О русском языке

Русский язык в опасности. Самое духовное из наследий нашей роди­ны, то, которое всякий из нас носит в себе и с собой, в опасности. Давно уже неряшливость, пошлость и всевозможные ошибочные обороты стали проникать в нашу речь. Такого голоса, который бы осуждал, клеймил и вы­правлял, у нас не было. Российская Академия в этом отношении оста­валась безразлична и безмолвна. Она выдавала премии, но она не про­износила своего суда. Эстетически-воспитательная цензура в области язы­ка отсутствовала. В школах на чистоту языка не обращали внимания, и сами учителя принадлежали к числу тех, кто более всего повинен в наводнении родного языка иностранными словами и в испошлении его истрепанными словечками и оборотами. Свое безразличие Академия достойно увенчала признанием нового правописания.

Известное упрощение правописания было осуществлено в разных европейских языках за последнее время, но ни в одном языке оно не вызвало искажения грамматики и затемнения логического смысла, как у нас. Когда мы в немецком слове Thure по требованию упрощенного пра­вописания пропускаем букву h, то это есть действительно «упрощение» и больше ничего; но когда мы пишем — «там были все умные люди», а должны читать - «там были ее* умные люди», то это уже искажение и не только не упрощение, но осложнение; это, может быть, есть упроще­ние правописания, вернее скажем, процесса писания, но в умственном смысле это есть осложнение, поскольку оно вызывает недоумение и воз­можность двойного толкования. Вот это проникновение правописания в [33] наш мыслительный процесс совершенно не принимается во внимание теми, кто защищают «упрощенное» письмо. Надо же раз навсегда признать, что правильное правописание является результатом мышления, неправильное правописание становится причиною мышления и — мышления неправиль­ного. Когда мы пишем - «он ее любит», наш мозг настроен на винитель­ный падеж, видит в местоимении «ее» прямое дополнение, и когда после этого мы прибавляем — «но он ее чуждается», то мы этим в нашем мозгу утверждаем категорию винительного падежа и неминуемо приучаем наше мышление к подобному же согласованию глагола «чуждаться», превра­щаем его понемногу в действительный. Вот это есть обратное действие пра­вописания на мышление. Однообразное письмо таких слов, как «ее» и «ея» приводит к тому, что сглаживается в нас сознание тех различных двух грамматических категорий, к которым эти слова принадлежат. Проис­ходит своего рода оскудение запаса логических понятий. Ум беднеет, когда пресекаются пути его разветвления.

Итак, когда пишем «стол» [а не «столъ»], это просто некрасиво; когда пишем «Медный Всадникъ» [а не «Мъдный Всадникъ»], это свидетель­ствует о нашей безграмотности; но когда пишем «Слезы людсвде», это не только свидетельствует о безграмотности, это способствует нашей без­грамотности. Это есть ошибка, которая, приобретая характер привычки и превращаясь в мыслительный прием, получает уже воспитательную силу (конечно, в отрицательном смысле). Мы можем, следовательно, раз­делить проявления нового правописания (кривописания) на три катего­рии. 1. Случаи, так сказать, безвредные, чисто эстетического характера: буква ъ. 2. Случаи вредные, как искажающие дух слова; можно их опре­делить, как зло активное, направленное на объект, вне человека лежащий, а именно - на язык: буквы * и I. 3. Наконец, случаи вредные, как иска­жающие не только дух языка, но и самое мышление; эти можно опре­делить, как возвратное зло, жало которого обращено на человека же: смешение родов (е во множественном числе прилагательных женского рода), смешение падежей («ее вместо «ея»), смешение в одной ошибке многих элементов /«все» вместо «всъ»).

Вопрос правописания, собственно, не составляет предмет нашего рас­смотрения, но я остановился на нем, дабы ясно определить точку зрения, с какой хотелось бы взглянуть на вопрос о русской речи и на те иска­жения, которым она в обиходе нашем подвергается. Ясно из предыдущего, что вопрос не в красоте языка (которая и сама уже была бы достаточ­ным поводом к заботливости со стороны воспитателей), а в ясности и точности мыслительного аппарата. И когда мы в первой нашей строке сказали - «русский язык в опасности», мы могли бы с неменьшим правом, во всяком случае с неменьшим основанием к беспокойству, сказать русское мышление в опасности. Язык - орудие, коим мышление выражается, но оно же и определяет правильность и полноту мышления. Когда ору­дие неточно, то неточна и работа. Когда карандаш чертежника не очи­нён, его рисунок груб; когда кирпич кривой, и здание выходит косое. [34]

