделать не смог, это было не в его силах. Да, я думаю, и не в наших.

Н о р д в и к. И откуда он выкопал такую идею… Откуда он вообще взялся, из какого века?!

Р а т м и р. Откуда… Здесь мы можем только предполагать, хотя некоторые намётки у меня всё‑таки есть. По роду своей деятельности мне пришлось ознакомиться с биографией Кирша. Его дед по материнской линии, известный социолог Мэй Сикиора, лет десять работал над монографией «Влияние культа силы как основополагающей линии межгосударственных отношений на психологию человека ХХ века». Монография вызвала огромный интерес и заслужила достойную оценку специалистов, присудивших её автору премию Ассоциации историков. Я знаком с этой монографией и должен признать, что Мэй Сикиора, используя огромный фактический материал и умело препарируя идеологические воззрения апологетов войны, убедительнейшим образом раскрыл разрушающее действие культа силы на психологию человека того времени. Так вот, Киршу было всего четырнадцать лет, когда монография увидела свет. И, вполне возможно, что пока дед работал над монографией, внук мог ознакомиться с антигуманистическими концепциями в первозданном виде. Сами понимаете, какое влияние могла оказать такая информация на неокрепшее мировоззрение подростка… Впрочем, это только предположения.

Н о р д в и к. Но не лишённые основания… (Пауза). Скажите, Ратмир, какого вы мнения о войне… То есть, Войнухе?

Р а т м и р. По своей сути – это игра. Весёлая, если здесь уместно упоминание этого слова, многоходовая, где выигрывает сила, ловкость, хитрость, чутьё, а проигравший ставит на кон свою жизнь. Человечков совсем не привлекает социальная суть или этическая окраска этого явления, как хотелось бы Киршу. Их интересует лишь игровая сторона. Очевидно, это в какой‑то степени связано с их физиологией, почти полным отсутствием нервно‑болевых центров и окончаний, откуда следует совершенно безразличное, бесчувственное отношение к насильственной смерти.

Н о р д в и к. Как вы думаете, можем ли мы если не прекратить Войнуху, то хотя бы приостановить военные действия, заморозить их, и насколько это возможно?

Р а т м и р. Я думал над этим всю ночь и весь день. Но кроме такого убогого решения, как ловить их поодиночке, отбирать оружие и изолировать, у меня никаких других предложений нет.

Н о р д в и к. Возможно, и не такого убогого… Слушайте, Ратмир, во время утреннего сеанса вы сообщили мне, что в Деревне находятся человечки. Насколько я понял, они не принимают никакого участия в военных действиях. Вы могли бы подробнее обрисовать причины, побудившие их остаться или вернуться в Деревню, а также определить возможность через них повлиять на судьбу всего народца?

Р а т м и р. Это исключено. Дело в том, что у каждого из оставшихся в Деревне свои сугубо личные причины, собственно и обусловившие раздел между ними и ушедшими в Город. Да и остались‑то в Деревне всего двое – Айя и ещё некто Райн. И то, Айя осталась в Деревне не по своей воле, а, как она сама говорила, Кирш строго‑настрого запретил ей показываться в Городе, приказав сидеть в Деревне и дожидаться Донована. Надо признаться, что такое чувство товарищества наиболее всего поразило меня в Кирше после всего увиденного здесь. Ну а Райн… Тут причины более сложные и не совсем ясные. По его словам, эта игра, я имею в виду Войнуху, ему просто не нравится. Но подозреваю, что для него просто приближается окончание его жизненного цикла – смерть, либо переход в следующую стадию метаморфоза (или, как это там в докладе Лаобина?), – что выражается у него в стремлении к одиночеству, замкнутости, этаком несколько нетипичном для человечков отшельничестве.

Н о р д в и к. Жаль. Значит, и этот вариант отпадает…

Ратмир начал что‑то тихо говорить, но Донован уже не прислушивался. Он отошёл от двери и огляделся. Дверь в коридор, которую два часа назад старательно запирал Ратмир, тоже была приоткрыта. Вот как, подумал Донован. Добрый гений, добрый дух. Он вышел в коридор и увидел, что выход свободен.

