Не богом единым 8 page

По странному совпадению, В.Соловьев ездил на свидание в Египет в 1875 году, т.е. в том же году, когда Е.П.Блаватская основала Теософское общество. Уж не она ли была вышеупомянутая «великая богорожденная женственная монада»? Андрей Белый, один из апостолов В. Соловьева, усиленно штудировал труды Блаватской, но так и не понял: ее стекловидные, большие и выпуклые голубые глаза — шарлатанские или гениальные?[220].

Другому апостолу В.Соловьева, Блоку, Д.Андреев посвятил в своей «Розе мира» целую особую главу. Называется она «Падение вестника» и начинается с того тезиса, что «человек, лишенный мистического чувства и опыта, так же бессилен «разобраться» в Блоке, как бессилен осмыслить теорию относительности тот, кто не обладает знанием высшей математики»[221]. По сути это верно, но ведь и «мистический опыт» тоже может быть разным: только что говорится, что у В.Соловьева он был один, а у Гете и Новалиса — другой. И мистический опыт одного — отнюдь не отмычка для понимания всех других. Блока Д.Андреев, во всяком случае, не понял.

Д.Андреев признавался, что при чтении критических статей А.Белого и Мережковского о Блоке его «охватывает недоумение, потом чувство горечи, а под конец — глубокая грусть... Точно даже злорадство какое-то сквозит в этих ханжеских тирадах по поводу «измены» и «падения» Блока. И все облечено в... нагло поучающий тон». Вроде бы верно оценивает Д.Андреев этих критиков, но вдруг кончает: «И все же измена действительно свершилась. И по существу дела каждый из этих непрошенных судей был прав»[222]. Как видим, пресловутый мистический опыт Д.Андреева толкал его самого в ряды «наглых ханжей», а не к пониманию Блока. А ведь иногда он был так близок к этому, что хотелось бы крикнуть ему, как в детской игре: «Горячо!» Например, когда он писал, что никто не сумел осмыслить мистическую двойственность, даже множественность первого же сборника стихов Блока, в котором можно обнаружить наличие трех существенно различных пластов»[223].

Вот оно, нужное слово, произнесено, наконец: множественность, плюрализм! И именно три пласта! В Блоке, как в истинной монаде, соединялись все три реальности: духовная, собственно монадическая, волевая (уровень архетипа) и материальная. Людям, представляющим себе мир в урезанном виде, либо «чисто духовным», либо «чисто материальный», такое сочетание казалось невозможным, а для Блока оно было естественным. Этого не понимали ни его близкие друзья, ни Д.Андреев.

По его мнению, например, «самое наименование — Прекрасная Дама — говорит об отдаленных реминисценциях Запада: недаром Блоку так близок был всегда мир германских легенд и романтизм средневековья»[224]. Здесь поправку вносит уже А.Белый: «Понять Гете — понять связи «Фауста» со световою теорией; понять Блока — понять связь стихов о «Прекрасной Даме» с «Двенадцатью»; вне этого понимания Блок партийно раскромсан». Все, написанное о Прекрасной Даме, «полно пошлостей, плоскости; видеть в Ней стиль и романтику средних веков, после смытую реальными, гражданскими темами, — непонимание Блока; увидеть в «Ней» сказку, приятную нам, — непонимание тоже»[225].

«Но не космическими видениями, не чистым сверхмирным блистанием... светится здесь луч Женственности, — продолжает высокопарно вещать Д.Андреев — Он проходит как бы сквозь туманы, поднимающиеся с русских лугов и озер, он окрашивается в специфические оттенки метакультуры российской... Образ той, кто назван Прекрасной Дамой, обрамляется русскими пейзажами, еловыми лесами, скитскими лампадами, дремотной поэзией зачарованных теремов»... Именно вследствие этого А.Белый, С.Соловьев, С.Булгаков не могли признать в Прекрасной Даме Ту, Кому В.Соловьев посвятил свои «Три свидания». «Они недоумевали перед слишком человеческими, слишком национальными одеждами Прекрасной Дамы»[226].

