Стилистическая метаморфоза Виктора Конецкого

Совершив однажды - в повести «Соленый лед» (1969) - то необходимое превращение, которое дало ему неповторимость и сделало настоящим писателем, Виктор Конецкий, казалось бы, должен был «устояться» в своем творчестве. И последовавшие затем путевые повести («Среди мифов и рифов», «Морские сны» и др.) действительно были «продолжением» «Соленого льда». Но уже во «Вчерашних заботах» в стиле писателя стало вызревать нечто новое, а в повести «Третий лишний» это новое проявило себя в полную силу.

«В феврале я узнал, что суда, на которые получу назначение, зимуют в Ленинграде у набережной Лейтенанта Шмидта, и пошел взглянуть на них.

После оттепели подмораживало, медленно падали с густо-серого неба белые снежинки, на перекрестках виднелись длинные следы тормозивших машин - был гололед.

Я вышел к Неве, дождался, когда милиционер отойдет подальше, спустился на лед и пошел напрямик через реку к низким силуэтам зимующих судов. На реке было тихо, городские шумы отстали, и только шуршала между низких торосов поземка».

Так спокойно и размеренно писал В. Конецкий в 1969 году в книге «Соленый лед». Начало повести «Третий лишний» (1983) по сравнению с этим - резко контрастно:

«Срочно заканчиваю медкомиссию, а давление черт знает какое.

Глотнул патентованных таблеток, уломал терапевта, иду к зубному. Перекурить надо перед таким делом. Курю на лестничной площадке с молоденькими морячками и узнаю из их разговоров о смерти Виктора Д, в Антверпене, на судне. Скоропостижно умер. До того трое суток не по кидал мостик - туман в Ла-Манше, туман в Шельде, а там ждать в дрей­фе лоцманов у шлюзов на течении, и так далее. И вот пришел в Антверпен, лег спать и не проснулся - сердечная недостаточность».

Когда сравниваешь эти отрывки, может показаться, что написаны они совершенно разными авторами. Как изменился стиль писателя за 15 лет! А ведь и там, и здесь повествование ведется от лица самого Конецкого, он не прячется за образом выдуманного рассказчика. Лексика обеих по­вестей примерно одинакова (ее диапазон достаточно широк и допускает [20] включение морского жаргона и грубовато-просторечных слов и выражений), но грамматика...

Во втором отрывке сразу бросается в глаза обилие бессоюзных конструкций (Глотнул патентованных таблеток, уломал терапевта, иду к зуб­ному), что придает речи особую нервозность и стремительность. Нет здесь местоимения «я», хотя повествование ведется от первого лица (исполь­зование вместо двусоставных предложений: «я курю» параллельных им односоставных определенно-личных: «Курю на лестничной площадке»).

Поражает в «Третьем лишнем» обилие всякого рода умолчаний (на­пример, эллипсисов: «На столах ни одной бумажки, полированное дерево, чехлы на мебели. В книжном шкафу за зеркальными стенками ВСЭ, спра­вочники...»). Вместо размеренной, плавной речи в первом отрывке сплошь «дерганые» фразы, стиль письма становится «телеграфным». Произошла стилистическая метаморфоза. При этом художественные средства, исполь­зуемые Конецким, скрывают глубинный смысл происходящего, и его нельзя постичь, обратившись лишь к особенностям языка, минуя образ автора.

С первых же страниц повести открывается нетрадиционное писатель­ское мышление. И крайняя сжатость фразы - есть лишь выражение этого мышления:

«Поезд пришел в Ригу в 08.58,

Очень далеко тащиться к такси. Не хватает носильщиков.

Мела слабая метель.

На судне обрадовала каюта - двухместная первого класса на меня одного».

Впечатление стремительности происходящего достигается монтажом картин, описанных с предельной лаконичностью. Это как бы мысли на лету и краткие зарисовки с натуры, обычно так пишут в записную книж­ку; «+ 13°. Серо. Зыбь».

