Не богом единым 2 page

Но бывает и так, что монада по причине волевого истощения и материальной перегрузки сбрасывает излишнюю материю, как сбрасывают с воздушного шара балласт, чтобы подняться выше, причем сбрасывает ее куда попало. Тогда человек будет чувствовать себя чужим в своей стране, его либо потянет в какое-то определенное место, как Лоуренса к арабам, Миклухо-Маклая к папуасам или Гриоля к догонам, либо, если воля монады слишком разбрасывалась, он вообще не будет знать, где приткнуться. Карма это или что-то другое?

Другой пример. Немецкие расологи обнаружили такой парадокс, как присутствие «нордической души в ненордическом теле». Можно, конечно, объяснить его биологически, сказать, что доминантные гены определяют в таком случае внешность, а рецессивные — психику, но это еще один случай несоответствия, попадания души «не туда».

Французский философ Эмиль Бутру написал книгу «О случайности законов природы». Непреложность действия законов природы — и та ставится под сомнение, а законы Кармы? Так ли уж они непреложны?

В священных книгах тех же джанов, которые, казалось бы, так скрупулезно изучили Карму, мы с удивлением читаем: «Тот, кто в действительности не совершил Химсу (насилие), становится ответственным за последствия Химсы, а другой, кто в действительности совершал Химсу, не отвечает за плоды Химсы. Для одного мелкая Химса несет за собой со временем серьезные последствия, а для другого серьезная Химса, когда приходит время расплаты, не имеет больших последствий... От последствий Химсы, совершенной одним, страдают многие; многие совершают Химсу, но лишь один страдает от последствий Химсы»[43].

Что это напоминает? А напоминает это учение одного из братьев Леметр — теолога-янсениста XVII века, в пародийном изложении Анатоля Франса: «Бог священного писания поражает того, кто его страшится, милует того, кто ему противостоит, не принимает во внимание никаких добрых дел и предает гибели, если ему это угодно, самых верных своих слуг; ибо правосудие его не имеет ничего общего с нашим правосудием, и пути его неисповедимы»[44].

И законы природы, и законы Кармы — все нарушается вторжением сил хаоса. И в самом деле: какая уж там Карма, если сотни человек гибнут одновременно при падении одного самолета! (Примечание. В одном из детективных романов Пьера Буало и Тома Нарсежака, который так и называется «Дурной глаз», из-за одного человека с «дурным глазом» разбивается самолет, на котором летели чемпион по боксу и известная скрипачка). Гибнут они из-за кого-то одного или у всех была одинаковая Карма? О гибели десятков и сотен тысяч людей при землетрясениях и наводнениях я уж не говорю.

О Карме можно говорить отнюдь не при любом воплощении. Одно дело — воплощения архетипических элементов, другое — воплощение монад. Арихетипические элементы готовы воплощаться сколько угодно, точнее, их волевые составляющие делают это, как правило, выборочно.

Воплощенная монада это ярко выраженная индивидуальность. Индивидуальный характер теряется в родовом не только у низших животных, как думал Шопенгауэр, но и в первобытном человеческом обществе. Его проявление — свидетельство воплощения монад среди воплощенных архетипических элементов.

Термин «сверхличность», который я уже не раз употреблял, был попыткой проследить такие воплощения на наиболее ярких примерах. «Сверхличность» не следует понимать как некое собрание личностей, своего рода элитарный клуб, где сидят вместе, скажем, Александр Македонский и Наполеон и беседуют «за жизнь». Поскольку это разные воплощения одной монады, более верным будет сравнение с артистом, игравшим разные роли, например, с Черкасовым в ролях Ивана Грозного и Александра Невского или с Безруковым в ролях Пушкина и Есенина. Не зря же Лейбниц установил в монаде киноэкран, хотя кино в его эпоху еще не было!