Но в стихах Блока был еще и третий пласт, который, как полагал Д.Андреев, заставил бы В.Соловьева «тревожно насторожиться». Сборник писался в пору влюбленности Блока в его невесту, Л.Д.Менделееву, и прорывавшийся в его стихах голос живой страсти больше всего пугал христианских ханжей. Им казалось, что это переплетение «погружает все стихи в мглистую, тревожную и зыбкую неопределенность», которую «сам поэт даже не осознает», потому что «он весь — в ней, внутри нее, в романтическом смешении недоговоренного земного с недопроявившимся небесным»[227].

Сами они были «недопроявившимися», недоделанными, эти «лучшие друзья» и комментаторы с «мистическим опытом»! Узрев перед собой гармонию, они не поверили своим глазам, дружно воскликнули: «Не может быть!» и приложили все усилия к тому, чтобы ее разрушить.

И разрушили. Особенно постарался С.Соловьев, кончивший жизнь в сумасшедшем доме. А.Белый рассказывает, как он понял из сумбурных рассказов С.Соловьева, вернувшегося со свадьбы Блока, что женитьба Блока на «эмпирической девушке» вызвала вопрос: кто для Блока невеста? «Коль Беатриче, — на Беатриче не женятся; коли девушка просто, то свадьба на «девушке просто» измена пути». Подымался вопрос свадьба ли это или это — мистерия? По описанию С.М.Соловьева я понял: «мистерия»[228].

«Эмпирическая девушка» тоже взбунтовалась. «Любовь Дмитриевна оказалась вполне земной женщиной, чуждой всякой отвлеченности и мистики, — пишет Л.К.Долгополов в своей книге «Александр Блок»[229]. — На время она, плененная Блоком и необычайностью всего, что с ним было связано, проникается его мыслями и надеждами и даже тем языком, полным намеков, иносказаний, мистической возвышенности, на котором изъяснялись «соловьевцы» (в их кружок попал к этому времени Блок). Но затем наступило отрезвление». Л.Менделеева не захотела играть роль некоей отвлеченной «функции». О своем отказе от этой навязанной ей роли она написала Блоку в январе 1902 года, обвинив его в том, что он смотрит на нее «как на какую-то отвлеченную идею», что он не видит в ней «живого человека». «Вы от жизни тянули меня, — писала она, — на какие-то высоты, где мне холодно, страшно и... скучно»[230].

Тогда конфликт был улажен, свадьба состоялась, но счастья ни Блоку, ни его жене она не принесла. Как объясняла впоследствии Л.Д.Блок, в сознании Блока образовался «разрыв на всю жизнь» между любовью плотской, телесной и духовной, неземной. После женитьбы Блок «сейчас же принялся теоретизировать о том, что нам и не надо физической близости, что это «астартизм», «темное» и Бог знает еще что»[231].

Гармонии на этом уровне не получилось. Блок не нашел в земном мире свою монадическую пару, но ему и не суждено было найти, потому что у него была другая миссия. Д.Андреев сетовал о «падении вестника», а на самом деле Блок был «вестником падения»: любовь этой монады к русскому архетипу потерпела такой же крах, как и его любовь к женщине.

Он понял: «будет темно»; он ждал: «разовьются жестокие бури»[232]. В 1903 году он предрекал:

«Все ли спокойно в народе?

— Нет. Император убит»...

— Кто ж он, народный служитель?

— Темен, и зол, и свиреп...

Он к неизведанным безднам

Гонит людей, как стада...

Посохом гонит железным...

Д.Андреев считал, что Блок обладал «провидческой способностью в узком смысле этого слова, т.е. способностью исторического предвозвещения... хотя редко ею владел». Но в поэме «Двенадцать» он не увидел «не только элементов пророчества — хотя бы просто исторической дальновидности — по его мнению — в этой поэме нет»[233]. Да есть они, только читать надо уметь!

