Глава 3. Инна очнулась и начала соображать, что натворила, только оказавшись в поезде Москва‑Симферополь

Инна очнулась и начала соображать, что натворила, только оказавшись в поезде Москва‑Симферополь. Все, что случилось за несколько последних часов, было безумным вихрем горечи и отчаяния, который затянул ее в воронку, не давая опомниться. Она больше не хотела никого видеть и слышать – понимала, что проиграла собственную жизнь, как проигрываются в пух и прах в казино. Абсолютный банкрот: ни мать, ни женщина, ни журналист, ни писатель. У нее не осталось будущего. Ее место в прошлом: в собственном Забытом Мире.

И вот теперь, в этом пустом купе, ей вдруг стало неловко за то, с каким показным неистовством она сжигала мосты. Написала пафосную записку Саше, из которой можно было понять бог знает что. Оставила дома ключи от квартиры. Подарила мобильный телефон чумазой девчушке, просившей милостыню в переходе метро. Не взяла с собой ни ноутбука, ни рукописей, ни номеров телефонов. Резать так резать! Избавляться от всех своих ипостасей сразу.

Инна Маковецкая, полная решимости и отчаяния, примчалась сломя голову на Курский вокзал, купила билет и распрощалась с миром чужих и близких людей. Ей от рождения предписано одиночество – вот она и станет отшельницей, поселится в старом доме у подножия горы. Будет бродить по скалистым дорожкам, размышлять, читать книги. Разорвет раз и навсегда связь с человеческой жестокостью и безразличием. Она никому не нужна, а значит, и ей тоже никто не нужен!

Эйфории хватило на первую сотню километров пути, пока города и поселки за окном не сменились заснеженными лесами. К Инне вернулся вдруг разум, и стало невыносимо стыдно: как же смогла она бросить собственную дочь?!

Кто угодно может тысячу раз сказать, что Саша уже не ребенок! Что ей нужна не опека, а самостоятельность. Но разве пятнадцатилетняя девочка, которая совершенно не знает жизни, выживет в этом мире одна? Она же ничего не умеет! На дедушку с бабушкой тоже надежды мало: ей самой они в свое время не помогли. Любка бегала на молочную кухню, сидела с ребенком. Родители палец о палец не ударили, пока Сашенька не подросла.

Конечно, и ее дочери наверняка сможет кто‑то помочь. Но почему это должен быть чужой человек, а не родная мать?!

Сомнения мучили Инну всю долгую дорогу. Она то принимала решение выйти из поезда немедленно, на ближайшей же станции, и вернуться в Москву. То пугалась, что, так быстро признав свое поражение, окончательно разрушит собственный авторитет в глазах дочери. И кто только велел ей писать эту жуткую прощальную записку?! Могла сделать вид, что обиделась на Сашу, и уйти из дома до вечера, чтобы дать ребенку возможность задуматься.

Интересно, Саша уже проснулась? Инна взглянула на часы: два часа дня. Если ее не разбудить, может проспать до вечера – перепутает, не дай бог, день с ночью. Потом тяжело будет в школу…

Инна оборвала мысль на середине, вспомнив о Сашиной просьбе: дочь целый месяц просила перевести ее в другую школу! Но мать, эгоистка, окрыленная лекциями голливудского гуру, взялась за новую книгу, вместо того чтобы заняться поисками подходящего учебного заведения. А Сашке, чтобы не провоцировать скандалов, соврала, что сходила в английский лицей, в гуманитарную гимназию, только не смогла пока договориться о переводе: нужно было дождаться хотя бы конца четверти.

Неудивительно, что судьба в который раз наказала ее: отказ в публикации вполне мог быть ответом на ложь собственному ребенку.

Если вдуматься, Инна всю жизнь обманывает Сашу! Сначала настроила дочь против отца – сказала, что он бросил их, но не объяснила, почему. Потом скрывала свою личную жизнь, якобы боясь травмировать ребенка. Да что говорить! От Саши она прятала даже саму себя: ни единой эмоции, ни малейших чувств, никаких откровенных мыслей. Считала, что неправильно взваливать на дочь свои переживания и проблемы, а получалось самое настоящее вранье, из‑за которого они и потеряли друг друга…

Поезд прибыл в Симферополь ранним утром – Инна так и не решилась сойти по дороге. За сутки в пути поняла, что именно нужно сделать: встретиться с Павлом. В конце концов, он – отец Саши. И должен посоветовать Инне, как дальше жить.

Она купила билет до Ялты, отыскала в газетном киоске туристическую карту города на всякий случай и села в троллейбус. За два с половиной часа пути ей предстояло обдумать каждое слово предстоящего разговора. И даже готовую речь – она прекрасно это знала – будет непросто произнести.

