Часть первая. Планета была как планета, по всем статьям подходила под стандарт Грейера‑Моисеева о возможности углеродной жизни

ЗА МОРЯМИ, ЗА ДОЛАМИ, ЗА ВЫСОКИМИ ГОРАМИ…

Планета была как планета, по всем статьям подходила под стандарт Грейера‑Моисеева о возможности углеродной жизни, но её здесь, конечно, как всегда не было. Не верил Родион уже ни во что – ни в теории, ни в прогнозы. И вообще, ему до самых селезёнок надоело прозябание в Картографической службе. Сектор такой‑то, звёздная система такая‑то, планет столько‑то, по неделе на составление характеристики каждой из планет и… И опять всё сначала. Может быть это кому‑нибудь и по душе, но Родиону хотелось чего‑то более стоящего. И хоть его заявка на участие в комплексной экспедиции уже три года пылится в Совете Астронавигации, и неизвестно, удовлетворят её или нет, но с этой работы он уйдёт.

Он назвал планету, такую приятную с орбиты, нежно‑салатную, «Happy End». Словно подвёл итог своей деятельности в Картографической службе. Но затем подумал и осторожно отбросил «счастливый». Просто «The End». Так звучит более решительно и бесповоротно. Точка.

Он плавно опускал корабль на поверхность планеты и думал только об одном – как через пару недель вернётся в здание Картографической службы и скажет: «К чёртовой бабушке! Родион Сергеевич уходит!» – и все, наконец, поймут, что он на самом деле уходит, – как вдруг на высоте нескольких сот метров почувствовал треск и искры, злые колючие иголки на борту корабля, но уже ничего не успел сделать. Планета ударила в корабль чудовищной молнией, и он кувырком полетел вниз. Перед самой землёй сработала аварийная блок‑система, выхлоп стартовых дюз смягчил удар, оплавив порядочную площадку, и корабль боком, сминая корпус, приземлился.

Родион пошевелился. Руки. Ноги. Голова. Все цело. Что ещё?

Корабль.

С минуту он прислушивался к тишине, как стонет и звенит отлетающими чешуйками обшивка, что‑то скрипит, шипит, и затем почувствовал вонь. Тошнотворную помесь жаренных тухлых яиц на горелом трансформаторном масле. Вокруг было темно, кожное зрение не помогало, перегретые предметы сочились ржавой теплотой, стреляли искрами и тускло тлели огнями Эльма. Святого Эльма.

– Как на кладбище, – вслух сказал он. – «The End». – И встал с кресла.

Спотыкаясь о новые углы, горячие и стреляющие по коленкам разрядами, Родион нащупал люк и ткнул в него кулаком. Перепонка лопнула (значит, атмосфера была пригодной для дыхания), по глазам ударил свет, а в лицо – вполне приемлемый, разве что сильно пахнущий озоном, воздух. Запах у него был непривычный, не как после грозы, и чувствовалось, что это вовсе не последствия катастрофы, а просто обыкновенный здешний аномально наэлектризованный воздух.

Родион хотел было выйти, но хватило сил и ума подавить столь заманчивое желание, глубоко пару раз вдохнул, вздохнул и принялся за осмотр бортовых систем. Первое, что предписывала инструкция, – состояние биокомпьютера. Родион открыл заслонку, и оттуда ляпающим потоком хлынула серо‑зелёная, с красными прожилками слизь, разливаясь по полу дымящейся, дурно пахнущей жижей. Здесь всё было ясно.

– Бедный мой, бедненький, – пожалел он. – Тебя трахнули молнией, затем об суху дорогу, и ты не выдержал, старина, разложился в эту дурную, отвратительную массу, но это ничего, это все чепуха, мы тебя починим, отладим, взрастим и взлелеем, и ты будешь как новенький, новорождённый, и пусть ты почти ничего не будешь знать – так это не беда, рядом с тобой будет великий исследователь, покоритель пространств, свирепых диких планет, гордых женских сердец и прочей нечисти…

«Ну и чушь я несу, – подумал он. – На радостях, что остался жив, просто какой‑то словесный понос прорвался. О пространствах, сжатых гармошкой, о суперпланетах с ураганами, плазменными вихрями и гравитационными аномалиями ты знаешь только понаслышке; а женщины никогда не страдали по тебе мигренью, не говоря уж о пресловутой прочей нечисти…»

Он вычистил от слизи приёмник биокомпьютера, нашёл в резервном отсеке два брикета эмбриоткани, хорошенько размял, затем сорвал с них пластиковую обёртку и, бросив их, уже измочаленные, в вычищенную нишу, до краёв залил водой.