Монада, поскольку она обладает безграничным знанием, может рассчитать судьбу своего воплощения с учетом всех случайностей и поэтому с ним заведомо ничего непредвиденного не произойдет. Поэтому Цезарь и мог с полной уверенностью успокаивать перевозчика: Ты не утонешь, ты везешь Цезаря!

Кстати о Цезаре. Лейбниц (в трактовке Дел¸за) считал переход Цезаря через Рубикон на каком-то уровне свершившимся фактом, а не каком-то лишь виртуально возможным[45]. Это верно лишь в том смысле, что через Рубикон переходила не сама монада, а только ее воплощение, а не в том, что Цезарь перешел Рубикон, а мог бы и не переходить. Не мог. Христос тоже молился, чтобы чаша его минула, хотя прекрасно знал, что не минет. Монада может выбрать и заведомо трагическую судьбу, но это уже миссия, такая же, как избавление от балласта.

Взаимную компенсацию разных воплощений не следует рассматривать с точки зрения моральных категорий кары или вознаграждения. Карма это не кара, а результат свободного выбора монады. То или иное количество воплощений нужно вовсе не для того, чтобы человек что-то понял — он же не школьник, которого оставляют на второй, третий и невесть на какой еще год в одном и том же классе. Всякое воплощение, поскольку оно связано с волевым выплеском, нарушает внутреннюю гармонию монады, что в свою очередь вызывает новые волевые выплески до тех пор, пока гармония не восстановится.

Нарушиться может и равновесие между разными реальностями. Шиваизм учит, что в любви главное — наслаждение, а не производство потомства. Первое приближает человека к божественному состоянию, второе — привязывает ко всему земному[46]. Когда число земных воплощений превышает допустимые размеры, Шиве приходится выполнять свою роль разрушителя. Примечательно, что «Махабхарата» начинается с жалобы Земли богам на перенаселенность, и точно такой же причиной греческие мифы объясняют начало Троянской войны. Можно себе представить, какие вопли испускает Земля сейчас!

Воплощения монад могут ускорить их возрождение в состоянии гармонии, если обретут внутреннюю гармонию сами. В этом смысл учения о «царствии небесном внутри нас», а не в каком-то определенном месте. Главным возмутителем спокойствия является воля; с ее укрощения и надо начинать.

Разумеется, речь не идет о подавлении воли внеличными средствами — так можно только загнать болезнь внутрь. И парадокс в том, что желание подавить волю это тоже желание, проявление той же воли.

Этот парадокс понимали джайны. Согласно их священным писаниям, «желание воздержания от Химсы и необузданность в Химсе — и то, и другое — Химса»[47], но джайны сами не поняли этой диалектики и в своей практике ненанесения вреда живым существам, даже самым вредным, которую они называют Ахимсой, они как раз впадают в Химсу.

В тех же писаниях мы читаем, что вред живым существам можно нанести «умом, телом или речью»[48]. Не представляю себе, как можно мысленно или словесно нанести вред какому-нибудь живому существу. Но вот своей внутренней гармонии злобной мыслью или злобным словом повредить можно. В этом смысл содержащегося в «Бхагавадгите» призыва «всегда делать свое дело без привязанности».

В пьесе Б.Шоу «Цезарь и Клеопатра» между Цезарем и наместником Египта Руфием происходит такой диалог. Руфий спрашивает Цезаря: Если тебе встретится лев и захочет тебя пожрать, ты рассердишься на него или осудишь его за это? — Нет, — отвечает Цезарь. — А что же ты сделаешь? — Да просто убью его, как он убил бы меня в противном случае.

Не в каком-нибудь священном писании, а в пьесе драматурга, известного мастера иронии, вдруг дается точное определение тому, что такое «ахимса».

Есть все основания полагать, вслед за Г. фон Глазенапом, что человек, считающийся родоначальником современного джайнизма, более известный, как и Будда, не под своим именем Вардхамана, а под титулами «Махавира» (великий герой) и «Джина» (победитель), жизнь которого традиционно датируется 599—527 годами до н.э. был на самом деле лишь обновителем и реформатором этой религии, а ее подлинным основателем был Паршва, живший на 250 лет раньше, причем Махавира ввел в общине джайнов гораздо более строгие правила, чем те, что были при Паршве[49].