Высокую златоглавую колокольню с псевдоготическими окнами и нежно‑розовыми стенами Инна увидела издали. Даже спрашивать дорогу не пришлось: стоявший на возвышении Поликуровского холма собор находился в самом центре старого города. Они с Павлом часто приезжали сюда из Симеиза, когда храм еще только строился, а Сашенька начинала расти в мамином животе. Наверное, уже тогда Конунг принял решение связать свою жизнь с церковью, но колебался. И только смерть матери подтолкнула его.

Перед тем как войти в кованые ворота, Инна перевязала платок с шеи на голову. Пересекла небольшой двор и приоткрыла тяжелую деревянную дверь. Внутри собор не отличался богатым убранством: пол из струганых, покрытых лаком досок с красной дорожкой посередине, беленые стены, деревянный иконостас. Стараясь не шуметь, она опустила чемодан на пол у самой стены.

В церкви не было ни единой души. Медленно, осторожно вдыхая пропахший ладаном воздух, она начала обходить храм.

И вдруг под потолком раздался звук тяжелых шагов, а потом и знакомый, все такой же прекрасный, как в юности, голос:

– Иннушка?!

– Павел! – выдохнула она и обернулась. – Конунг?

Она увидела его, но не узнала. Под черной рясой горой возвышался живот, на груди лежала русая борода, поверх которой красовались длинные усы. И только светлые волосы, заметно поредевшие за прошедшие годы, были по‑прежнему собраны в хвост.

– Какими судьбами?! – Он радостно бросился к ней навстречу и обнял. – Не думал, что скоро увижу тебя!

– Я тоже. – Она чувствовала себя неуютно в этих чужих объятиях.

Одежда батюшки пропахла благовониями, борода неприятно колола щеки. Инна все еще не могла поверить, что знакома с этим человеком. Если бы не голос!

– Да ты совсем не изменилась, Иннушка, – он хитро прищурился, – не то что я: обрюзг, растолстел.

– Неправда.

– Не спорь с батюшкой, – весело приказал он, – пойдем. Ты ж с дороги?

– Да.

– А где багаж?

– Вон, – она кивнула на чемодан.

Павел отпустил Инну, легко поднял тяжелую ношу, от которой у нее самой успела заболеть рука, и отвел гостью в дальний придел. Там совсем по‑мирски была оборудована маленькая кухонька: электрический чайник, микроволновка, буфет, стол, два стула.

– Присаживайся, Иннушка, – пригласил он, пристроив чемодан у двери, и начал хлопотать.

На столе появилось печенье, сыр, колбаса, хлеб.

– Не надо беспокоиться, – робко возразила Инна.

– Еще чего? – возмутился Павел. – Ты ж от самой Москвы толком небось не ела.

– Нет.

– Вот и попей чайку как следует.

Через пару минут Инна, глядя на батюшку, весело жующего бутерброды, и сама перестала смущаться. Она почувствовала, как сильно проголодалась: вчера даже не вспомнила о еде, а сегодня только кофе выпила перед прибытием.

– Я ведь от Саши сбежала, – призналась она.

– Давно я понял, что ты с ней не справляешься, – Павел расстроенно покачал головой, – по письмам твоим видел.

– Не думала, что будет так тяжело. – Инна отодвинула кружку.

– Когда у матери на душе мира нет, – он смотрел на нее, прищурившись, – дитя тоже воюет. Говорил тебе, отправляй дочку ко мне на лето. Мы бы подружились с ней. Каждый год ведь просил!

Она виновато молчала, втянув голову в плечи.

– Саша обижена на тебя, – Инна отвела взгляд, – поэтому я ей и не предлагала ехать. Она такая бескомпромиссная выросла!

– Себя в юности не узнаешь? – Павел усмехнулся.

– Узнаю, – Инна вздохнула, – только не понимаю, что теперь делать.

– Меняйся, Иннушка, – глаза его лучились теплом, – матерью становись, руководи. Порядок нужен в семье, а власть ребенка до добра не доведет. Что ты вся сгорбилась под чувством вины?

– Стыдно, – тихо прошептала она.

– Я много думал, – Павел вздохнул, – только время не повернешь вспять. От себя самой и близких людей не спрячешься.

– Если бы не я…

– Не ты одна виновата, – Павел внимательно посмотрел Инне в глаза, – я согрешил с тобой по желанию. Моя вина. Маша была смертельно больна. На то воля божья. А ты отдалась по любви, родила дочку – продолжила жизнь. Господь простит.

– Сама себя не могу, – Инна дрожала: ложка постукивала о края кружки, в которую она впилась от волнения, – это же я все подстроила! Понимаешь? Тогда, еще в Москве…

Она говорила сумбурно, путаясь и спотыкаясь: нелегко было объяснить, что именно натворила шестнадцать лет тому назад. Как ни старалась, Инна не сумела рассказать все толком, но Павел каким‑то образом понял ее.