– Мы ещё поживём, – похлопал он по корпусу машины и закрыл заслонку.

Когда он поднял кожух пульта, то подумал, что лучше бы этого не делал. Напрочь сожжённые провода, обугленные биосистемы и копоть, мерзкая, жирная, чёрная копоть. Он так и оставил пульт открытым – пригодится ремонтникам – а самому нужно немедленно, сию минуту бежать отсюда, рассеяться, развеяться, чтобы хандра не успела оседлать его, как соломенного бычка.

Родион выглянул в люк. Местность была гористая: сплошь скалы да скалы, светло‑зелёные, зелёные с белыми жилами, зелёные с золотистыми и чёрными – полуобезвоженный малахит. Он облюбовал солнечную площадку и катапультировал туда двух роботов‑ремонтников, две увесистые, неподвижные туши с тухлыми мозгами. Он не ожидал ничего лучшего – хорошо ещё, что их отсек был цел и невредим, и катапульта была чисто механической, без всякой био– и просто электроники.

Прихватив с собой пакеты воды и эмбриоткани, Родион спрыгнул на землю и тут же почувствовал, что планета всё‑таки дрянь – до предела насыщенная свободными электронами, почти без воды, почти без магнитного поля и с полным отсутствием биосферы.

Ремонтников Родион жалеть не стал – неподвижные тюленьи туши не взывали к жалости, – вспорол им черепные коробки, вытряхнул из них гнилую слизь и, вложив в каждую по брикету эмбриоткани, залил водой. Затем снова сбегал на корабль, с трудом среди всякого хлама отыскал мнемокристаллы программ ремонтных роботов, прихватив заодно ещё на Земле упакованный рюкзак – что даром терять время? – и вернулся назад. Порезы на пластхитиновых черепах ремонтников уже затянулись, и это было хорошим признаком – очухаются. Родион скормил мнемокристаллы этим двум громадным окорокам, напичканным электроникой, по‑существу сейчас ещё младенцам, умеющим только чавкать приёмными устройствами как губами. Ну, что ж, дитяти, лежите тут, грейтесь на солнышке, набирайтесь сил и энергии, ума‑разума – дело теперь за вами.

Он подхватил рюкзак и, легко прыгая по камням, взобрался на ближайшую опалённую посадочным выхлопом скалу. Ущелье, где он приземлился, вернее, где его угораздило приземлиться, было светлым пятном среди скал – постарались молния и дюзы корабля, – а туда, дальше, вокруг, простиралась каменистая гряда. На востоке, совсем рядом, он, собственно, стоял на склоне, начинались горы: невысокие, но молодые, как лесом поросшие – утыканные скалами, и со снежными шапками. Он с силой шаркнул подошвой башмака по скале. Треснул фиолетовый разряд.

– Растяпа, – сказал он. – Любой школьник знает, что перед посадкой уравнивают потенциалы…

Биосферы по‑прежнему не чувствовалось, только со стороны корабля веяло больным теплом регенерирующих биосистем, да откуда‑то из‑за горы тоже вроде бы просачивались крохи тепла, но это могло быть и просто дуновением ветра. Не различишь, не поймёшь.

– Ну, а теперь, – вслух сказал Родион, – не будем ждать, свесив ноги с люка, когда, плавно покачивая ободками, прямо перед нами шлёпнется летающее блюдце, подумает, задребезжит и, распавшись на составные части, выпустит из своего чрева супружескую троицу сиреневеньких псевдоразумных с благотворительными намерениями… Что нам до них? Мы и сами с усами!

Он оглянулся на сплюснутый, осевший корабль, на роботов‑ремонтников, распростёртых на земле, оживающих и уже начинающих перемигиваться, вскинул за спину рюкзак с широкими лямками‑присосками и начал восхождение.