Знаем мы этих «реформаторов»! На самом деле их «реформы», как правило, искажают первоначальное учение. Махавира, похоже, не был исключением.

Он, например, дошел в своем аскетизме то того, что ходил совершенно голым и требовал того же от своих последователей. Очевидно, их и знали древние греки под именем гимнософистов (голых мудрецов). Те, кто остался верен этому странному правилу, принадлежат к течению т.н. дигамбаров, к одной из двух ветвей, на которые раскололся джайнизм.

Дигамбары, к невыгоде своей, отличаются еще и тем, что женщина, согласно их воззрениям, не может войти в нирвану; для этого она должна сначала воплотиться в виде мужчины[50]. Их противники, шветамбары (люди в белых одеждах) так не считают. Тут, кстати, решается и вопрос о том, чередуются ли мужские и женские воплощения одной монады. Если женщина может достичь высшего уровня, не прибегая к операции по изменению пола, значит, мы можем допустить существование женских монад и даже своего рода супружеских пар на этом уровне. Уверяют же астрономы, что большинство звезд — парные. Так почему бы парам не быть и здесь? Тогда станет понятным, почему говорят, что браки заключаются на небесах.

Паршва и Махавира — лишь последние в длинном ряду вероучителей — тиртханкаров. В их списке насчитывается 24 имени. Первым был Ришабха.

Историю джайны, как и многие народы мира, начинают с Золотого века (сушама-сушама). За ним следует шестиступенчатое ухудшение до самых худших (наших, разумеется) времен и новый подъем по тем же шести ступеням.

В Золотом веке люди были равными и жили без царей и без законов. «Деревья желаний» приносили им все необходимое. Срок жизни был невероятно долгим, а дети развивались так быстро, что через семь недель уже могли предаваться любовным наслаждениям. Всегда рождалась пара близнецов, мальчик и девочка, будущие супруги.

Во вторую эпоху длительность жизни уменьшается, в третью стали исчезать деревья желания и людские добродетели. Потребовалось введение законов и наказаний, а потом и подчинение царю. Первым царем и стал первый тиртханкар Ришабха. (Его имя означает «бык». Часто употребляется формула Ришабха-дэва, т.е. бог-бык. Бог в образе быка — распространенный в древности образ). Поскольку тогда перестали рождаться близнецы, он ввел институт брака. Он же разделил общество на четыре касты.

Бхарата, прародитель индийцев, это, по традиции джайнов, сын и преемник Ришабхи. Это может служить косвенным подтверждением гипотезы о двух волнах арийцев и о джайнах как наследниках первой! Кстати, джайны, в отличие от буддистов, строгие приверженцы кастовой системы, только на первое место они ставят не брахманов, а кшатриев[51].

В мифическую эпоху Ришабхи джайнизм, если он действительно тогда существовал, разумеется, не был тем, во что его превратил Махавира.

Все легенды о Золотом веке это воспоминания об утраченной гармонии. Люди мечтают о ее возвращении, но не понимают и не хотят понимать, что каждый должен начинать этот процесс с самого себя: какие-то благодетели должны принести им Царствие Божие на Земле в готовом виде на золотом блюде, а когда приходит человек и говорит им, что оно в них самих, они за это его распинают, а потом ждут его второго пришествия, второго воплощения и обижаются, что долго не приходит. Принимать надо было иначе!

Словом, съели аборигены Кука и ждут, когда он снова приплывет. Проголодались...

Трагические судьбы многих воплощений монад заставляют задуматься о смысле их миссий. Ради чего «сверхличности» идут на такие жертвы?