Следовательно, мысль, неясно выраженная, сама неясна. И не оттого она неясна, что не теми словами выражена, а оттого не теми словами выра­жена, что мозг неясен: настоящих слов не знает, смешал слова, покрыл понятие не тем словом, слил два понятия в одном. Вот, мне кажется, настоящая почва, на которую следует поставить вопрос о воспитании правильности и чистоты языка. Мы прикасаемся здесь к одному из важ­нейших и интереснейших вопросов воспитания,— к обратному воздействию последствия на причину. Мозг есть причина речи, а речь - последствие; и неправильная речь, последствие, искажает мышление, - свою причину. Мы можем определить это явление и как обратное влияние формы на содержание. Распространим дальше и скажем: влияние внешнего человека на внутреннего. Все это сторона воспитания, которая у нас, русских, всегда была в пренебрежении. У нас всегда твердили, что содержание важнее формы и поэтому всякое воспитание формы именовалось ненуж­ной роскошью, барством, и даже почиталось вредным. Между тем, несо­мненно, что если с одной стороны наше душевное настроение вызывает известное телоположение, то с другой стороны телоположение вызывает душевное настроение. Когда человек печален, его голова никнет, он весь увядает; но представьте, что человек три дня подряд будет ходить осу­нувшись,- его настроение примет характер его внешности, он станет и сам угрюм. Вот почему мать, говорящая ребенку - «сиди прямо», тво­рит не только дело эстетическое (потому что некрасиво криво сидеть), не только дело гигиеническое (потому что не здорово криво сидеть), не только дело общественное (потому что человек, криво сидящий, дей­ствует своим унылым нидом на других и сам не может быть в настоящем, непринужденном общении с себе подобными), но мать, говорящая ребен­ку - «сиди прямо», творит дело воспитательное, потому что постановка влияет на дух, и таким образом влияет на характер. Повторяю, эта сто­рона воспитания у нас всегда была в пренебрежении; она даже противна русскому характеру, и в этой неспособности оценить воспитательное зна­чение формы, как определяющей собой ясность, а потому и большую ценность содержания, нужно искать причипу той легкости, с какой наши авторитеты научные пошли на изменение правописания и с какой все мы способствуем искажению и опошлению нашего языка.

***

С точки зрения вышеизложенных принципов и требований, неточности речи также располагаются по разным категориям; мы рассмотрим их в порядке их вредоносности. [35]

Прежде всего - неправильности ударения. Часто говорят:

Примеров неправильных ударений можно было бы привести много. Вся Москва теперь говорит: «Он мне позв о нит» (вместо «позвон и т»). И когда на эту ошибку обратишь вниманье человека, он отвечает: «Ах, да, это по-одесски». Есть ли это причина, или извинение, или оправда­ние, - кто знает? Но во всяком случае все так говорят. Неправильность ударения не искажает смысла, но она изменяет дух языка. Она придает некую классовость, известный провинциализм, который не совместим с настоящей безотносительной правильностью речи. В перемещении ударе­ния сказывается и принадлежность к профессии. В употреблении слова «приговор», например, я замечал, что, чем выше судебная инстанция, тем правильнее большинство употребляет его - с ударением на последнем слоге; чем ниже инстанция, тем чаще люди дают ошибочное ударение, и о постановлении сельского схода почти всегда говорят: «приговор». Само по себе неправильное ударение не вредоносно в смысле влияния на мышление. Но с точки зрения воспитания и оно вредно. Неумение разбираться в тех различиях, которые таким путем сказываются, неспособность ощущать разнообразие человеческой природы в разнообразии ре­чевых особенностей и, наконец, безразличие к эстетической оскорбительности речевых неточностей свидетельствуют о притупленности чувства, которая уже есть некультурность, и, естественно, увеличивается, когда человек сам в те же ошибки впадает. Чувство языка (если можно так выразиться), чувство красоты языка есть очень тонкое чувство, его труд­но развить и очень легко потерять. Достаточно самого малого сдвига в сторону неряшливости и неправильности, чтобы уже эта неряшливость превратилась в привычку, и, как дурная привычка, в качестве таковой она будет процветать. Ведь это в природе вещей, что хорошие привычки требуют упражнения, а дурные сами развиваются... Вот почему и в во­просе о правильности речи важно с ранних лет воспитывать любовь к речевой красоте и внушать отвращение к неправильности.

Неправильность ударения свидетельствует также и о непонимании корней языка. Один человек стал уверять меня, что «возбудить» совершен­но правильно, раз говорят «принудить». Так рассуждающий человек только показывает, что он не отдает себе отчета в корнях. «Принудить» происходит от «нудить», а «возбудить» — от «будить». Вряд ли в этом вопросе есть правила; но и не правилами я задаюсь в настоящих строках. Есть слова, которые имеют переносное ударение и при этом испытывают [36] изменение смысла: «безобразный», «безобразный»; есть слова, которые меняют ударение с приставкой нового предлога: «восхитить», «предвосхи­тить». Не о правилах говорю, а о воспитании тонкости слуха и внимания.