– До самых снегов, – загадал он, и поскакал по камням быстрым тренированным шагом. С камня на камень, тут короче, тут можно срезать, а здесь просто прыгнуть, чтоб за эту щель руками, чтоб подтянуться и, снова оттолкнувшись, сильно, ногами, перелететь на уступ, а с него дальше, нет, не сюда, этот камень не выдержит, развалится, осыплется, а на этот, чёрный, базальт с крапинками, а с него можно вот сюда и сильно нажать, чтобы он вниз, чтобы обвалом, с пылью, грохотом, а тут, наверное, и с молниями…

Через полтора часа Родион добежал до кромки снега, немного по нему, сорвал рюкзак, тот отлетел куда‑то в сторону и исчез, а сам облегчённо, всем своим разгорячённым телом, повалился в сугроб. Лицом вниз, затем перевернулся на спину. Пар огромными клубами вырывался из бешено работающих лёгких, в груди клекотало, и он, приподнявшись на лопатках, заорал во всю глотку: – Пре‑крас‑но! – и тут же наглухо захлопнул рот. Сейчас дышать только носом, так надо, так лучше, дышать глубже и реже. Родион закрыл глаза и почувствовал, как снег тает от его жаркого тела, топится, как жир на сковородке, а он сам погружается в сугроб все глубже и глубже. После него тут останется ледяной полуслепок, след иети для местных сиреневеньких псевдоразумных. Если бы они тут жили… Он живо представил их: один, в осьминожьей форме амёбы, с редким венчиком прямых рыжих волос и тремя круглыми, выпуклыми, плавающими по всему телу глазами, метался вокруг ямы, азартно замеряя её быстро появляющимися и исчезающими ложноножками – вот так, теперь вот так и ещё вот так и так – и что‑то лопотал, то скорострельно, то протяжно, а остальные, отдуваясь, степенно стояли в стороне, изредка кивая головами. Те, что стояли, сложив ложноножки на кругленьких животиках с дырочками‑пупиками, презрительно фыркали и бормотали нечто скептическое, а остальные дрожали венчиками и благоговейно моргали вытянувшимися на пол тела глазами. Родион хотел было подмигнуть мятущемуся псевдоразумному – привет честной компании! – открыл глаза, но они почему‑то разбежались во все стороны, тенями попрятавшись между камней.

– Ну, я так не играю, – обиделся он и встал. Растопленный снег ручейками сбежал с одежды и собрался лужицей у ног. Запрокинув голову, Родион посмотрел на серо‑жёлтое, пятнами, небо, на неяркое, рассыпающееся искрами, как бенгальский огонь, солнце и подмигнул. Хотел ещё поребячиться, крикнуть солнцу нечто детско‑восторженное… как вдруг спиной ощутил толчок. Мягкий плотный удар живой теплоты. Причём контакт прошёл не просто с биосферой планеты, а с конкретным жильём или чьим‑то логовом, тут, прямо за перевалом, чуть в сторону от вершины. И было это тепло чьего‑то живого присутствия.

Родион обернулся, постоял немного, прислушался, примерился к дуновению живого тепла, оценил и пошёл прямо на него, уже собранный и серьёзный, как и полагается разведчику.

Сразу же за отрогом открывался вид на межгорье: внизу, наверное, была долина – оттуда как из духовки ударило в грудь теплом жилья, – но самой долины видно не было: закрывали широкие каменные террасы. Осторожно, чтобы не потревожить осыпь, Родион начал спускаться и, обогнув одну из скал, увидел самый настоящий, изумрудно‑зелёный, с разноцветными кляксами цветов альпийский луг. В левом углу долины под отвесной скалой стояла хижина, перекошенная, сколоченная из чего попало, но всё‑таки самая что ни на есть реальная хижина, а не каменное логово какой‑нибудь местной студнеобразной твари. А рядом с ней паслась обыкновенная земная корова. Пегая бурёнка с девичьими ресницами.

Форпост… От неожиданности Родион остановился, ёкнуло сердце, но сразу же ошалел – сорвал с себя рюкзак, бешено завертел его за лямки вокруг себя и покатился вниз, прямо на корову, со скоростью экспресса. Бедное животное перестало жевать и недоумённо уставилось на Родиона; а когда он налетел вихрем – отпрыгнуло в сторону. Но Родион успел поймать её за холку.