В пустыне мёл сухой южный ветер, поднимал тучи песка и бросал его в лицо. Донован ступил на песок, сделал несколько шагов, затем оглянулся. Купол со стороны был похож на большую казахскую кибитку; ветер шатал открытую дверь и, словно детским совочком, швырял в тамбур горсти песка. Донован немного постоял, наблюдая, как ветер стирает его следы – быстро, размашисто, с лихостью.

Теперь в Город, подумал он. В Город, в Город… Делать что‑то нужно, а не трепать языком. Если бы только знать – что?

«Прощай», – беззвучно сказал он Куполу, отвернулся и пошёл против ветра в сторону Города.

Вначале идти было тяжело, ноги глубоко увязали в песке, но затем Донован выбрался на тырпчан, голым асфальтовым хребтом выступавший из песка, и теперь только ветер, парусом раздувавший куртку, мешал продвижению.

То, что ты ничего не можешь, ты должен забыть, говорил он себе. И не просто забыть, но и должен что‑то делать. Что именно? Не распускай нюни. Во‑первых, немедленно вывести Айю из Города. Во‑вторых… Во‑вторых, сесть и хорошенько подумать. Хорошо подумать, что же я всё‑таки могу… Но сначала Айя… Он вздрогнул. Нет. Сейчас самое главное – чтобы не догнали. Чтобы спохватились как можно позже и не догнали, не вернули.

Донован остановился и обернулся. Прошёл он уже километра два, купол ещё виднелся на горизонте ярко‑зелёной букашкой среди вертикальных хвостов крутящегося песка. Хорошо, подумал он. Хорошо… И тут сердце ёкнуло. Купол вдруг смялся, словно сорванный ветром, и исчез. Не успел я, значит… Он в надежде оглянулся. Спрятаться было негде. Представил, как Ратмир с Феликсом в спешке собирают Купол, укладывают его, задраивают фонарь «богомола» и устремляются в погоню. Что‑то долго, долго вы там собираетесь… Донован пристально, защищая рукой глаза от песка, всмотрелся в горизонт. Хоть бы полетели в сторону Деревни – может, он успел бы уйти в пески…

Песок сверлом пробил брешь в его ладони и впился в глаза. Донован зарычал от боли, и спрятав голову на груди, стал лохматым краем куртки выуживать песок из‑под век. Ну и правильно. Так тебе, дураку, и надо. Нечего в пустыне таращиться, как баран на новые ворота… Он поднял слезящиеся глаза и увидел, как на горизонте медленно раскручивается чёрный смерч, а прямо над ним уползает в небо серебряная, мигающая сквозь песочные вихри, точка десантного бота. От неожиданности он выпрямился, снова широко открыл глаза, и ветер опять швырнул в них горсть песка.

Вот даже как, ошарашенно подумал Донован и опустился на песок. Из зажмуренных глаз по щекам катились слезы и застывали песчаными сталактитами. Улетели. Совсем улетели. Как это там сказано в Положении КВВЦ – категорически запрещается некомпетентным лицам вмешиваться во внутренние дела внеземных цивилизаций? А эти самые компетентные лица прибудут только через два месяца… Но здесь уже ничего не будет. И никого. Ему вспомнились чуть ли не настежь открытые двери купола. Какие вы все добрые – оставили меня, чтобы я мог спасти Айю. Добренькие. Да не для меня будьте вы добренькими! Будьте добрыми к Сказочному Королевству, не бросайте его так!