Ударение принадлежит к той категории речевых явлений, которые мы обозначаем одним именем - произношение. Останавливаться на непра­вильностях произношения не будем, но скажем, что в нем сказывается все то, что мы подметили в ударении: провинциализм, класс, уровень. Произношение - культурный барометр, и ясность и точность его - пер­вая культурная ступень, поскольку культура сказывается в звуковом процессе речи.

Хотя я и не имел намерения в этих строках останавливаться на случаях неправильного произношения, на одну скверную привычку хочу обратить внимание. Дело касается известной категории иностранных слов, вошедших в русский обиход. Слова, кончающиеся на «ционный», как «революционный», «агитационный», «эксплуатационный» и подобные про­износятся с особенным ударением на букве о (после ц), причем почти остается непроизнесенной гласная, предшествующая букве ц: она даже иногда совсем пропадает. Так, выходит: «револьционный», «агитционный» и пр. Между тем эта гласная есть основная, главная гласная коренного существительного. «Революционный» происходит от «революция», «агита­ционный» — от «агитация». При нашем же произношении прилагательного с пропажей коренной гласной пропадает самая сущность слова; неряшли­вость идет еще дальше, и то i, которое следует непосредственно за буквой ц, превращается в ы. Тогда мы слышим: «револьцъюнный», «агитцыонный». Не могу сказать иначе,- это звучит отвратительно. Одно из прояв­лений культуры - чтобы чувствовалось в человеке, что он знает проис­хождение слова; должна в слове звучать его генеалогия. Такое произно­шение, как то, на которое указываю, стирает всякий намек на происхож­дение, ибо не может в латинском слове быть звук ы, и не может вообще ни одно слово правильно существовать без коренной гласной. И когда это говорят люди, учившиеся латинскому или знакомые с иностранными языками, то неряшливость их поистине свидетельствует об отсутствии культурного чутья и культурных привычек. Они не ощущают латинского наследия, живущего в этих словах. Культура имеет двойное разветвле­ние: в ветвях и в корнях; кто не ощущает корней, не способен на настоя­щее цветение в ветвях...

***

Перейдем к искажениям.

У нас на каждом шагу можно слышать: «Я одел пальто». Можно ли сказать «одевать» в этом случае? Одевать можно только кого-нибудь во что-нибудь. Например - «он одевает жену в бархат и шелк», но пальто одевать никак нельзя, пальто можно только надевать. Это ясно станет [37] (для тех, кому это еще не ясно) из обращения в страдательный залог. Если бы правильно было сказать «я одел пальто», то так же правильно должно бы было быть «пальто одевается». Между тем, всякому (надеюсь) ясно, что этого не может быть: я одеваюсь, барыня одевается, но про паль­то только можно сказать, что оно надевается. Что делает мать с ребенком, каждый вечер и каждое утро? Она его раздевает и одевает. Может она то же самое делать со своей шубой? Нет, она ее снимает и надевает. Ясно ли? Может быть, станет яснее из другого примера.

Совершенно ту же ошибку допускают люди (не только в разговоре, но и в печати) по отношению к другому слову. Говорят у нас: «Он обул са­поги». Нет, обуваться может только человек, а сапог может только наде­ваться. Точно так же и разуваться может только человек, а сапог может только сниматься. Следовательно:

Ясно ли теперь? Ясно ли, что одевается не пальто, обувается не са­пог, а одевается и обувается человек? И только человек может раздеваться и разуваться, а пальто и сапоги снимаются.

Неправильно употребление глагола «сожалеть» с винительным паде­жом: «Я его сожалею». Нет,- сожалею о ком, а жалею кого.

Совсем принимает право гражданства такой оборот, как, например «сколько бы он не старался, ему это не удастся». «Не» вместо «ни». Ото не только говорят и пишут, но и печатают, и печатают люди, о которых мы вправе думать, что они владеют русской речью. Раз навсегда: «как бы ни, сколько бы ни, когда бы «и» и т. д. Человек говорит: «Как бы он не был силен». Пусть же он переспросит себя: «Значит, он не был силон?» Нет, напротив, он был очень силен. Но тогда, как же можно говорить, не был силен? В данном случае не отрицание, а как бы сказать, отмета­ние. Не отрицает, говорит о том, чего нет; ни отметает то, что есть. Эта весьма распространенная ошибка многими совсем не ощущается, и это свидетельствует о слабости их мыслительной работоспособности, раз они не имеют силы вдуматься в нее.