– Родёмая моя животина! – со смехом повалил её на землю и заорал: – Бурёнушка‑коровушка, кормилица‑матушка! Дай напиться молока, милая ты ладушка!

«Кормилица‑матушка» взревела дурным голосом, завращала глазами и замолотила по воздуху копытами. Родион захохотал, отпустил её, и она, вскочив, ужасным аллюром, вскидывая ноги, отбежала на безопасное расстояние и оттуда уставилась на него.

«Тронутый на мою голову», – всем своим перепуганным видом говорила она, страшно сопя. Родион ещё сильнее расхохотался.

Сзади тихо скрипнула дверь, но он услышал, перестал смеяться и повернулся. Из хижины вышел поджарый, темнокожий, совершенно лысый мужчина в страшных лохмотьях. Он сощурился, безразлично посмотрел на Родиона, корову, привычным жестом подтянул повыше, до голого пупа, рвань брюк и, вытащив из кармана молоток, сошёл с крыльца. У стены хижины валялась груда упаковочных ящиков, он, не торопясь, подошёл к ним, выбрал один и принялся не спеша его разбивать.

Улыбка сползла с лица Родиона. Что‑то, что‑то здесь не так… Хижина из каких‑то обломков, старых, погнутых пластметаллических листов, сбитых досками; без окон, дверь была когда‑то крышкой огромного контейнера с остатками надписи «…eat Corporation», и сам хозяин, худой босой человек в рваных обтрёпанных брюках и без рубашки.

Родион поднялся с земли и, машинально отряхиваясь, подошёл к нему.

– День добрый, – сказал он.

Человек не ответил. Он развернул ящик раз, другой, примерился и ударил. Родиона он словно не замечал.

– Послушайте, – сказал Родион и положил ему руку на плечо. Человек не отреагировал никак – очевидно, он продолжал бы разбивать ящик и с чужой рукой на плече, – но Родион мягко сжал плечо и повернул его к себе лицом. Тот сразу же обмяк и не сопротивлялся, а только протягивал руки с молотком в сторону ящика и продолжал смотреть в ту же сторону. Как кот протягивает лапы и смотрит на нагретую, тёплую подушку, когда его берёшь с неё к себе на колени.

Родион встряхнул его и посмотрел в глаза. Взгляд человека был тусклым и отсутствующим.

– Послушайте, – Родион забеспокоился, – что с вами?

Человек вдруг затрясся, зафыркал и, булькая, пуская пузыри, сказал: – Х‑гоу! – Мотнул головой, напыжился и добавил: – Г‑гоу!

Родион невольно отшатнулся. Человек повёл головой, скользнул по нему взглядом как по пустому месту, повернулся и снова принялся разбивать ящик.

Что ушат холодной воды. Сумасшедший где‑то в пятистах парсеках от Земли заводит ферму и живет себе, припеваючи, в своё удовольствие… Родион оглянулся на корову. Она уже оправилась от испуга и щипала траву. Хвост её висел неподвижно, как верёвка. Впрочем, от кого ей здесь отмахиваться? Сзади, за спиной, хозяин по‑прежнему стучал молотком, отбивал шершавые неоструганные дощечки, извлекал из них гвозди и складывал – дощечки аккуратной стопкой, а гвозди в карман брюк. Когда молоток попадал по гвоздю, щёлкала короткая искра, но человек не обращал на неё внимания.

Родион вздохнул и открыл дверь в хижину. В хижине было темно, и только сквозь щели в лишь бы как сбитой крыше пробивались узкие, дрожащие пылью лучи света. Остро пахло запущенным, давно нечищенным хлевом. Посередине хижины на корточках у огромного старинного куба синтезатора сидела беременная, с большим животом, женщина. Она была такая же худая, как и мужчина, и – нет, не смуглая, нет – какая‑то серокожая и в таких же отрепьях. К Родиону она не обернулась, а продолжала выщёлкивать программу, быстро бегая пальцами по клавиатуре синтезатора.

– My God![1]– вдруг прохрипело из угла у двери.