– Мама чувствовала, – глаза его наполнились болью, – перед смертью сказала, что оступилась ты. Просила помочь ради дочки. А я не смог…

Они сидели молча. Инна смотрела в свою чашку, а Павел разглядывал лицо женщины, которая много лет назад была одержима дьявольской, способной на чудовищный обман, любовью к нему.

– Прости меня, – произнесла она хрипло.

– Простил, – батюшка ласково улыбнулся, – только Сашеньку перестань от меня прятать. Я ж сколько раз приехать хотел! А ты – предлог за предлогом…

– Приезжай, – неуверенно пригласила она.

– Ладно, – Конунг рассмеялся прежним задорным смехом, – время придет. Сейчас уж не до поездок: деток малых надо на ноги поднимать.

– Ты что, женился?!

– А то! – Он лихо закрутил ус. – Двойняшки Ленушка с Машенькой родились. Напасть такая – одни девки!

– Не может быть, – Инна почувствовала острый укол самолюбию: она‑то думала, в жизни Конунга больше не будет женщин.

Он ушел от нее в церковь. Бросил с маленьким ребенком на руках, чтобы замаливать грехи, и тут – двое детей?!

– Сама знаешь, как от меня девки родятся, – подмигнул он, делая вид, что не прочитал ее мыслей, и стал вдруг серьезным: – Сашенька ненавидит меня?

– Она и меня ненавидит, – Инна вздохнула, – возраст такой.

– Поговори с ней по‑людски, – попросил он, взяв руку Инны в свои теплые и ласковые, как прежде, ладони, – взрослая она уже, все поймет. Да и нельзя лгать собственному ребенку: он тут же солжет в ответ.

Инна неуверенно кивнула.

– Ты вот что, Иннушка, подожди меня здесь, – попросил Павел, – в пять храм закрою и тебя довезу. Ты же в Симеиз собралась?

– Я уже и не знаю…

– Съезди хоть на недельку, – он ободряюще улыбнулся, – там все как прежде. Побудешь с собой наедине, подумаешь. Тебе на пользу пойдет.

Зимний Симеиз был похож на заброшенную деревню: ни людей, ни машин. Словно все вымерли. Павел оставил Инну у калитки, а сам даже в дом не стал заходить – заторопился в обратный путь: «Матушка к ужину ждет».

– Ты завтра заедешь? – жалобно спросила Инна.

– Попробую, – кивнул он, – да ты не бойся! Скажешь только, у отца Павла живу, и никто тебя во всем поселке пальцем не тронет.

– А могут?

– Лихие люди везде водятся, – Павел улыбнулся, – но ты не думай! В моем доме как у Христа за пазухой.

– Я, наверное, скоро уеду, – Инна прижала ладони к горячим щекам, – не могу без Сашеньки.

– Вот и умница, – Конунг положил ласковую руку поверх ее ладони, – возвращайся на Рождество, будет дочке подарок. А в Симферополь я тебя сам отвезу.

Ключ, как и прежде, лежал в крошечном тайнике в фундаменте. Инна легко открыла дверь: замок работал исправно, был хорошо смазан. Видимо, несмотря на двух малых детей – девчушкам было всего‑то по пять месяцев, – Павел выкраивал время, чтобы навестить родной дом и могилку матери на кладбище под горой.

Уже засыпая в жарко натопленной комнате – дров хозяйственный Конунг заготовил на целую зиму, – Инна неожиданно вздрогнула и чуть не упала с кровати.

Сашенька! Как же она могла забыть?! Чертов «Мерседес» этот – вдруг его хозяин объявится?! Да, он не приходил с той самой встречи во дворе, не звонил больше и не требовал денег. Но кто мог знать, что у такого человека на уме? Москва – не Симеиз. Там другие законы, и на каждом шагу опасность.

Всю ночь Инна не могла сомкнуть глаз: было страшно до слез. Она хотела вскочить немедленно, уехать в Москву. Но потом сообразила, что посреди ночи, да еще зимой, из Симеиза до Симферополя ей не на чем будет добраться. И лежала, вылупив глаза в растрескавшийся от времени потолок, поджидая, когда за окном забрезжит рассвет.

Старый дом то и дело поскрипывал, Инне мерещились шорохи, виделись тени. Чтобы не сойти с ума среди призраков, женские фигуры которых, как ей казалось, бродят здесь в темноте, она включила свет и схватила блокнот с ручкой.

«Сашенька, – шептала вслух между строчками, звучавшими в голове, – доченька!»

Мы с тобой одно и то же –

Я чуть больше, меньше ты.

Ты на жизнь меня моложе

И красивей красоты.

Мы с тобой грустим и плачем,

Я чуть тише, громче ты.

Мы не знаем, как иначе

Строить дом своей мечты.

Хохотать бы до упада

И раскрыться бы до дна.

Разве нам так много надо?

Жизнь моя, моя Весна!