В Город он вошёл уже под вечер. Защитного шлема на нём не было – он ещё в лабиринте отдал его Айе, – и теперь приходилось остерегаться каждого угла. Глаза опухли, он всё время щурился, моргал и почти ничего не видел. Тем не менее его ни разу не обстреляли. Раза два где‑то за руинами начиналась перестрелка, и он даже попался на глаза человечку, который, пригибаясь, пробирался по гряде из обломков крупноблочной стены с гнутыми прутьями арматуры, но человечек только скользнул взглядом по Доновану, как по пустому месту, и скрылся в густой тени развороченной подворотни. Похоже, что народец просто не считал интересным играть с ним.

Испытательный полигон, подумал он и скрипнул зубами. Была у Кирша такая песня…

Донован с большим трудом разыскал вход в лабиринт. Улицы, по которой они проехали утром, уже не было; на месте перекрёстка, где Айя заметила застывшего кибера, дымился горячий кратер и едко пахло пережжённым железом. Донован обошёл кратер стороной, прикрываясь от жара рукой и чувствуя, как под ним шипят и трещат силицитовые подошвы. Только бы она не вздумала снять шлем, только бы!..

– Айя! – закричал он ещё у входа в лабиринт, но звук его голоса не раскатился эхом, а утонул, как в вате. – Айя, где ты? Это я, Донован, отзовись!

Он вбежал в зал, где стоял развороченный синтезатор и где он оставил Айю, и, тяжело дыша, остановился.

– Айя…

Зал был пуст. Он растерянно огляделся.

– Ах, ты…

Донован изо всей силы пнул ногой стул. Стул отлетел, как картонный, ударился о стену и покатился назад. Внутри у Донована словно что‑то оборвалось, злость пропала и стало пусто. Бездонно пусто. Он тяжело, безразличным взглядом обвёл зал, поднял стул и сел. Зачем ты ушла отсюда, Айя? Перед воспалёнными глазами песчаными вихрями заплясали жёлтые круги, и Донован почувствовал, как боль начала толчками расходиться от глаз по всей голове. Он провёл ладонью по лицу. Лицо было иссечено, залеплено песком; волосы представляли собой спутанный, жёсткий, проволочный парик. Даже не смахнув песок, он начал массировать виски, но это не помогало. Боль ползла по телу, переливаясь вместе с кровью, затыкала уши шипящими тампонами, и он не услышал, как за спиной кто‑то подозрительно закопошился.

Он вздрогнул, ощутив опасность только за миг до того, как этот кто‑то прыгнул ему на спину, вцепился в куртку, и они вместе полетели на пол. Донован быстро вывернулся и очутился сверху.

Под ним была Айя.

– Ты что, Дылда? – обиженно вскрикнула она, придавленная его телом к холодному цементному полу. – Пусти. Ты грубый и невоспитанный.

Он ошарашенно, встал, взял Айю на руки, и его вдруг затрясло, тело прошиб холодный озноб.

– Айя… – не веря себе, сказал он и провёл ладонью по её волосам. – Зачем ты ушла отсюда, Айя?

– А я не уходила. Просто, когда ты меня начал звать, я взяла и спряталась, а ты… Ты грубиян, Дылда! Хоть бы извинился!

В горле у Донована запершило, он уткнулся носом в её волосы.

– Извини меня…

– А вот теперь уже нет! – Она схватила его за ухо и дёрнула. – Нет, нет и нет!

Донован легко, со смехом, освободился, и вдруг улыбка сползла с его лица.

– А где шлем? – встревоженно спросил он.

Айя сконфуженно замялась, виновато посмотрела на него и отвела глаза.

– Я его потеряла…

Донован невесело усмехнулся.

– Эх ты, Маша‑растеряша, манная каша… – Он погладил её по голове и серьёзно сказал:

– Когда ты меня будешь слушаться…

– А я разве не послушная?

Донован покачал головой.

– Неправда, я хорошая…

– Да, ты хорошая, но непослушная. Но теперь ты меня будешь слушаться?

Айя утвердительно закивала.

– Мы договорились? Ну, вот и хорошо. А теперь, пожалуйста, закрой ротик на замочек, а если тебе что‑то нужно будет спросить, говори шёпотом. Ладно?