Родион резко обернулся. В углу, на грубо сколоченном деревянном кресле сидел лохматый седой старик. Руки, сухие, тонкие, лежали на подлокотниках‑подпорках, тело было высохшим и дряблым – от него веяло давно забытой болью и мёртвой плотью. Жили только дрожащая складками индюшиная шея и большие, почти светящиеся, глаза. Старик завороженно смотрел на Родиона и глотал слюну.

«Паралич, – понял Родион. – Давний, старый. Запущенный. И мне, моему личному комплексу регенерации, не поддастся…»

– I'm blessed, – просипел старик и, раздирая горло, закончил: – if you are not earthmen![2]

Родион отрицательно покачал головой.

– Я не понимаю, – сказал он и смутился. (А планету, планету‑то назвал «The End»! То же мне, англоман!)

Старик плакал. Крупные слезы стекали по морщинистым щекам на дрожащий рот.

– My God… My God… Can i hope, what…[3]

Он внезапно затих, только всхлипывал и, моргая, смотрел на Родиона.

– Прошу прощея. Вы не кумуете по‑аглицки… – спохватился он. – Та чо та я? Топа сюда, ближте, и опущайтесь.

Родион непроизвольно шагнул вперёд. Старолинг… Дед, а, дед, а ты, наверное, старый, очень старый, древний, можно сказать, старик.

– Ах да, не на чо… – лепетал старик. Он пошарил глазами по хижине. – Вон‑вон у том куту еща ящик. Вы его подважте и опущайтесь.

Родион выволок ящик из угла, перенёс поближе к старику и сел. Совершенно ошарашенный.

– Вы уж прощея мя, – сказал старик, – но я не можече…

Он смотрел на Родиона как на заморскую зверушку, большими, со светящимися белками глазами и вдруг, чуть ли не скуля, спросил: – Како там на Земле? Вы давно оттоле?

Родион помялся, не зная, что сказать.

– На Земле всё нормально. По крайней мере, так было сегодня утром.

– Сегод..? – оборвал его старик и поперхнулся. Глаза его разгорелись. И потухли.

– Cod forbid… – забормотал он. – Again… Let me go for goodness' sake![4]

Он страдальчески закачал головой, захныкал.

– Когда та уже прекращется, когда вы престанете трзать мя? Чем дале, тем скверна… Шарнуть бы в тя чо‑нибудь… – тоскливо‑тоскливо протянул он и вдруг заорал: – Сковыряйся прочь, мержоча тварь! Уже и днём явитесь!

Родион посмотрел в яростные глаза старика, напрягся, подстроился.

– Спокойно. Успокойся. Я – самый нормальный человек. С Земли. Не галлюцинация, не фантом… Человек, – мягко внушил он.

Старик сник, обмяк. Прикрыл глаза.

– Кой час год? – тихо спросил он.

Родион сказал.

– Хм… – старик пожевал губами. – Двести годов… Двести… Ейща сумняща, млада члек, тебе тода ще в папухах не было.

«В папухах…» – ошалело подумал Родион и тут вроде бы понял. К чему здесь эта хижина, этот старик, дряхлый, древний, со своим древнелингским диалектом… И всё‑всё остальное… Двести лет назад – ревущие сопла, фотонные громады, релятивизм, архаика… Какая звёздная экспедиция не вернулась из этого сектора? Какая?! Сейчас бы третий том Каталога…

– Ничего, – сказал он старику. – Ничего. Через неделю я закончу здесь дела (не говорить же, что у него авария и раньше, чем через неделю, корабль не починят) и заберу вас на Землю. Всё будет хорошо. – Он легонько похлопал старика по сухонькому мёртвому кулачку. – Ничего…

Старик открыл глаза и как‑то странно посмотрел на него. Губы тронула язвительная улыбка.

– Искушаешь. – Он невесело рассмеялся. – Годов десять тому, кода… – У старика перехватило горло. – Кода ща была… Бет была… – Он замолчал, моргнул глазами, кашлянул. – Можече, я и обрясця… А им, – старик кивнул на женщину, – Земля не занужна…

Хлопнула дверь. Пригнувшись, в хижину вошёл сумасшедший и, немного потоптавшись у порога, присел на ящик в другом углу.

– Что с ним? – полушёпотом, пригнувшись к старику, спросил Родион и указал глазами на вошедшего. – Это после катастрофы?