Безличное предложение в окружении номинативных — и весь «пейзаж». Это даже не описание, а просто фиксация явления природы, увиденного автором. Человеку, никогда не бывавшему в подобных рейсах, по трем словам-предложениям трудно составить ясную картину изображаемого. От «голой информации» в сознании «непосвященного» читателя остается лишь какое-то смутное пятно. Но ведь через ту же «голую информацию» Конецкий ощутимо передает иное - сиюминутность происходящего. Он по­стоянно держит читателя в настоящем времени. Даже когда собственно грамматическое время - прошедшее («Поезд пришел в Ригу...» и т. д.), все описываемое производит впечатление только что свершившегося со­бытия, то есть прошедшее время как бы приобретает черты «настоящего совершенного». То, что происходит в повести - происходит сейчас, в дан­ный момент. И бесчисленные вставные рассказы, которыми пестрит по­весть, - это не рассказы в собственном смысле слова (тем более, что боль­шинство из них в полстраницы), а сиюминутные ассоциации писателя. Некоторые из них поражают своей внезапностью: [21]

«Солнце, ясно, осколки айсбергов.

Вся сила и суть акварели в том, что сквозь краску просвечивает бе­лая бумага. Белый свет должен излучаться из-под краски, как он излучается из нутра айсбергов».

Об акварели писатель начинает говорить очень уж «вдруг», в тексте наступает своеобразный семантический перебой, некое «смысловое зия­ние»: айсберги - акварель, которое разрешается только в последнем пред­ложении отрывка. Но именно скачок с айсбергов на акварель каким-то особенным умолчанием рисует образ самого автора: это он только что перевел взгляд на айсберги, и в голове его мелькнула столь неожиданная ассоциация. Такой «произвол» в повествовании высвечивает образ писа­теля даже тогда, когда он и не упоминает о своем «я». И это позволяет автору писать не только о самом рейсе, но и о том, что приходит на ум и, в конечном итоге, обо всем на свете: о Наполеоне, о черепахе, которой 250 лет, о когда-то прочитанных книгах, о собственных книгах, наконец. Все - в том же предельно лаконичном стиле, когда некоторые фрагменты просто обрываются многоточием или фразой типа «ну и т. д.». И вместе с постоянным присутствием в книге образа автора в нее органично входят и иного рода ассоциации — литературные. Повесть «Третий лишний» насквозь пронизана «литературой». На страницах книги мелькают имена писателей (Конрад, Смуул, Мелвилл), имена персонажей из других повестей Конецкого.

Литературные заботы постоянно сопровождают писателя в «Третьем лишнем», иногда это новые замыслы («надо бы писать обыкновенную се­мейную хронику»), иногда — размышление о своих «приемах»: «...Конечно, всегда думаешь о возможной угадываемости прототипов, опасаешься. И в „Путевых портретах с морским пейзажем" я дал герою (капитану Ямкину, который появился и на страницах этой повести - С. Ф.) морщинистость, некрасивость, замкнутость, малоразговорчивость и сплошную седину».

Крайняя степень авторского наблюдения - момент, когда глаз скользит по только что написанному: «И вдруг я впервые за рейс достал машинку и печатаю вот это. Раньше только чиркал в блокноте». И снова через десять страниц нечто подобное: «Так качает, что зашкаливает каретку моей „Эврики" и приходится прекратить печатать эти бесценные строчки».

И теперь уже ясно видно, что повесть, которую мы держим в руках, как бы пишется на наших же глазах. Ее отрывистый, нервный стиль, столь родственный записным книжкам, летучие авторские ассоциации, ощуще­ние сиюминутности не только происходящего, но и написанного - все имеет свою стратегическую задачу: отразить в повести, помимо всего прочего, и сам процесс создания книги.

Почему же именно такие стилистические средства проявляют в тексте образ «автора пишущего»? [22]

В черновиках любого писателя можно обнаружить тот «застывший» творческий процесс, который подспудно изображает нам Конецкий. Вот фрагмент из черновых заготовок к «Подростку» Ф. М. Достоевского: «Ба­тюшки (очерк) (коклеты, черт возьми, попик, студент и проч.)». Фраза довольно трудная для понимания, хотя для самого Достоевского она была, разумеется, более чем понятна. В писательских черновиках вместе с мыслями автора фиксируется и особый тип речи. Л. С, Выготским давно уже были исследованы три таких типа - речь устная, письменная и внутренняя.