– А я и так молчу!

– Тс‑с! – Донован приложил палец к губам.

– А ты что будешь делать? – спросила Айя, послушно перейдя на шёпот.

Он снова приложил палец к губам, и Айя притихла. Тогда он поудобнее усадил её у себя на руках и, перешагнув через сизую лужу, понёс прочь из лабиринта.

У самого выхода Донован остановился и опустил Айю на пол.

– Обожди меня здесь, – прошептал он, напряжённо вглядываясь через насыпь из железобетонных обломков в сереющее пятно входа.

Айя согласно кивнула.

– Только ты побыстрее, хорошо?

– Хорошо.

Донован вышел из лабиринта и, осторожно выглянув из‑за загораживающего вход краулера, огляделся. Никого. Ветер, заплутавшись в развалинах, сюда не проникал, и на улице стояла тишина. Прячась за бронёй машины, он внимательно осмотрел окрестности. Тишина была подозрительной, нехорошей какой‑то, ждущей чего‑то, с подвохом… Злой тишиной. Он устало прислонился щекой к шероховатому, нагретому солнцем боку краулера и вздрогнул, будто сталь обожгла лицо. Краулер, неожиданно для себя овеществлённо подумал он о машине. Он осторожно, чуть ли не ласково потрогал броню, погладил её. Кто тебя сделал? Кирш? Разъезжал, наверное, по всему Городу, присматривал за строительством. Если только краулер не бутафория, как почти всё в этом Городе.

Донован тихонько открыл дверцу и залез внутрь. Сердце учащённо забилось. Глазами он пробежал по приборной доске. Краулер был с иголочки, словно только что с конвейера, заправленный, хоть сейчас садись и поезжай. Так же осторожно Донован вылез из него и вернулся к Айе.

Айя сидела, поджидая его на куче тряпья, и играла, как на струне, на пластметаллической щепке.

– Сяку, сяку, сяку. Высяку, десяку. И сек‑пересек, и семнадцать насек, – напевала она детскую считалочку. Увидев Донована, она воткнула щепку в тряпки и спросила:

– Ну, что?

– Пойдём, – шёпотом сказал он и, чтобы исключить лишние вопросы, приложил палец к губам.

Они забрались в краулер и притаились. Айя уселась рядом с Донованом на переднее сиденье и сидела не шелохнувшись, только восторженно водила головой, осматривая внутренности машины. Донован посмотрел на неё, затем глубоко, чтобы хоть немного успокоиться, настроиться, вдохнул воздух полной грудью. Ну, милый, теперь только не подведи! Он положил руки на штурвал и посмотрел на экраны внешнего обзора. Развалины медленно чадили густым чёрным дымом, и в голове акустической гранатой взорвался отрывистый, резкий, захлебывающийся словами своей песни голос Кирша: «Священным прокляты судом, горят Гоморра и Содом…» Донован встревожено бросил взгляд на приёмник – он был отключен – и с трудом подавил свою вдруг разбушевавшуюся память. Только этого мне сейчас не хватало, подумал он.

– Держись, – хрипло сказал он Айе и включил двигатель сразу на полную мощность.

Краулер взревел, как потревоженный бык, крутнулся на одной гусенице и сорвался с места. Донован резко бросил его вправо, за угол здания, и как раз вовремя, потому что сзади блеснул разряд молекулярного деструктора, и экран заднего обзора навсегда замутился. Вот, значит, что я чувствовал, мельком подумал Донован и бросил машину через застекленевший кратер от термобомбы. В центре его что‑то багрово булькало и разбрызгивалось, но краулер благополучно перепрыгнул через огненную трясину, подскочил на скользком крае кратера и помчался дальше. Под гусеницами что‑то с треском взорвалось, машину подбросило, развернуло, но Донован даже не подумал возвращаться на прежний курс, протаранил стену дома и, разметав в стороны обломки, выскочил на соседнюю улицу.