– Катастрофы? – старик уставился на него, не понимая. Затем захихикал. – Вы мляете, мы терплячи кораблекруша? – спросил он. Его явно веселила эта мысль. – Конче, не без того… Та мы поселянцы, просто поселянцы, вы разумеете? Мы утяпали с Элизабет с ваштой клятой Земли тому, чо были накорма ею по заглотку! Во та как. А ца мои… – он поперхнулся и глухо поправился: – нашты с Бет дети…

Родион смотрел на него во все глаза.

– И не блямайте на мя так! Не занужна нам вашта Земля, не занужна!

Стало тихо. Женщина перестала клацать клавишами и молча ждала. Наконец окошко синтезатора открылось и извергло на поднос ком белой творожистой массы.

– Постороньте, – вдруг сказал старик, обильно источая слюну. На Родиона он не смотрел. Шея у него вытянулась, голова судорожно задёргалась из стороны в сторону – он старался рассмотреть, что делается за спиной Родиона. – Отталите отседа. Час мя будут накорма…

Женщина встала с колен, взяла поднос и направилась в угол. Медленно, коряво, на полусогнутых ногах, ставя их коленками в середину, под огромный обвисший живот. Родион вздрогнул, как от наваждения. Женщина несла своё непомерно большое, колыхающееся в такт шагам, бремя, но оно, по всему её виду, не было ей в тягость. Её организм был только чуть воспалён, как и у всякой беременной женщины.

Родион не успел увернуться, она натолкнулась на него, остановилась, подумала и, хотя Родион сразу же отскочил в сторону, прихватив с собой ящик, на котором сидел, обошла это место и приблизилась к старику. Держа поднос на одной руке, она небрежно, ширяя ложкой в рот старика, стала его кормить.

– Невкусна, – закапризничал старик. – Сегодня она как пришарклая… – Он поперхнулся и пролаял: – Ты можешь понеторопе?!

Женщина не обращала на него внимания. Ни на него, ни на его слова. Она тыкала в рот старика ложкой, отрывисто, резко, с методичностью автомата, и он поневоле слизывал и глотал.

– Кода ты уже родишь? – хныкал он, давясь синтетпищей. – Why, you are fourteen months gane with child…[5]И то, эт како я пометил. Можече родишь – помлее будешь…

Она, наконец, сочла, что со старика достаточно, вытерла ложку, повернулась и пошла назад. Мужчина, до сих пор неподвижно сидевший в углу, ожил, встал с ящика и двинулся за ней.

– Обожди… – прошамкал старик набитым ртом. – Я ща хоча. Дай ща!

Мужчина и женщина устроились на синтезаторе и, загребая густой молочный кисель (или что там у них?) растопыренными ладонями, степенно насыщались.

– Жале… – протянул старик. – Родина отцу жале…

«Дети» хлюпали и чавкали.

– Ца мои дети, – то ли жалуясь, с горечью, то ли просто констатируя, сказал старик Родиону. – Бет была бы невдоволена из воспитата… – Он виновато, заморгал и его глаза стала затягивать мутная плёнка. – Эли… Прощая мя, Эли… Я… Эли, я не звинен. Они таки… Эли! Я сам не разумею, чему они таки!

Старик всхлипнул. Он сидел в деревянном кресле неподвижно, каменно, как изваяния фараонов до сих пор сидят на песчаниковых тронах где‑то в долине Нила. Как король на троне. Только… плачущий король.

Он всхлипнул ещё раз и начал сюсюкать:

– Ты чаешь, Эли, а наш Доти лысый…

Слюна бежала у него изо рта быстрой струйкой прямо на грудь, на остатки ветхой, полуистлевшей одежды. Похоже, в пище было что‑то из галлюциногенов.

– Странно, правда? – лепетал старик. – Ведь наследата у нас чиста, и у родинном дряке лысых николе не было… И у Шеллы власы тоже вылапуют… Но я мляю, чо ца от…от… Эли, ты их прощея, Эли?.. Ца ничего, Эли, чо у них… У них будет пупсалик?.. Эли, ца ничего? Эли?!