Еще весьма распространено употребление слова «какой-то» вместо «какой-нибудь». Так говорят: «Из этого положения надо найти какой-то выход». В чем ошибка, и в чем разница этих двух выражений. «Какой-то» указывает на нечто существующее, но что я не знаю или забыл. «Какой-нибудь» указывает на нечто, чего я не знаю и не знал. «Какой-то» пред­полагает, что выбор уже сделан, он уже известен, но только не тому, кто [38] говорит. «Какой-нибудь» говорит о предмете, который еще не выбран; в этом выражении проявляется безразличие; в слове «какой-то» есть оп­ределенность. Например: «Придет сегодня какой-то человек», это значит, один, определенный человек, но только я сейчас забыл, как его зовут и даже, кто он такой. А если я скажу: «Придет какой-нибудь человек», это указывает на полное безразличие и полную неизвестность,— какой человек. Не могу сказать иначе,— это есть болезненный изъян мышления, если кто в этой разнице не умеет разобраться. Следовательно, «Из этого положения надо найти какой-то выход» нельзя сказать, а надо сказать — «Из этого положения надо найти какой-нибудь выход». Но можно сказать: «Из этого положения был какой-то выход, мне его указывали, но я его забыл».

В последние годы существования министерских канцелярий вошла в употребление частица «дабы». Хорошее слово, но, как каждое слово, - на своем месте. Слово «дабы» не зависит от глагола, а само подчиняет себе последующие слова. Так, например, нельзя сказать: «Я хочу, дабы он пришел». В данном случае нужно «чтобы». Но можно сказать: «Он захо­тел, чтобы он пришел, дабы передать ему то-то и то-то». Отсюда выводим: слово «дабы» не может заменять слово «чтобы», а заменяет только выра­жение «с тем, чтобы». Раз нельзя сказать - «Я хочу, с тем чтобы он при­шел», то нельзя сказать и «дабы». Итак, в окончательном выводе: дабы заменяет собою с тем, чтобы, также — для того чтобы. Всякий раз, где дабы ставится на место чтобы, это грубая ошибка против красоты и разума.

Ошибки с грамматическим искажением, конечно, многочисленнее, не­жели те, что я здесь перечислил. Но я и не задаюсь исчерпывающим пе­речислением. Моя цель пробудить внимание и указать на то, до какой степени мы окружены неточностями и ошибками, а затем - как эти неточ­ности языка влияют на мышление, вызывая слабость, вялость, туманность и неопределенность его. Перейдем от грамматических искажений к сло­вечкам и выражениям.

***

В числе того, что можно бы назвать опошляющими словами и выра­жениями, надо различать две категории. Одни слова пошлы и при этом неправильно применены; другие пошлы без неправильности, но только в силу того, что набили оскомину, и стали тем, что можно назвать «де­журными» словами.

Есть сейчас слово в обиходе, которое положительно язва языка. Это слово — «обязательно». «Обязательно» происходит от «обязанность». Оно прежде, в те времена, когда еще хорошо, красиво и осмысленно говорили по-русски, так и употреблялось,- только в тех случаях, когда с ним со­четалось понятие обязанности. «Вам обязательна явка в такую-то кан [39] целярию», переводилось в безличную форму, и говорилось: «Вам обяза­тельно явиться в такую-то канцелярию». Так же точно: «Прокурор обя­зательно присутствует в заседании суда». У нас теперь слово это упо­требляется вместо «непременно» и в таких случаях, когда совсем нет никакой обязанности. Так говорят: «Пройдитесь по Кузнецкому Мосту, - обязательно вам повстречается такой-то». Даже приходится слышать такие сочетания, как «мне обязательно хочется». Можно ли придумать что-нибудь более логически уродливое? Еще говорят: «Вам обязательно нужно»; ведь это то же, что — «вам позволительно можно». Но зловредность этого сло­ва не в том, что оно неправильно употребляется, не в том, что оно не сходит с уст, не в том, что, наводняя собою речь, оно пошлит ее до постылости, а главная его вредоносность в том, что, вытесняя другие слова из речевого обихода, оно тем самым изгоняет из мозга соответствующие изгоняемым словам понятия и тем вызывает обеднение мышления. Сами посудите. Рассказывает внучка про свою бабушку: «Каждое утро неиз­менно - чаю напьется, к окну садится, очки наденет, газету читает». Ведь лучше это, чем - «Каждое утро обязательно — чаю напьется, к окну садится, очки оденет, газету читает». Чувствуете, что делает это слово? Или так, например: «Четыре раза вор ускользал,- в пятый уж неминуемо попадется». Разве не лучше, чем - «в пятый раз обязательно попадется»? Ясна ли пагубная роль этого слова? Понятия неизменности и неминуе­мости существуют в сознании, но они вытесняются из него одним общим словом обязательно, которое не покрывает собой ни одного из этих по­нятий, и как пластырь какой-то, залепляет разнообразие мыслительных путей. Вот какие прекрасные русские слова вытесняются этим гнусным паразитом:

неизменно,

непременно,

неминуемо,

обычно,

неизбежно,

неуклонно,

непреклонно,

неотлучно,

несомненно,

неукоснительно,

во что бы то ни стало,

не иначе, как.