Всех до сих пор озадачивает появление в конце этой поэмы Иисуса Христа. Думают, будто Блок этим образом «благословил революцию». А смысл-то совсем другой. Красногвардейцы чувствуют, что кто-то «ходит беглым шагом, хоронясь за все дома», угрожают ему «Стрелять начнем!» и стреляют, но он «и за вьюгой невидим, и от пули невредим». Он впереди них, но это не значит, что во главе их, — он после них, он в будущем, как голодный пес, старый мир, — в прошлом. (В поэме «Возмездие» Блок сравнивал с голодным псом собственного отца!). Он — нынешняя Россия, впавшая в православие, как в детство, посткоммунистическая Россия. Могут возразить: он с красным флагом. Да красные флаги и сегодня в праздники повсюду развеваются в Москве как официальные флаги города, только вместо пятиконечной звезды на них изображен Георгий Победоносец.

Сейчас Христос. «Другого пока нет, а надо Другого», — такую запись сделал сам Блок 18 февраля 1918 года[234].

Блок, когда закончил свою поэму, сам удивился: почему Христос? Но, убедившись, что именно он, добавил: «К сожалению, Христос»[235].

Кто именно тот Другой, который должен придти, Блок не знал. И Та, что являлась ему «каждый вечер в час назначенный» в ресторанном угаре, тоже осталась для него «Незнакомкой».

Зато комментаторы — они вс¸ знают. А.Белому, например, «столь ясно, что «Незнакомка» — явление Клеопатры, лежавшей в музее и вставшей, зашедшей к Вертгейму, одевшейся в модное все, прикатившей в экспрессе в Россию; явившейся к Блоку:

И веют древними поверьями

Ее упругие шелка.

Тут — «поверья» Египта, проклятого для А.А., наградившего страшною Музою, о которой сказал он потом:

И когда ты смеешься над верой,

Над тобой загорается вдруг

Тот неяркий, пурпурово-серый

И когда-то мной виденный круг. [236]

Д.Андреев вообще сомневался, что у Блока были видения, описанные им в «Незнакомке». Но и он прозревал под блоковскими описаниями Петербурга «трансфизический слой под великим городом», «где сфинкс с выщербленным лицом — уже не каменное изваяние из далекого Египта, а царственная химера, сотканная из эфирной мглы... Еще немного... и не громада Исаакия, а громада в виде темной усеченной пирамиды — жертвенник — дворец — капище выступают из мутной лунной тьмы»[237].

«Губит людей не пиво» — их губит литература. Начитались про Клеопатру и этим их сведения о Египте ограничиваются. А ведь у Блока

...очи синие бездонные

Цветут на дальнем берегу.

Такие же синие бездонные, как были у халифа Хакима и его матери-славянки. И она может явиться где угодно, и в библиотеке Британского музея, и в петербургском ресторане. Только не всякому, конечно. Блоку Она где-то передала, написал же он:

Глухие тайны мне поручены,

Мне чье-то солнце вручено...

(опять неясно, чье)

В моей душе лежит сокровище,

И ключ поручен только мне!

Сокровищем Блока был его дар прозрения, как в прошлое, так и в будущее. Как пишет Анатолий Горелов в своей книге «Гроза над соловьиным садом»[238], «до конца дней своих Блок оставался убежденным, что какие-то роковые события неизменно во времени повторяются, тем самым выявлял свою глубинную символичность. Поэтому даже для революции большевистской поэт искал объяснений в аналогичной... ситуации римской истории. По поводу цикла «На поле Куликовом» А.Блок и сам писал: «Куликовская битва принадлежит, по убеждению автора, к символическим событиям русской истории. Таким событиям суждено возвращение. Разгадка их еще впереди». Разгром монгольских орд на Куликовом поле воспринимается поэтом уже не только как единичный эпизод истории, но и расширительно, в его исторической символике: существует «иго», враждебное жизненным интересам народа, но оно же порождает противодействие, готовность идти на «вечный бой».