Родион повернулся и, чуть не сорвав дверь с петель, выбежал из хижины. На волю, на свежий, с озоном, почти как после грозы, воздух, на луг, на изумрудную альпийскую зелень. С земной бурёнкой…

Ад и рай.

Рай?

Откуда этот луг?

– Привезли.

Откуда эта корова?

– Привезли.

Откуда вы сами?

– Прилетели.

Откуда?!

– …

Родион вздохнул. Переселенцы забирают с собой всё, что им дорого, всё, что им нужно – ВСЁ, ЧТО ОНИ ЕСТЬ.

Сзади отворилась дверь, вышла женщина и негромко позвала: – Марта! Ма‑арта!

Корова подняла голову и лениво промычала.

«Идиллия, – подумал Родион. – «За морями, за долами, за высокими горами, в краю, полном чудес, фей и маленьких добрых людей, жили‑были…» Мечта каждого фермера, золотая мечта детства, иметь в таком краю свой лакомый кусок земли, жирной и мягкой, как слоёный пирог, с вот таким вот лугом, с вот такой вот партеногенезной коровой, с огромным, необъятным выменем… И жить здесь. Боже мой! Утром, рано‑рано, по холодку, по своему росистому лугу – босиком, дыша полной грудью… затем кружка тёплого, утреннего, только из‑под коровы, парного молока…

Ну, вот. «В краю, полном чудес…»

Изгои. Самовольные изгои. Мещане с фермерским уклоном. С придурью. Уйти, забиться куда‑нибудь в угол, подальше, в самую‑самую темень, но чтоб это был мой, непременно мой, только, лично, индивидуально мой угол! А до моей… то есть, его угла, темноты, вам дела нет».

Родион зло рванул с травы рюкзак, закинул его за плечи и, ни разу не оглянувшись, ушёл из этой долины с альпийским, чужим, неуместным здесь лугом, вырождающимися поселенцами и коровой, не махающей хвостом.

Семь дней Родион бродил по горам. После этой колонии было ясно, что ни о какой разумной жизни здесь, на планете и даже в самой колонии, говорить не приходится, но на корабле его ждали скука и безделье, и поэтому он лазил по скалам и ждал, пока ремонтники починят корабль, и тот насосёт побольше энергии. В долину он больше не заходил – не мог себя заставить.

Нужно было сразу выволочить их из хижины, запихнуть в корабль и привезти на Землю, как привозил он до сих пор всякую живность – фауну исследуемых планет. Как каких‑то доисторических животных. Ископаемых. Реликт. Но сейчас уже не хватало ни сил, ни духа – пусть на Земле разбираются, что делать с этим заповедником.

Через неделю Родион, наконец, вышел назад, к ущелью, где он приземлился. Вышел безмерно уставший, издёрганный, с распухшими от бессонницы глазами.

Корабль уже стоял – оживший, подлатанный организм, бок был выровнен, хотя и нёс на себе следы скомканной, а затем разглаженной обшивки. По всему было видно, что корабль готов к старту.

Родион прошёл мимо бездельничавших роботов, хмуро бросил: – Марш в отсек – стартуем, – залез в люк и, зарастив перепонку, сел за пульт. Немного подождал, пока улягутся роботы‑ремонтники, и стартовал.

Выйдя на орбиту, он проверил энергетический запас корабля – энергии было мало, очень мало, и никакая земная база просто не выпустила бы его (ещё чего доброго провалится во Временной Колодец, и тогда только разве что сам чёрт будет знать, что с ним станется), но тут не было никакой земной инспекции, а оставаться на орбите ещё два дня, чтобы подзарядиться, он не мог. Это было выше его сил.

И он рискнул.

Вначале всё шло как положено – началось медленное проникновение, и корабль уже почти вошёл в межпространство. Родион облегчённо вздохнул… и тут вся энергия корабля ухнула лавиной, как в прорву, и корабль на полном энергетическом нуле выбросило назад, в околопланетное пространство.

«Ну, вот, – подумал он, – доигрался».

Биокомпьютер быстро защёлкал, застрекотал и выдал информацию: «Положительный эффект Временного Колодца. Перемещение: двести плюс‑минус пятнадцать лет по вектору времени».

– Релятивист! – зло процедил Родион. – Ах, ты мой новый, современный релятивист! Кричите все «ура», бросайте вверх чепчики, встречайте музыкой, тушем и цветами, морем, фейерверком цветов!