Затем, изгоняется такой красивый и в речи ценный оборот, как двойное отрицанье: «Да вы ему только скажите,- он не может не сделать». Луч­ше ведь, чем — «Да вы ему только скажите,— обязательно сделает». Не буду больше останавливаться на этом слове, но скажу, что из всех наводнив­ших нашу речь прибауток, трафаретов и «дежурных» слов слово обязатель­но, по пагубному своему влиянию на мыслительный аппарат, самое зловред­ное.

Еще несколько «дежурств» с искажением смысла. [40]

Слово «определенно» пробралось в такие сочетания, где никакой опре­деленности нет. Например: «Он определенно не знает». Слышал даже та­кое выражение: «Он определенно умер». Здесь проявляется мыслительная лень; человек, вместо «Я определенно знаю, что он умер», перескакивает, сокращает и говорит: «Он определенно умер». Выражения, подобные «оп­ределенно не знает», встречаются часто на устах мало мыслящих людей; они, например, говорят: «Он упорно не хочет». Здесь соединение причины и последствия. Упорство есть следствие нехотения; говорящий стягивает их в нечто одно, причем из последствия делает качественное определение причины.

Очень уродливое слово, весьма прочно усевшееся в современном оби­ходе,— «подвезло»: «Ему в этом деле подвезло». Если это правильно, то правильно было бы и настоящее время: «Ему в этом деле подвозит». Между тем, всякий скажет: «Ему в этом деле везет». Следовательно,— в прошедшем: «Ему в этом деле повезло». Повезло, а не подвезло. Это оста­ток того, что можно назвать - юнкерство: «подвезло», «марка», «нуль вни­мания». Один юноша так сказал: «Когда мой батька сыграет в ящик». Это значило — когда, он умрет...

Укажу еще на одно неправильное словопроизводство, сейчас получив­шее большое распространение. От слова «большевик» произвели прилага­тельное - «большевистский». Суффикс истский есть прилагательное окон­чание от существительных, кончающихся на ист: «роялист» - «роялист­ский», «кальвинист» — «кальвинистский». Суффикс иностранного происхож­дения, который иногда принимает и форму ический: «коммунист» — «ком­мунистический», «монархист» — «монархический». Такие окончания были бы уместны, если бы мы имели дело с существительным «большевист»: тогда прилагательное было бы «большевистский» или «большевистический». Но слово, кончающееся на к, может в прилагательной форме дать только суффикс цкий: «мужик» — «мужицкий», «покойник» — «покойницкая», «дурак» - «дурацкий», «большевик» - «большевицкий»; допустима и форма «большевический». Конечно, все эти формы не имеют влияния на содер­жание этого понятия...

Поговорим теперь о «дежурных» словах, о привычках речи без иска­жения грамматического и лишь с малым искажением смысловым; есть, впрочем, и такие в их числе, которые и смыслового искажения не пред­ставляют, а заслуживают презрения только по назойливости своей.

Кому не известна формула большевичкой вежливости — «извиняюсъ»? Сколько прекрасных русских слов есть для того же самого. «Виноват». Но разве можно признать себя виноватым? «Простите». Да наплевать мне, прощаете ли вы меня или нет. А я сам «извиняюсь», и будет с вас. Ужаснейшее слово и ужаснейшее с ним поведение: прежде вам наступали [41] на ногу и говорили: «Простите», а теперь вам говорят «Извиняюсь» и -наступают вам на ногу. Распространенность этого слова можно сравнить только с некоторыми насекомыми, да, пожалуй, еще с формулой - «Ни­чего подобного».

Заняв место таких выражений, как «никогда», «нисколько», «ни в коем случае», «ничуть не бывало», выраженье «ничего подобного» в конце кон­цов утвердилось, как простое «нет», когда оно произносится с некоторой силой, с возмущением. Трудно объяснить пошлость этого выражения тому, кто ее не чувствует. И что же сказать о тех, кто к нему прибегает, как к некоей изысканности!... Это один из тех культурных обманов, которыми обольщается и ублажается народ...

Слово «товарищ»! Какое прекрасное, священное слово! Товарищ по школе, товарищ по полку, товарищ по несчастию... Вспомните только, как Пушкин употребляет это слово, вспомните «Лицейские годовщины». Что же сделали из него? Незнакомый к незнакомому подходит: «Товарищ, поз­вольте закурить». Чекист обыскивает вас: «Ну, товарищ выворачивайте ваши карманы». Оно превратилось в совершенно бессодержательное об­ращение,- вылущенное, выпотрошенное слово.