В.Соловьев, поясняет А.Белый, видел угрозу России в монгольском Востоке; «панмонголизм» — символ тьмы, азиатчины, внутренне заливающей сознание наше; но тьма есть и в Западе». «Татарские очи у Блока суть символы самодержавия, или Востока, и символы социалодержавия, Запада; здесь, как и там, одинаково «очи татарские» угрожают России»[239].

Блок переосмыслил концепцию В.Соловьева. Он взял стихи Соловьева о «панмонголизме» эпиграфом к своим «Скифам», но у него звучат уже совсем иные нотки, порожденные иной реальностью, которая существует до сих пор. Реальность эта — упорное нежелание европейцев признавать русских за своих арийских братьев, убеждение, что если поскрести русского, то обнаружишь татарина, что русские это нечистые европейцы, смешанные с угро-финнами и тюрко-монголами. То же твердил и Геббельс, но оригинален не был.

«Туранцами» в Европе долгое время считали и скифов. К тому времени, когда жил Блок, иранское происхождение скифов было уже точно установлено, и Блок, как культурный человек, конечно, об этом знал. Его слова «Да, скифы — мы! Да, азиаты — мы, — С раскосыми и жадными очами!» это не констатация факта, а вызов: Вы считаете нас такими? Мы станем такими!

«Монгольский Восток» — а сегодня это Китай — уже не угроза для России. Пусть он схватится с Западом и с исламским миром (а именно с ними сражалась Россия на Куликовом поле, а вовсе не с «монгольскими ордами») и да исполнится пророчество друзов: из Китая придет огромная армия и Мекка и Иерусалим будут разрушены навсегда.

Блок умер в 1921 году, ровно через 900 лет после таинственного исчезновения халифа Хакима. Он не был его новым воплощением, но какие-то нити их связывали, иначе не явилась бы Блоку «Незнакомка».

Что это были за нити? Священные книги друзов, почитающих Хакима как Бога, называются «Китаб аль-Хакма» — «Книги мудрости».

София-Мудрость — центральная концепция всей философии В.Соловьева. В его «Трех свиданиях» А.Ф.Лосев находил «намек на душу мира, вечную женственность. Премудрость Божию, космическую Софию»[240]. Но, по В.Соловьеву, «чистая идея тоже содержит в себе какую-то чистую материю и в совокупности с этой материей является Софией. Но что это за материя в чистой идее, об этом можно только догадываться», — иронизировал А.Ф.Лосев[241].

А тут и догадываться нечего. В.Соловьев описывал монадический уровень, но, поскольку мозги его были заморочены монотеизмом, он и воображал себе некую «душу мира», «Премудрость Божию», «космическую Софию». Нет у мира никакой души, нет единого Бога и его уникальной премудрости, ни один из богов (архетипов) ею не обладает. По учению джайнов, душа (монада) — единственная сознательная субстанция, так что София не одна, их много.

До этой идеи наши софианцы не дошли, но христианские фанатики нутром чувствовали, что «соловьевство» есть ересь, равно как и софийное учение вообще, потому что оно «ниспровергает все христианство».

Но не за вами суд последний.

Не вам замкнуть мои уста! —

бросал им вызов Блок в прологе к своей поэме «Возмездие» —

Пусть церковь темная пуста,

Пусть пастырь спит: я до обедни

Пройду росистую межу,

Ключ ржавый поверну в затворе

И в алом от зари притворе

Свою обедню отслужу.

Софианство в России это то же, что шиизм и суфизм в новом Иране, это религиозный архетип будущего русского народа («Может быть»).

Мудрость может исходить только с монадического уровня. И она способна создать новый архетип внутри уже существующего архетипа.