Несмотря на рассыпанные в «Новом Завете» фразы типа «Много званых, да мало избранных», «Ради избранных сократятся те дни» и т.п. Великий инквизитор, придуманный Достоевским (а вместе с ним и сам автор), сомневался, что Христос мог приходить только для избранных. Однако протестант Кальвин был еще более решителен в своих выводах: да, Христос умер на кресте не за весь род человеческий, а только за избранных: да Бог не хочет, чтобы все люди спаслись[52]. И по учению джайнов, не все люди достигнут спасения, многим из них суждено вечно вращаться в круговороте сансары[53].

Связи между этими избранными, воплощениями монад, устанавливаются поверх времени и пространства. Они находят друг друга, несмотря на разделяющие их эпохи и границы государств. Их взаимное влечение так же предопределено, как и их жизненные траектории. При первом воплощении монада рассчитывает свою судьбу, при последующих для нее образуется нечто вроде правительственной трассы, которую расчищают перед проездом какого-нибудь важного лица.

Но религия, предназначенная для избранных, стала достоянием масс. Воплощения архетипических элементов уверовали в бессмертие своих душ, тогда как душами в подлинном смысле этого слова обладают только воплощенные монады. Архетипическим элементам тоже суждено бессмертие, только другое.

В своей книге «Бунт против современного мира» Ю.Эвола посвятил этому вопросу особую главу, которая так и называется: «Два пути в потусторонний мир. Он пишет: «То, что душа каждого человека бессмертна, — уникальная вера, которая почти не встречается в мире традиции. Традиция различает, прежде всего, подлинное бессмертие (равнозначное сопричастности к олимпийской природе богов) и простое продолжение существования после смерти».

«Что касается судьбы души после смерти, то у нее есть два противоположных пути. Один из них это «путь богов»... другим путем идут те, кто фактически не продолжает жить, а постепенно растворяется в предках, в «тотемах» которые одни только не умирают». «Представления о личностном, бессознательном состоянии большинства мертвых, как в греческом Аиде, мы встречаем и у ассиро-вавилонских народов. Отсюда же мрачный Шеол евреев, где души мертвых, даже таких праотцев, как Авраам или Давид, вынуждены вести бессознательное и безличное существование». Итак, одних ждет Олимп, а судьба других — «растворение, утрата личного сознания, личиночное существование или возврат в круговорот реинкарнаций». И в индийских Упанишадах говорится о двух путях, пути богов (дева-яна) и пути предков (питри-яна). Оба эти пути можно рассматривать, как вечные, только тот, кто идет по первому, не возвращается, а тот, кто идет по второму — возвращается[54].

О чем здесь идет речь, совершенно ясно. Архетип — бессознательный волевой сгусток, и вполне правомерно использование в качестве синонима термина «тотем», которым у многих народов, как известно, является животное. Элементы архетипа крутятся в колесе сансары, волевые импульсы монад, избравшие своей целью определенный архетип, возвращаются к своему источнику.

Это не восхождение на Олимп, не причисление к его богам — берите выше. Боги, по учению джайнов, это преходящие существа с ограниченной властью, они, как и олимпийские боги, подчиняются Судьбе, которая обрекает их на возвращение на Землю[55]. Мы же ведем речь о тех, кто не возвращается.

Для этого, кстати, не требуются ни особые усилия, ни многочисленные обороты колеса. В одной из священных книг джайнов сказано: «Если ты хотя бы один раз преодолеешь волнения, чтобы достичь освобождения, ты, разумеется, никогда больше не испытаешь муки все новых и новых воплощений»[56].

Когда Лейбниц писал Антуану Арно, еще одному теологу из вышеупомянутого монастыря Пор-Рояль, что, когда организм умирает, он не самоуничтожается, а как бы внезапно сворачивается, перепрыгивая все стадии, в спящий зародыш[57], он описывал как раз второй путь посмертных скитаний. Но он же говорил о двухэтажности монад и о том, что верхний этаж существует, потому что на нижнем этаже есть немногие души, призванные стать разумными[58]. Он, правда, связывал их появление с определенным временем[59], как будто это какой-то продукт эволюции. Но его избранные души это просто настоящие монады, единственные законные носительницы титула, которым Лейбницу, по доброте своей, награждал, кого попало.