Он закрыл глаза и застонал. Ребята встретят его сединой и скрытой насмешкой: «Как же это ты, а?», а Рита… бог мой, почти такая же, только с морщинками у глаз – двухсотдвадцатитрёх– плюс‑минус пятнадцатилетняя – познакомит его со своей, забытого колена, праправнучкой…

Глупо. Всё глупо! И мысли глупые и попался глупо. Как мальчишка, незнающий урока и зачем‑то тянувший руку… Внутри было пусто, голодно, сосало под ложечкой. Хотелось… Чёрт его знает, чего хотелось! Если бы можно было вернуться назад…

Родион посмотрел вниз, на по‑прежнему безмятежно‑салатную планету. Дважды проклятую им самим и, кто знает, сколько её поселенцами.

После третьего витка, когда корабль уже более‑менее заправился, подзарядился, Родион решил приземлиться. «Вернуться назад…»

На этот раз всё прошло как положено. Он вовремя уравнял потенциалы, хотя не хотелось, ой, как не хотелось! – лучше бы отсюда, сверху, камнем, чтоб в лепёшку, на мелкие части, и чтоб даже скорлупа корабля не смогла регенерировать!

Он посадил корабль на лугу, на противоположном от хижины конце долины, и вышел. Двести лет… Луга, как такового, не было. Вместо травяного ковра были редкие, длинно‑остролистые кустики, жухлые, жесткие и куцые. Рядом с хижиной… Возле хижины не было коровы. Вместо неё стояло бегемотообразное животное, чёрное – смоль, бесхвостое, лоснящееся, с туловищем‑бочкой, вблизи – цистерной, шлёпогубое, с огромными стрекозино выпуклыми глазами.

Родион подошёл поближе. Животное смотрело на него бездумным, безразличным фасетчатым взглядом и, мерно жуя, пускало слюну. Слюна, рыжая и тягучая, медленно вытягивалась, опускалась вниз, растекаясь по земле огромной янтарно‑ядовитой лужей, а затем, оставив совершенно чёрное пятно дымящейся, взрыхлённой земли, втягивалась обратно в чавкающую, рокочущую пасть.

Дверь хижины хлопнула, и оттуда выкатился большой, по пояс Родиону, блестящий чёрным хитином паук о четырёх лапах. Он выволок за собой охапку дощечек и, тут же, у порога, начал что‑то мастерить. Родион подождал, всмотрелся. Работа шла споро, и вскоре из‑под лап паука появился готовый упаковочный ящик. Самый обыкновенный. По диагонали просматривалась полустёртая надпись: «…eat Corporation» – доски были сбиты в том же порядке, что и четыреста лет назад при упаковке чего‑то там…

Паук бросил ящик в кучу других у стены и, прихватив с собой молоток, умчался в хижину.

«Покеда, дядя!»

Родион поёжился и шагнул вслед за ним. В хижине, кроме первого, был ещё один паук, тоже чёрный, но жирный и толстый, он возился, как неопытная суетящаяся акушерка, у надсадно гудящего синтезатора, готового что‑то произвести.

Родион посмотрел в угол и оцепенел. Там, на своём троне, восседал «король». Одежда на нём истлела, сам он тоже; остался только почерневший, обветшалый скелет. Челюсть давно отвалилась от черепа и валялась на полу в зловонной, разлагающейся куче нечистот.

– Здравствуйте, – сказал Родион.

«Welcome»[6], – сказал король.

– Ну, как? Ты доволен?

Молчание.

Затем тихое‑тихое, как порыв далёкого ветра: «I see…»[7]

Мимо Родиона с подносом белой, горой, студенистой массы, прошмыгнул жирный паук и, остановившись у трона, принялся ложкой бросать её в скелет. Метко, туда, под верхнюю челюсть.

Родиона замутило и он выскочил вон.

«Не надо, – подумал он. – Не надо было сюда возвращаться. Зря».

На крыльцо выкатился паук, помялся на лапах, потоптался и вдруг, протяжно, с икотой, позвал: – Март'а‑а!

«Бегемот» медленно повернул к нему огромную, без шеи, голову и промычал.