«Великая женственная монада», если воспользоваться выражением Д.Андреева, не имела новых воплощений. Вокруг Ее сына образовался новый архетип, пусть и небольшой, но Ей хотелось. чтобы он возник у нее на родине, а родом Она была из дохристианской Руси — сына Она родила за три года до принятия Русью христианства. И Она явилась русским людям, В.Соловьеву и Блоку, но Ее явление подготавливалось вышеупомянутым «монадическим десантом», в котором участвовали не только мужские, но и женские монады, получавшие при воплощении знаковое имя «София».

И у В.Соловьева тоже была своя земная София — Софья Петровна Хитрово, племянница вдовы А.К.Толстого. У Соловьева с ней был долгий платонический роман, который так и не закончился браком.

А.Белого смущало то обстоятельство, что в сохранившихся рукописях Соловьева его почерком, только измененным, набросаны были письма за подписью «S» и «Sophie». Они появлялись повсюду в черновиках творений В.Соловьева и было неясно, что это: медиумическое общение с реальной женщиной или откровения Софии из высей духовного мира. А.Белый и его друзья гадали: Кто она? Женщина? Софья Петровна, с которою дружил Соловьев? Существо ли духовного мира, шептавшее тайны о Новом Завете? Как имя ему? «София-Премудрость»?[242].

Перемудрили А.Белый со товарищи, а ларчик-то открывался просто. В.Соловьев ведь считал земную любовь «величайшей мерзостью»: при такой внутренней дисгармонии ему и не положено было иметь земную Софию. То ли дело А.К.Толстой: он и сам был человек гармоничный и «увидев «средь шумного бала, случайно» Софью Андреевну Миллер сразу понял: это она. И их брак тоже был гармоничным, несмотря на все препятствия, которые им пришлось преодолеть.

По странному или, наоборот, совсем не странному совпадению жену Л.Н.Толстого тоже звали Софья Андреевна. Но он «вечно женственное» не понимал, относился к женщинам свысока и, как поется в песне, «начал пользоваться ей не как Кассандрой, а как простой и ненасытный победитель», а кончил тем, что вообще от нее убежал. Потому и не дано было ему пророческого дара и он оказался способным только на скучные нравоучения.

Кому-то это может показаться странным, но своя София была и у народовольцев. И не случайно отчество Перовской было «Львовна»: это была монада, пришедшая мстить тем, кто творит несправедливость, как богиня Дурга, убившая демона Махишасуру с помощью льва[243].

Блок воспел эту Софию в своей поэме «Возмездие», где описывается вечеринка землевольцев (а не народовольцев, как часто ошибочно пишут в комментариях: в первой главе поэмы речь идет о событиях осени 1878 года — «Земля и Воля» тогда еще не раскололась). И не случайно, наверное, на этой вечеринке

Старинной песни гайдамаков

Напев согласный зазвучал.

Семена софианства были заброшены и в Германию. Как пишет Вильгельм Брахман в своем исследовании «Новалис, Клейст, Г¸льдерин», любовь к Софии фон Кюн, девочке, умершей в возрасте 14 лет, заставила Новалиса осознать, что один человек может придать жизни другого такой смысл, который можно описать только с помощью религиозных категорий. И для него слились в одно София и Мария. В «Гимнах к ночи» он воспел Софию-Марию как богиню. Новалис, как известно, перешел в католичество; ему нравилось, что священники римской церкви «проповедовали любовь к святой, Прекрасной Даме — христианской религии», но католицизм Новалиса был на самом деле апофеозом его умершей невесты, Софии фон Кюн.

Прекрасная Дама Новалиса была богиней его собственной религии, как и Прекрасная Дама Блока. Но возлюбленная Новалиса умерла, как и Беатриче Данте, а возлюбленной Блока стало страшно на той высоте, на которую он ее вознес, и она попросила опустить ее на землю. И личные религии отдельных поэтов, пусть даже самых гениальных, это только их личные религии и не более. А славянская рабыня-Богоматерь, имени которой мы не знаем, но будем условно называть Софией, призывает нас создать новый религиозный архетип.