«Священным прокляты судом, – стучала в голове кровь. – Священным проклят судом… Священным прокляты судом…»

Священным прокляты судом,

Горят Гоморра и Содом,

Горят два города – исчадия порока,

Но лучше быть к огню спиной –

Иначе глыбой соляной

Рискуешь стать по предсказанию пророка.

На одном из перекрёстков обыкновенным пулевым оружием разнесли объектив переднего экрана, и теперь он управлял краулером почти вслепую. А Айя прыгала на сидении рядом и радостно визжала.

– Направо давай! Направо!!! Ура! Стенку в кусочки! А теперь налево! Да налево же, Дылда, ты что, не слышишь?!..

И – чтобы так не умереть –

Уже привыкли не смотреть,

Уже не видят, что там сзади происходит,

И ничего не говорят,

Когда два города горят,

А сами в путь заблаговременно уходят.

Уходят в путь, а за спиной,

Уже стоит огонь стеной,

Огонь проходит стороной – пока что целы.

Уходят в путь, а путь далёк –

Далёк, да лёгок кошелёк,

А им всё кажется – они уже у цели.

Они вырвались за Город, промчались по биостеклопластному шоссе метров двести, и тут в них всё‑таки попали. Сзади грохнул взрыв, пахнуло раскалённым железом, и краулер, браслетами расстилая по шоссе гусеницы, ткнулся носом в песок. Донован успел выбросить в сторону Айи руку и, когда их тряхнуло, почувствовал, как её нос ткнулся ему в локоть. Сзади на него что‑то навалилось, до боли сжав ногу, но он рывком выбил дверцу и, схватив Айю в охапку, выпал с ней из машины.

Кузов краулера был разворочен и дымился. Пригибаясь, стараясь быть всё время за полосой дыма, Донован, прихрамывая, побежал прочь.

– Пусти меня! Да опусти ты меня в конце концов на землю! – канючила Айя, но он её не слышал.

Когда Донован отбежал метров на сто, краулер дымно пыхнул и взорвался. Только тогда он наконец остановился, чтобы перевести дух, и опустил Айю на землю.

– Как хорошо всё было! – сказала Айя. – Мы теперь так каждый день будем играть, да?

Донована перевернуло. Он поднял голову и посмотрел назад, на затянутый серой дымкой песчаного вихря Город.

А ты – как женщина одна,

Как эта Лотова жена –

Пускай вокруг былые грешники клянутся,

Пуская Гоморра и Содом,

Но это твой родимый дом,

И он горит,

И ты желаешь оглянуться.[9]

– Нет, – хрипло сказал он и прокашлялся. – Мы пойдём в Деревню. И ты оттуда не отлучишься у меня ни на шаг!

– В Деревню… – Айя обиделась. – Не хочу в Деревню. Сам, наверное, будешь сюда каждый день приходить.

– Я – это совсем другое дело.

– Ты всегда так… Ну хоть посмотри, ветер‑то какой! А нам идти… Может, на ночь лучше остаться в Городе, а завтра, когда ветер стихнет, и пойдём?

Только тут Донован заметил, что ветер стал ещё сильнее и свирепей. Целый ураган‑суховей. Он перевёл взгляд на Айю и увидел, что у неё рассечен лоб, и из ранки сочится кровь. Дрожащими пальцами он стёр её.

– Нет, – твёрдо сказал он. – Пойдём в Деревню.

Ночь была ветреная, как и весь сегодняшний день. Ветер с моря крутил по Деревне песок и огромными горстями разъярённо бросал его на стены кампаллы. Айя давно уснула, а Донован без сна, закинув руки за голову, неподвижно лежал в своём гамаке. Глаза всё ещё немного ныли, но уже слабее, успокаиваясь.

Ушли, подумал он с тоской. Ушли и бросили. Пришли, посмотрели, что тут делается, и ушли. Будто так и надо. Будто иначе нельзя. Да люди ли вы?! Можно ли, увидев всё это, только сочувственно повздыхать, развести руками и уйти? Даже не попытавшись хоть чем‑то помочь?