Главной особенностью устной речи является то, что в диалоге многое, понятное собеседникам по смыслу, по ситуации и т. д.- опускается. В пись­менной же речи мы имеем наиболее полные высказывания, ибо то, что можно опустить в непосредственном общении, здесь должно быть воспроизведено. Или, как заметил Б. В. Томашевский, «если бы мы писали так, как говорим, то очень часто наша письменная речь стала бы непонятной», поскольку читатель не знает, как прочитать «необычные конструкции» устной речи (Томашевский Б. В. Стилистика и стихосложение. Л., 1969. С, 263).

Наконец, внутренняя речь - это речь, обращенная к себе, через внутреннюю речь рождается наша мысль: и главнейшей характеристикой этой речи будет ее краткость, сжатость. По Выготскому, в силу простого самопонимания «нам никогда нет надобности произносить слова до конца», и потому здесь «синтаксис и фонетика сводятся до минимума», «сгущают СЯ» (Выготский Л. С. Собр. соч.: В fi т. М.. 1982. Т. 2. С. 346).

Но можно вывести и еще один тип: внутренняя речь, выраженная пись­менно. Она более «развернута», нежели собственно внутренняя. Тот же «сгущенный» синтаксис и предельная краткость, невозможная в пись­менной речи.

В фрагменте из Достоевского была приведена как раз «в чистом виде» речь, обращенная лишь к себе (и потому столь туманная для читателя), а при этом - речь, зафиксированная на бумаге. Ведь и фразу «Князь Христос» из подготовительных материалов к «Идиоту» мы понимаем толь­ко потому, что нам уже известен князь Мышкин. Но если бы этот образ не воплотился в романе Достоевского, то «Князь-Христос» так и остался бы для нас загадкой.

Причем, если исходить из грамматического строя этой фразы (неза­висимо от того, примем ли мы «Христа» за сказуемое, а само предложение - за двусоставное, или же - за часть подлежащего, а предложение воспримем как назывное), то мы не уловим того смысла, которое оно выражает. И если поставить вопрос, что же понимал под этим Достоев­ский, то ответом будет роман «Идиот», взятый целиком, со всей сложной иерархией смыслов, в нем заключенных. Конечно, когда писалась фраза «Князь-Христос», такой иерархии еще не существовало. Но потенциаль­но - она уже заключалась в этом выражении, сам образ «Князя-Христа» создал семантическое поле, из которого родился роман. [23]

Конечно, вряд ли возможно написать художественное произведение из одних только загадочных «формул» (вроде того же «Батюшки (очерк)...»). Особенности внутренней речи человека столь же уникальны, как отпечатки его пальцев, и, следовательно, такая речь не будет понята. Но зато возможен особый «двойной» текст, в котором сливается «речь для себя» и «речь для других». И подобного рода недоговоренность, умол­чание (как в черновиках Достоевского, только в более «развернутой» фразе) встретится и в «Третьем лишнем» Конецкого.

«Капитан на „Брянсклесе" Конышев! Это он возил К. М. Симонова с семейством на „Комилесе" по Арктике». Эту фразу Конецкий бросает мимоходом, само сообщение не играет в сюжете «Третьего лишнего» ни­какой роли, и если не знать, что упомянутый сюжет (поездка К. М. Си­монова) уже попал в другую книгу писателя, то нельзя вполне понять и этого ассоциативного скачка. То же происходит и в самом начале по­вествования, когда писатель узнает о смерти Виктора Д. в Антверпене, у него «невольно мелькнуло» название другой своей повести: «Последний раз в Антверпене».

Полный смысл этих фрагментов выходит за рамки повести «Тре­тий лишний», ее контекста. Но он существует в сознании автора, и какой-то дополнительный смысл («автору что-то известно, но он об этом не говорит»), кроме того прямого, который в этих фразах заключен, до­ходит и до читателя.