Блок понимал всю трудность этой задачи. Уже в одном из первых своих писем к А.Белому он подчеркивал, что Она открывается индивидуумам, коллективному сознанию Она недоступна; тем не менее, Ее откровения могут гласить и народам и тогда Она выявляет себя душою народа; и русскому Она, например, — существо всей России. Так толковал это письмо А.Белый[244]. Буквально же Блок писал: «Она еще только потенциально воплощена в народе и обществе... Она скорее может уже воплощаться в отдельном лице... Для взываний к лицам можно удержаться в «своей среде», для взывания к народам приходится уродиться гигантом или довести себя до парения и метафизического безразличия на случай окружающей глухоты «спящих»[245].

Блок прямо ставил перед своими друзьями вопрос: Мы что — хотим создать секту? Юный энтузиаст С.Соловьев был к этому уже готов: он видел будущую Россию как федерацию общин (почти по Бакунину), управляемых советами (даже так!), только он думал, что возглавлять эту систему будут софианцы[246], а пришли коммунисты.

Блок этих иллюзий не разделял, он рано понял, что «будет темно», что «зори светлого будущего» только мерещатся его друзьям, а реальное будущее это

«Неслыханные перемены, невиданные мятежи».

А.Белый тоже вынужден был признать позже, что атмосфера их кружка оказалась впоследствии лишь розовым абажуром, зажженным в ночи, а не солнцем[247]. А.Блок знал, что ему «чье-то солнце вручено» (именно «солнце», комментаторы зря полагают, что здесь, по идее, должно стоять «сердце»), он не знал только, чье.

Зинаида Гиппиус допытывалась у Блока:

«Ведь она, Прекрасная Дама, ведь Она — Россия?»

И Блок отвечал: «Да, Россия... Может быть, Россия. Да»[248].

Колебание слышалось в блоковском «может быть». Не хотелось ему огорчать Гиппиус, а ведь он еще в 1901 году писал:

Но страшно мне — изменишь облик Ты.

Он предвидел будущие страшные метаморфозы России. Она падала, и он падал вместе с ней. Сначала — Прекрасная Дама, богиня, потом Жена с большой буквы, а кто потом? Проститутка Катька, которую застрелили в «Двенадцати»? Да нет, еще того хуже. Перед смертью Блок сказал: «Скушала чушка-Россия своего поросеночка». Бывшая богиня превратилась в свинью. Но он по-прежнему себя от нее не отделял: пусть она свинья, он все равно остается ее «поросеночком».

И эти слова — не предсмертный бред, а диагноз болезни. Блок знал, что «долго будет родина больна», знал чем и знал, кто конкретно занесет заразу.

В советском «блоковедении» долгое время монополистом был критик, писавший под псевдонимом В.Орлов, хотя на самом деле это был очередной Шапиро. При издании сочинений Блока он безжалостно вырезал из них то, что ему не нравилось.

Вырезанное восстановил С.Небольсин в статье «Искаженный и запрещенный Блок» («Наш современник», 1991, No.8). Эта статья появилась, словно предостережение, в дни так называемого августовского путча.

«Опять либеральный сыск. Жиды, жиды, жиды». Можно подумать, это написано в наши дни, а это запись, сделанная Блоком 7 марта 1915 года.

Наступил 1917 год, и вот каким видел его Блок: «Жиды рыщут в штатской и военной форме. Их царство. Они, «униженные и оскорбленные», втайне торжествуют». «История идет, что-то творится; а жидки — жидками; упористо и умело, неустанно нюхая воздух, они приспосабливаются, чтобы не творить, так как сами лишены творчества; творчество — вот грех для еврея. И я хорошо понимаю людей... которые поступают так: слыша за спиной эти неотступные дробные шажки (и запах чеснока) — обернуться, размахнуться и дать в зубы, чтобы на минуту отстал со своим полуполезным, полувредным (=губительным) хватанием за фалды».