Также по доброте своей Христос возвел на уровень монад Авраама и Давида, которые, по верованиям самих евреев, влачат, выражаясь словами Эволы, личиночное существование (или снова в кого-нибудь воплощались). Но раз так, значит, эти еврейские кумиры — не монады, а архетипные элементы, обитатели первого и единственного этажа одноэтажного дома. Выходит, пресловутая избранность евреев это, наоборот, их неизбранность, не доросли они до второго этажа. Возможно, это наиболее концентрированный волевой сгусток (архетип) из всех, воплощенных на Земле, что и делает их «князьями мира сего», но мир сей — не единственный, да и архетипов много, хороших и разных, и евреи не раз чувствовали на своей шкуре, что «хитер не один Одиссей».

Одиссей это, правда, уже из другой мифологии, в которой тоже есть примеры странствий по двум путям. Если Геракл был принят в сонм олимпийцев, то Ахилл маялся в Аиде и жаждал воплотиться хотя бы в простого поденщика. А чего он, собственно, ждал, после того как из-за его капризов и недисциплинированности столько народу зря погибло? То ли дело Геракл: смиренно повиновался всем приказам идиота Эврисфея и был за это вознагражден. Мораль: начальство надо слушаться, каким бы оно ни было!

Не в этом, конечно, мораль. Представим себе, что пожелание Ахилла исполнилось.

С.Шервинский в предисловии к сочинениям Вергилия пишет об эклоге V «Буколик», что автор задал ею загадку будущим исследователям. Посмертная хвала погибшему молодому пастуху по имени Дафнис настолько возвышенна, его друзья создают вокруг него настоящий культ — все это заставило гадать, кого же имел в виду Вергилий под именем Дафниса. Называли имена и Катулла, и Юлия Цезаря. Ученый комментатор расписался в своем бессилии, когда пришел к выводу, что может быть, никакой тайны у эклоги V и нет вовсе[60].

Не надо забывать, что Дафнис — простой пастух. И вдруг:

«Светлый, дивится теперь вратам незнакомым Олимпа,

Ныне у ног своих зрит облака и созвездия Дафнис»

За какие такие заслуги? Да ни за какие, может быть, это тот же Ахилл, побывав простым пастухом, реализовал тем самым принцип компенсации, и его пустили, наконец, туда же, куда раньше пустили Геракла.

Великим людям иногда бывает полезно побывать на месте обыкновенного человека и почувствовать на себе, каково жить под тяжестью их величия. Но это вовсе не значит, что каждый пастух может воображать себя Дафнисом и лезть на Олимп. У Брюсова есть стихотворение о пастухах, которые взошли на эту гору и, ничего там не увидев, вернулись разочарованные, решив, что никаких богов нет.

Язычество принято считать культом природы. Однако А.Боймлер видел специфику греческого язычества в том, что это был не культ природы, а культ героев.

Вообще у греков героями называли обоготворенных покойников, предков или родоначальников отдельных родов[61]. При раздробленности Греции и постоянном соперничестве между полисами, было бы вполне естественным, если бы соответствовала истине формула «бытие определяет сознание», распространение среди греков плюралистических взглядов на мир. Но нет: греческие философы с самого начала «искали единую первооснову всего сущего»[62]. При такой предрасположенности греков к монотеизму неудивительно, что они с такой готовностью клюнули на удочку христианства и не зря первых проповедников этой религии в Риме называли «греческие обманщики».

Плюрализм в древней Греции развился только в материалистической форме атомизма. Аналогом этого в эстетической сфере было то, что «из всех искусств важнейшим» для греков было ваяние.

Политеизм олимпийского пантеона — понятие относительное. Зевс на Олимпе был скорее абсолютным, чем конституционным монархом. Гораздо большего внимания заслуживает борьба между олимпийскими богами и титанами.