Он прикрыл глаза и представил, как за пределами атмосферы, в безвоздушном, пустом, без единого звука, без этого воющего ветра и колючего песка в лицо пространстве в полном соответствии с Положением КВВЦ тает патрульный корабль. Его корабль. Он зажмурился. Один. На тысячи парсеков…

Айя заворочалась в своём гамаке и сквозь сон зачмокала губами.

– М‑м… м‑м… Дылда… м‑м…

Донован встрепенулся.

– Что? – осторожно спросил он, но в ответ услышал только успокаивающее детское посапывание. Намаялась за день, подумал он. Устала.

Он снова лёг. Нельзя мне сейчас отчаиваться. Нельзя. Знал, на что идёшь. Впрочем, знал ли? Делать тут что‑то нужно, чтобы прекратить эту бесполезную бойню, а не сидеть сложа руки и ждать полномочную экспедицию КВВЦ. Тогда уже будет поздно. Он потёр пальцами виски. Голова болит… Есть вообще‑то одна мысль: клин клином вышибают, игру – игрой. Только вот какой? Какая игра для детей увлекательней, ну, пусть хоть чуть‑чуть притягательней, чем игра в войну? Он перебрал в голове все игры, которые ему приходилось разучивать с детьми в детском саду, но так ничего подходящего и не нашёл. Был бы Купол, можно было собрать народец и показывать целыми днями Землю, чтобы хоть на время отвлечь от Войнухи… А так, ну что он один может сделать? Ни краулера, ни защитного шлема… Хотя, может быть, это и к лучшему, что нет у меня ни краулера, ни защитного шлема. К ним нужно идти не прячась, с чистыми руками, открытой душой и добрыми помыслами.

Донован вздохнул. Именно – с добрыми помыслами… Он закрыл глаза. А сейчас тебе нужно спать, подумал он. Выспись‑ка получше. Утро вечера мудренее. Сегодня тебе всё равно ни до чего толкового не додуматься.

Вначале перед глазами была темнота, почти такая же как в кампалле, такая же чёрная, но в то же время какая‑то ватная, застойная, не ограниченная тростниковыми стенами, беспредельная, как Вселенная. В ней не было ни кругов, разноцветных и наплывающих друг на друга, ни мерцающих точек – мозг Донована настолько устал, что не проецировал на темноту уже ничего. Но затем темноту заволокло серым туманом, и из него выступило лицо Кирша.

Кирш давно ждал его. Очень давно…

«Зачем ты меня ждёшь? – спросил Донован. – Зачем ты вообще пришёл?»

Кирш молчал. Глаза его смотрели пусто, с безграничной усталостью. Как тогда.

«Ни к чему тебе было приходить. Я не звал тебя».

«Поговорим?» – беззвучно предложил Кирш.

«О чём? О чем мне с тобой говорить? О Войнухе? Наговорились…»

«О Войнухе».

«Не хочу. С тобой – не хочу».

Кирш вздохнул.

«Спасибо тебе, – сказал он. – За арлет. Сам бы я не смог».

Донован застонал.

«А я смог?! А я, тебя спрашиваю, смог?!.. Уходи!»

Он замотал головой, открыл глаза, и Кирш пропал. Тяжело дыша, Донован заворочался в гамаке, вытер со лба холодный пот. Вспомнилось: «…и совесть меня не будет мучить». Он скрипнул зубами. Да, не будет!

Чтобы хоть как‑то успокоиться, он начал про себя считать, сбился, начал ещё раз и снова сбился. Нет, сказал он себе, это не поможет. Давай что‑нибудь другое. Можно, конечно, стихи. Только чтобы они были отрывистые, резкие… Он вспомнил бешеную гонку по Городу и свистопляску в памяти киршевой песни. Нет, подумал он. Хватит с меня стихов.