Блок сам говорил о себе своим друзьям, что он не мистик, а хулиган, а они не верили. Зря. Зато Гиппиус не зря обвиняла его тогда в «черносотенстве».

Вот Есенину сразу поверили, что он хулиган, хотя и он совмещал в себе хулигана и мистика, и в его глазах тоже был «прозрений дивных свет». Есенин презрительно называл Блока «голландцем на русских полях», хотя иногда он испытывал угрызения совести, чувствуя, что сам он — «вор, бесстыдно и нагло обокравший кого-то». Маяковский со смехом рассказывал, как однажды обманул поклонников Есенина, прочтя им якобы неизданные стихи Есенина, а на самом деле читал Блока: «У него и про Россию, и про вино лучше, чем у Есенина».

В Маяковском бунтарский дух был еще сильней, чем в Блоке и Есенине, ведь он был «дедом казак, другим — сичевик». Если Есенин иногда испытывал желание бежать за комсомолом, то Маяковский бежал далеко впереди. А потом оглянулся — а сзади никого нет...

У В.Солоухина есть стихотворение «Три поэта». Эти трое — сразу пошедшие на службу новой власти Блок, Маяковский и Рюрик Ивнев. В этом стихотворении мы читаем:

В круге этом узком

Звучал недолго благовестный стих.

Блок умер первым, ибо самым русским

И самым честным был из всех троих.

Он умер не от тифа, ни от раны —

Небрит, прозрачен, впалые виски —

А потому что понял слишком рано,

Сказать точнее, умер от тоски.

Что именно понял Блок? Что советская власть плохая? Да нет, берите выше. Не слишком рано, а очень своевременно, в апреле 1905 года, он написал:

Ты в поля отошла без возврата,

Да святится Имя Твое!

Он ярко представил себе, как та София, которую он так ждал, в ужасе покидает падающую Россию и никогда уже сюда не вернется. И он обращается уже не к стране, а к Верховному (для него) Божеству:

Ты, Держащая море и сушу

Неподвижно тонкой Рукой!

Это вариация той фразы, которую обычно повторяют друзы во время молитвы: «Клянусь Мессией, выравнивающим мир своей десницей!»[249], только место Мессии занимает София. А.Белый упрекал Блока, что тот ставит Софию выше Христа[250], но лишь доказывал этим упреком, что безнадежно отстал от Блока в духовном развитии. По мнению А.Белого, вся беда Блока была в том, что он не читал Р.Штейнера: «По книжечкам циклов, прочитанных Штейнером, просто указывать, где напутал в пути к посвящению Блок... И легко говорить: «Фридрих Ницше погиб оттого, что ключами науки еще не владел...» Где были «ключи»? Допустили страдание Ницше и лучшего русского, нужного русским».

«Блок — душа столь огромная, что овладей она тайнами знания, она озарила бы светом Россию»[251]. Опять это пресловутое «если бы»! У Р.Штейнера, на которого молился А.Белый, были не ключи, а отмычки, а ключами-то владел как раз Блок, о чем он и заявил во всеуслышание:

...ключ поручен только мне!

«Очи синие бездонные» он увидел «на дальнем берегу».

Что это за берег, поясняется в стихотворении «Сфинкс»:

Шевельнулась безмолвная сказка пустынь,

Голова поднялась, высока.

Задрожали слова оскорбленных богинь

И готовы слететь с языка...

Но от «оскорбленных богинь» ждал он не призывов к мести:

Я услышу забытое слово Любовь

На забытом, живом языке...