Появилась и благодушная, трамвайная формула обращения между женщинами: «Мадамочка». О, дивное русское слово «Сударыня»!... Нет, не понимают люди, что от них не убудет, если они другому прибавят.

Часто приходится слышать - «между прочим» (и в этих случаях даже - «между прочим») вместо «между тем»: «Он мне обещал, а между прочим не исполнил». Это остаток семинарства. «Между прочим» можно сказать только, когда оно может быть заменено словом «в том числе». В тех же случаях, когда оно хочет заменить слово «тем не менее», оно не к месту, надо говорить — «между тем».

Такое же «семинарство», как в употреблении «между про т чим» вместо «между тем», сказывается в употреблении слова «слишком» вместо «очень». «Такой-то человек мне нравится,— слишком образованный». Явно неверно. «Слишком» может относиться только к такому качеству, которого следует убавить; в этом слове всегда есть некоторое осуждение. Как же может человек нравиться тем, чего ему надо сбавить? Обратное было бы верно: «Он мне не нравится,—он слишком образован». Кто в провинции живал, тот слышал подобные речения, главным образом в духовной среде...

Как часто, говоря о женщине, употребляют выражение «интересная». Я даже слышал раз в вагоне: «Ах, не скажите, он поинтереснил». Интерес есть нечто активное, излучающееся от человека в связи с его волевыми проявлениями. Но слово «интерес» в смысле внешней привлекательности есть нечто произвольное и в последней степени безвкусное. Знаю, что Лев Толстой прямо выходил из комнаты, когда при нем кто-нибудь так выражался. Сам он так говорил: «Женщина, возвратившись из Индии, может быть интересна своими рассказами, но она не может быть интерес­на в желтом платьи». [42]

Много пошлости вливается в речь через безразборчивое употребление слова «роскошный». Оно совершенно утратило свой истинный смысл цен­ности, стоимости, вообще всего, связанного с затратой человеческих средств. Вполне понятны выражения, как «роскошная квартира», «роскош­ная обстановка», но отвратительны выражения, как «роскошная малина», «роскошная комета», «роскошная селедка». Что сказать про наречевое применение этого слова, как, например,- «Он роскошно знает свой пред­мет», «Он роскошно читает лекции», «Этот тенор роскошно поет»... Совер­шенно выхолощенное, обескровленное слово, ничего не значащая прибаут­ка. Это то же, что «увы и ах», это сор в речи, ато не речь.

Такой же «сор» - слово «шикарный». Я слышал и про шикарную землянику, и шикарную селедку, и шикарный дуб, шикарную комету даже. Здесь, кроме иностранного слова, кроме искажения смысла, кроме приме­нения слова к такой области, в которой оно не приложимо, есть еще ка­кая-то легкость в неразборчивости; есть известная дешевка в пользовании тем, что пущено в оборот... Ужасная обтрепанность в этом словесном одея­нии, рыночность, «убогая роскошь наряда»...

Наконец, возьмем еще маленькое словечко - «пока». Вы всегда дума­ли, что «пока» значит - «в то время как», «между тем как», что оно подчиняет одно действие другому в порядке одновременности? Совсем нет. «Пока» значит теперь, в черте советской оседлости: «до свидания», «будь тс здоровы», «не сомневайтесь в моем обещании» и много подобного. Это как маленькие пилюли советской обходительности...

Есть еще и другая пилюля сгущенного благожелательства: «Всего!». На этом обыкновенно прекращаются телефонные разговоры, после этого - отбой.

***

Скажут, что и в других языках не все обстоит благополучно, что и. там в разговор втираются пошлости, и там люди говорят не «академично». Совершенно верно. Во французском очень много оборотов не «академиче­ских», много входит в обиход слов бульварных; даже есть словарь париж­ского «арго». Но никогда это не проникает в литературу, или, если проникает. то как сознательное проникновение,- в кавычках, как окраска того человека, который описывается, или той среды, к которой он принадлежит. У нас же, что безотрадно, это то безразличное неощущение ошибки и пошлости, с которым люди выражаются и устно и в печати. У нас не чувствуются культурные категории; такой богатый и разнообразный язык, как русский, покрыт покровом однообразия; нет критического отношения к ценности слова. Не понимают люди, что в слове выражается известный уровень, что это есть своего рода «воспитанность». Один человек описы­вал гостиную: «Мебель была покрыта креПоном, на столах стояли вазы и вазоны». Этого достаточно, чтобы видеть культурный уровень человека. [43] То же самое сказывается и в выборе слов: он свидетельствует об уровне, И надо сказать, что, не задаваясь оценкою большей или меньшей высо­ты нашего уровня (поскольку он сказывается в выборе печатного слова), однообразие этого уровня удручающе. Иногда больно читать, как и боль­но слушать.