Возникает двойственность самого повествования, в книге сосуществуют и проникают друг в друга два литературных пласта: повествование об антарктическом рейсе - и самоисследование, запечатлевшее и творческий процесс писателя.

Ранее в одной из глав «Соленого льда», тоже был «автор пишущий» (неудачная работа над ненужной эпопеей, которая заставила тогда Ко­нецкого бежать из литературы - в плавание). Но если в «Третьем лиш­нем» этот образ словно проступает изнутри текста, то в «Соленом льде» его пришлось «рисовать»:

«...Надо писать о том, что видишь и как видишь. А что и как вижу я?

Вот этот вопрос я и задал себе в тридцать пять лет. И попал некото­рым образом в положение сороконожки, у которой спросили, с какой ноги она начинает прогулку.

Перечитав эпопею, я обнаружил, что все написанное писал не я, а черт знает кто. Быть может, тот, кого я из себя изображаю. Выть мо­жет, доктор-окулист, который еще в детстве прописал мне по ошибке очки от близорукости».

Почему же в конце 60-х такое изображение писательского труда оста­лось чисто внешним, без внедрения творческого акта непосредственно в создаваемый текст, а в начале 80-х это внедрение произошло и повлек­ло изменения в стиле?

Главный драматический узел «Третьего лишнего» - столкновение Ко­нецкого с капитаном Ямкиным, который ранее уже побывал в «героях» [24] (повесть «Путевые портреты с морским пейзажем») и теперь не желает «попасть в персонажи» еще раз. К тому же, «тяжко бывает жить на судне, - исповедуется Конецкий,- где ходят по рукам твои книги. Попро­буйте такую пытку: пообщайтесь четыре месяца с морячками, которые четыре месяца выискивают в ваших опусах самых неуловимых блох».

Двойственное положение Конецкого, его принадлежность к двум сфе­рам деятельности (морю и литературе) породили особую ситуацию: на долгое время автор остается один на один с привередливыми читателями (и героями) на крошечном «пятачке» судна, то есть в замкнутом и крайне ограниченном пространстве. Он вынужден теперь в своем творчестве за­мечать и выверять каждый свой шаг. И для самозащиты, чтобы отвести претензии живых героев (типа: «я не такой, каким ты меня изобразил»), ему и нужен «автор пишущий»: пусть увидят писателя в процессе твор­чества и, быть может, поймут, как реальность преображается в литера­турном произведении.

Иначе говоря, сама жизнь заставляет думать о своем творчестве, толкает Конецкого на путь самопознания и, в конце концов, создает осо­бое драматическое самоощущение автора, которое заполняет каждое мгно­вение его жизни, проникает в стиль, порождая эти торопливые, спешащие фразы, своеобразную форму писательской исповеди.

Разумеется, формула «бытие - образ автора - стиль» действует не столь уж непреложно. Чтобы «сработало» первое звено (изменилось «бытие» - изменился образ автора) необходимо не только мужество, но и внутрен­няя готовность писателя к такому превращению. У Конецкого склонность к метаморфозам - одно из «корневых» качеств. Испытав однажды чувство «писательской неполноценности», он бежал из литературы - в плавание, и возвратился в литературу иным. И «новый» Конецкий живет уже в непрекращаемой изменчивости. Только первичный цикл: бегство в пла­вание и возврат в литературу с обновленным видением мира - сократился, поскольку и в плавании Конецкий пишет.

После трех путевых повестей, где пишется «обо всем на свете», «Пу­тевые портреты» удивляют ясным сюжетным стержнем. В традиционное для Конецкого лирико-сатирическое повествование «Вчерашних забот» вкрапливаются конспективные дневниковые записи, которые в «Третьем лишнем» становятся ведущим способом повествования. Наконец, «семей­ная хроника», о которой он лишь мечтает в «Третьем лишнем», начинает прорастать в книге «Никто пути пройденного у нас не отберет» (1987). По свидетельству писателя, это его последняя «морская» повесть, значит дальше новое превращение. [25]

Date: 2015-07-11; view: 493; Нарушение авторских прав