Забытый, живой язык это, надо думать, коптский язык, потомок языка древнеегипетского, забытый, как разговорный, но используемый в богослужении. Именно на коптской церкви в местечке Зейтуна в Египте произошло в апреле 1968 года явление, которое многие христиане восприняли как явление Богородицы. Но это явилась не их Богородица, а Богородица друзов. Имя «Зейтуна» («олива») означает рабыню[252].

Славянская пленница дала людям понять, что она все еще в плену. Близкие ее сердцу славянские страны все находились тогда еще под властью коммунистических диктатур. «Хотите ли вы... египетского устройства работ коммунистов?» — пророчески спрашивал некогда Герцен[253], предвидя возведение рабами новых пирамид под названием «великих строек коммунизма». Но весна 1968 года имела для славянского мира особое значение: она запомнилась под именем «пражской весны».

Советские ортодоксы сочли политику тогдашних руководителей Чехословакии «еретической» и ввели в эту страну войска. В 1415 году за проповедь религиозной свободы сожгли, как еретика, Яна Гуса, предшественника Лютера. В 1968 году никого не сожгли, но сжег сам себя в знак протеста против интервенции студент Ян Палах. Под впечатлением его гибели я написал тогда стихотворение, в котором предрекал грядущий крах коммунизма. Оно кончалось словами:

Радушно развернется пекло

Встречая исчадий своих

И даже горсточка пепла

Не сохранится от них!

У Т.Шевченко есть поэма о Яне Гусе под названием «Еретик». Она посвящена Шафарику и начинается с похвалы ему:

...славян семью большую

Во тьме и неволе

Сосчитал ты до едина —

Сосчитал лишь трупы,

А не славян...

И, о чудо! Трупы встали

И глаза раскрыли;

Обняли друг друга братья

И заговорили

Языком любви сердечной,

Подружась навеки!

И слились в едином море

Славянские реки!

Т.Шевченко выражал далее пожелание

...чтобы стали все славяне

Брятьями-друзьями,

Сыновьями солнца правды

И еретиками.

Сразу бросается разница между постановкой вопроса о славянском единстве у Шевченко и у Пушкина. Шевченко хотел, чтобы «слились в едином море славянские реки», а Пушкин размышлял: «Славянские ль ручьи сольются в русском море? Вот вопрос». В интервью украинскому журналу «Сварог» (2004, No.17-18) я предлагал продолжить нить этих размышлений: А что станет со славянскими ручьями, если иссякнет русское море (а оно иссякает у нас на глазах)? Они тоже иссякнут или все же сольются, если не в море, то хотя бы в каком-нибудь озере?

Если же монадические посланцы не будут услышаны нигде, им не останется ничего другого, как «довести себя до парения и метафизического безразличия», как советовал А.Блок «на случай окружающей глухоты «спящих». Они, эти посланцы, знают, что существуют три реальности, совершенно различные по своей сути, и полная гармония между монадой и архетипом недостижима, она возможна только внутри самой монады.

Наилучшее представление об этих трех реальностях дает буддийская религиозная картина «Колесо перерождений» (Сансариин-хурдэ), воспроизведенная на с.83 книги А.Н.Кочетова[254]. Материальный мир (круг) на этой картине когтями и зубами держит злой дух мангус, которому придан образ человека с выпученными глазами, раздутыми ноздрями, острыми клыками и длинными когтями, с чудовищно развитыми мышцами. Это и есть пресловутая «мировая воля» Шопенгауэра во всей своей красе. А вокруг на облачках плавают буддийские святые — монады. Они зовут к себе. Звали и Блока: «Забудь, поэт! Вернись в красивые уюты!» Но он не уходил, так как хранил «к людям на безлюдье неразделенную любовь». Этим он отличался от лермонтовского Ангела смерти, который, утратив чувство сострадания к людям, «простился с прежней добротой» и «его неизбежимой встречи боится каждый с этих пор». Лермонтов был вестником неизбежного и страшного, Блок пережил это страшное, «смертию смерть поправ».