Да, русский язык претерпевает искажения, с которыми не может ми­риться сердце, искренно любящее великое орудие мысли, коим писал Пушкин. В наш житейский обиход втираются слова и выражения с новым, неприсущим им, насильственным значением, в таких сочетаниях, кото­рые не только коробят слух, но оскорбляют здравый смысл. Выражения пошлые легко распространяются; людская переимчивость чеканит одно­образную лживую монету, которая вытесняет драгоценное разнообразие нашего языка. Штампы, трафареты подхватываются налету, и готовые ярлыки своим безличием обесцвечивают яркость речи; готовые обороты заменяют самодеятельность, заимствование убивает творчество. Неправильное пользование словом искажает мыслительный аппарат, вызывает умственную неясность, умственную лень; легкая удовлетворяемость при­близительным словом ведет к неминуемой расплывчатости мышления. Таковы опасности, на которые хотелось в этих строках обратить внима­ние интересующихся. Не то важно, то есть не то — самое важное, что неточное мышление искажает речь, а то важно и опасно и страшно, что неточная речь искажает мышление.

На том «соре», до которого мы дошли, мы могли бы и остановить нашу маленькую попытку чистки русского языка, но нам надо погово­рить об опаснейшей язве нашей речи,- об иностранных словах. А прежде того хочется ответить на одно весьма ходячее возражение, которое выдви­гается всякий раз, когда заходит разговор о чистке языка.

«Язык есть нечто живое, это есть развивающийся организм; нельзя его в рамки вкладывать, нельзя его связывать правилами, это есть наси­лие. Язык свободен». И во имя свободы эти люди даруют право граждан­ства худшим искажениям и ошибкам. Здесь явно неправильное истолко­вание понятия свободы. Свобода вовсе не значит — предоставление себе: свобода не значит- потакание. Как в мире нравственном, как в мире общественных явлений, так в мире искусства только та свобода имеет цен­ность, которая зиждится на подчинении. Свобода до подчинения есть хаос; из хаоса человек входит в подчинение и в подчинении обретает новую, уже ценную свободу. Ведь сколько бы люди ни превозносили пре­лести и преимущества «свободного воспитания», а признать они должны, что красть нельзя, стричь волосы надо, лгать не подобает и в носу ко­вырять непристойно. Раз они это признают, как же они отнесутся к тому, кто во имя свободы будет восставать против воспитательных мер, направ­ленных к искоренению этих дурных привычек? По отношению к чистке языка они именно так поступают. Поднимая голос за свободу в языке, они упускают - воспитание, и, поднимая голос за творчество, они совер­шенно упускают из виду действующую в людях переимчивость и падкость [44] на все готовое. Они делают, таким образом, как раз обратное тому, что хотят: они поощряют несвободу, они заступаются за ярлык, в то время как ратуют за свободу и за творчество. Здесь действует какой-то дух умильной слащавости, который совершенно непонятен в вопросах научных и вопросах нравственного воспитания. Один критик мне однажды, по поводу моего выступления против иностранных слов, возразил, что я на­силую человеческую природу, и что, если человек говорит «мерси», то потому, что это ему естественнее, а если его заставлять говорить «спаси­бо», то выражение его благодарности будет неискренно! Ведь так можно дойти и до того, что, если человек за столом в гостях по восточному обычаю не рыгает, то благодарность его хозяйке будет неискренна.

Грустно, но приходится отметить, что, по-видимому, любовь к своему языку не сидит в русском человеке. Когда я в Москве перед своими многочисленными слушателями, учениками театральных школ, говорил о губительном пристрастии к иностранным словам, ни одного не нашлось, который бы сказал: «да, правда, это гадко, это обидно, русскому уху противно, русскому сердцу больно. Давайте, дадимте друг другу слово изгонять иноземные слова, будемте говорить чистым, настоящим русским языком». Нет. Ни одного не нашлось, который бы так сказал, а все толь­ко с задором, с тем душком, с каким ставятся словесные ловушки, спра­шивали: «Да чем же это плохо? Да почему же нельзя? А как же сказать иначе? А кто же сказал, что это нельзя?»... и т. д. Очевидно, отсутствует в русском человеке любовь к своему языку, если он не страдает от ис­кажений его.

Перейдем же к иностранным словам.

***

«Товарищи! Прежде всего я должен вас информировать, что, несмотря на то, что мы с ними состоим в тесном контакте, ориентироваться во всех инкриминируемых дефектах очень трудно, несмотря на анкету, и что-нибудь определенное зафиксировать в этой плоскости не представляется никакой возможности. Можно лишь констатировать факты, не задаваясь коррективом, да и то при доминирующем настроении коллектива вряд ли можно ожидать продуктивности от нашей дискуссии...» И т. д. и т. д. Вот как теперь говорят за рубежом советским.