Донован снова заворочался в гамаке и тут, сквозь завывание ветра и шелест песка за стенами кампаллы, услышал тоненький мышиный писк. Он приподнялся на локтях и прислушался. Пищало в кампалле. Тогда он протянул руку над собой, погладил светляка, и он разгорелся блеклым оранжевым светом. Писк доносился из‑под одежды, брошенной на один из пуфиков, словно какой‑то зверёк забрался под неё, запутался и теперь не может выбраться.

Донован вылез из гамака и приподнял одежду. Никого. Тогда он осторожно тряхнул, и тотчас кто‑то тяжелый прошелестел по складкам куртки, прыгнул на пуфик, и, мигая зелёным светящимся глазом, скатился на пол.

Донован остолбенел. На полу лежал карманный передатчик, пищал и подмигивал сигнальной лампочкой.

Кто это? Кто это может быть? – ошеломлённо подумал он. Он нагнулся, взял в руки передатчик и машинально утопил клавишу приёма. И тотчас пространство кампаллы заполнила рубка корабля.

Прямо напротив Донована сидел Нордвик, взъерошенный, злой, с чёрным от бессонницы лицом и воспалёнными красными глазами.

– Наконец‑то, – выдохнул он, привычным жестом потрогав своё изуродованное ухо. – Здравствуй, Донован. Уменьши изображение – батареи передатчика ещё понадобятся.

Донован послушно покрутил ручку регулятора. Ярко освещённая рубка пропала, снова появились стены кампаллы, и только посередине в своём кресле остался сидеть Нордвик, фосфоресцирующий как привидение, – освещение в рубке было гораздо сильнее, чем в кампалле.

– Здравствуй, – протянул Донован. В голове назойливо вертелось: почему они не улетели? Почему? Что им ещё надо?

– Почему вы не улетели? – спросил он и тут же понял. – А, забыли попрощаться! Врождённая вежливость и доброта… Ну, что ж, попутного ветра, как говаривали во времена парусного флота… – Он попытался язвительно усмехнуться и выдохнул: – В корму!

Нордвик недоумённо застыл, затем лицо его страшно передёрнулось, и он изо всей силы ударил кулаком по невидимому Доновану пульту.

– Мальчишка! – заорал он. – Ты что думаешь?! Один ты у нас такой – благородный и самоотверженный?! А остальные все – трусы и подонки?!

Донован потерял дар речи. Сперва он был просто оглушён акустическим ударом и тоже хотел взорваться, но тут до него начал доходить смысл сказанного.

– Ты ещё в куклы играл, – бросал ему в лицо Нордвик, – когда я в Сандалузе потерял всех – друзей, жену, детей!..

Он осёкся, и лицо у него вдруг стало старым и дряблым, и было видно, что память о той давней катастрофе так и не зарубцевалась у него в душе, лишь стянув её таким же безобразным шрамом, как и шею. Нордвик прикрыл глаза и осторожно, словно в первый раз, потрогал свой шрам.

– Да и не в том дело, потерял кто‑то кого‑то или нет, – тихо сказал он. – Просто я не знаю на корабле человека, который бы смог сейчас отвернуться от Сказочного Королевства, уйти и жить потом со спокойной совестью.

Донован почувствовал, как в груди у него начинает больно таять смёрзшийся комок, глаза застилает пелена, всё вокруг расплывается, и ему показалось, что он теряет сознание. На руки упало что‑то тёплое и маленькое, как бусинка, потом ещё и ещё и покатилось с рук на землю.

Нордвик посмотрел на Донована и замолчал. Он понимал его. Он понимал его с самого начала – когда эта троица: Алексей Рюмми, Кирш Алихари и Донован Малышев, обнаружив на Сказочном Королевстве такую цивилизацию, не смогла пересилить себя и покинуть планету. И он понимал его сейчас.

– Донован, – сказал Нордвик, – мы идём на посадку. К сожалению, там у вас внизу песчаная буря, и мы ничего не можем различить. Будь добр, дай нам пеленг.