Иностранное слово не потому плохо (не потому только), что засоряет язык, но и потому (главным образом потому), что, заменяя ясное, опре­деленное слово новым, мало понятным и потому неясным, влияет и на запас умственных понятий затмевающим образом. Поясню на примере. Во время одной лекции в Москве перед рабочей аудиторией я спросил:

- Вот, сейчас кто-то из вас сказал слово «продуктивный». А что значит «продуктивный»? [45]

Последовал поспешный ответ:

- Продуктивный? Полезный.

- Вот как? Молоко полезно?

- Полезно.

- Продуктивно?

- Нет.

- Так что же значит «продуктивный»?

И заменил я им это иностранное слово русским словом - «плодотвор­ный», «производительный».

- Понимаете?

- Понимаем.

Что же происходит? Понятия полезности и плодотворности, столь ясно разграниченные в русском языке, в умах этих людей уже слились в одно понятие под общим неясным иностранным словом. То же самое было со словом «компенсация». Спрашиваю — что значит?

- Компенсация? Награда.

Привожу пример деревни, пострадавшей от взрыва складов; жители по постановлению власти получили «компенсацию». Что же, спрашиваю,- они пострадали и за это, по вашему выходит, награду получили? Объяснил им разницу между наградой и возмещением. Вот, значит, но­вый пример того, что под покровом общего малопонятного слова стира­ется разница понятий, утрачивается мозговая дифференциация. (Изви­няюсь: иностранное слово). В этом наиболее пагубная сторона того на­плыва иностранных слов, которым заливается наша речь. Есть, кроме этой логической стороны, и психологическая. Люди почему-то думают, что они умнеют, когда произносят слова, которых не понимают. Создает­ся у человека какое-то подобие культуры, которая на самом деле ниже той, которая ему присуща. Это я ясно ощущал, когда во время революции в деревне слушал тамошних говорунов. Они говорили «умные слова», но были положительно глупее своих отцов, которые, глядя на сынков, не то умилялись, не то конфузились. Влияние иностранного слова несом­ненно расслабляющее, когда говорящий не сознает под ним корней. Как всякое полузнание, оно хуже незнания, все равно как полуистина есть уже заблуждение. Все что было сказано в первых строках этой статьи относительно обратного действия слова на разум, в наибольшей степени приложимо к иностранным словам. Думаю, что общее положение доста­точно ясно после сказанного и нескольких приведенных примеров. Хочу дать небольшой список «дефективных» выражений и к ним соответствую­щих «коррективов».

Нельзя продолжать список до бесконечности. Остановимся и здесь. Но скажем, что представители тех классов и профессий, которые бы должны подавать пример уважения к языку, дают пример обратного. Я слышал профессора университета, который говорил, что на сторожа можно возложить обязанность отапливать помещение, что «в крайнем случае можно его за это и гонорироватъ»... Такие обиходные слова, как «пардон» и «мерси», кроме вульгарности своей, свидетельствуют и о том еще, что люди как будто не имеют природных инстинктов вежливости, если должны выражения их заимствовать от других. Один врач записал в книгу санитарного поезда: «Всем сестрицам большое русское мерси».

Есть слова, которые перенимаются из иностранного языка с совершенным искажением смысла. Так, слово «будировать». По-французски оно значит «дуться» (на кого-нибудь). У нас же (вероятно по созвучию со словом «будить»?) оно употребляется в смысле «расталкивать», «под­стрекать»; им заменяют другое иностранное слово — «агитировать»: «В 1905 году по деревням разъезжали люди, которые будировали население»... Говорить ли о технических терминах, всех этих словах, прие­хавших к нам на автомобилях, прилетевших на аэропланах? Все эти «ангары», «виражи»... Говорить ли о словах, свидетельствующих о «хоро­шем тоне»? «Персоны, куверты, персонажи, сервировки, вестибюли, мар­ши лестницы, антре, портьеры, драпри, жалюзи» и т. д. и т. д. А наре­чия? «Абсолютно, колоссально, кошмарно» и т. д. и т. д.

Да, далеко мы ушли от наших корней и все дальше уходим. И хо­чется вспомнить слова Тургенева о русском языке,— что только великому народу дан великий язык. Но что же мы из него сделали? Что сделали из «великого, могучего, правдивого, свободного»? Не велик уже, когда так много воспринял пошлого; не могуч, раз прибегает к иноземной помощи; не правдив, если не из своих корней черпает, и не свободен, раз повинуется внешним указаниям, не развивается из себя...

Русский язык в опасности. [47]