Вокруг титанов столько всего накручено, что трудно добраться до истины и понять, кто же они такие на самом деле. Из-за того, что их позже отождествили с гигантами, с ними устойчиво стало связываться представление о чем-то грандиозным, вроде творений Вучетича или Церетели. Считали их также олицетворением стихийных сил, а победу над ними — победой порядка над хаосом.

И только крупнейший специалист по древнегреческой мифологии Вальтер Отто догадался, что слово «титаны» в доэллинской Греции означало богов вообще[63].

Эллины гуртом называли народы, жившие в Греции до них, «пеласгами», смешивая под этим названием разнородные элементы. Автохтонами Греции были средиземноморцы, а потом на этой древней чужеродной основе произошла ее первая индоевропеизация, активными участниками которой были иллирийцы[64].

В.Отто прав: Эсхил в своем «Прикованном Прометее» описывал столкновение двух божественных сил[65]. Прометей в первом же своем монологе восклицает: «Что ныне, бог, терплю я от богов!» Он считает себя равным этим «новым богам» и отказывается смириться с их гегемонией.

Д.Андреев в своей «Розе мира» употребляет термин «титаны», говоря об особой космической силе, противостоящей как Богу, так и демонам. Посланцами этой силы на Земле он считал того же Эсхила, а также Данте, Леонардо да Винчи, Микеланджело, Гете, Бетховена, Вагнера, Ибсена, Лермонтова и Л.Толстого[66].

Если оставить в стороне «Бога» и «демонов» и стать на нашу плюралистическую точку зрения, можно объяснить конфликт Прометея и других титанов с олимпийскими богами как борьбу между двумя архетипами, земное отражение которого — соперничество между иллирийцами и эллинами за гегемонию в Греции. Прометей это волевой элемент монады на уровне архетипа, Эсхил — на земном, материальном уровне. Возможно, речь идет об одной и той же монаде.

Ж.Дюмезиль выявил и в индийской мифологии, наряду с асурами и дэвами, третий тип могущественных существ, поддержкой которых пользуются и те, и другие[67]. Я уже показал в работе «Заратустра говорил не так», что асуры попали в разряд демонических существ лишь на более позднем этапе развития индуизма, а первоначально это были высшие боги арийского пантеона. Их оттеснение и дискредитация — явления, сопутствующие растворению арийского меньшинства в туземной массе. И в этом случае можно говорить о борьбе арийского архетипа с архетипами других народов.

Как известно, в Индии долгое время господствующей религией был буддизм, а потом начался процесс, который по аналогии с европейскими событиями XVI века называют «брахманской контрреформацией». Активным деятелем ее был Кумарила, живший в первой половине VIII века. Его считают воплощением бога войны Кумары (в нашем толковании — монада на уровне архетипа и на земном уровне), посланным на Землю для искоренения ереси. Кумарила был выдающимся представителем школы миманса и, согласно ее канонам, отвергал существование Бога-творца и правителя мира, зато признавал существование множества вечных душ[68]. Так что в Индии плюрализм не умирал.

Еще один титан из списка Д.Андреева — Данте. Он жил в эпоху борьбы между гвельфами и гибеллинами, которой уделял много внимания в своих трудах Ю.Эвола. К сожалению, в этих трудах много путаницы. Эвола тоже употреблял всуе термин «титаны», но ставил титанов и Прометея на один уровень с Люцифером[69], действующим лицом из совсем другой оперы. Но он нашел у Вольфрама фон Эшенбаха и версию об ангелах, оставшихся нейтральными во время конфликта Бога с Люцифером и за это приговоренных к воплощению на Земле. В кельтских легендах это Туата де Дананн, предки нынешних ирландцев[70]. Это уже проблески плюралистической идеи «третьей силы».

Гибеллинов, т.е. сторонников императоров в их борьбе против пап, Эвола считал представителями высшей и более древней традиции, нежели христианство, и упрекал Данте в том, что тот не был последовательным гибеллином[71]. Борьбу гвельфов и гибеллинов можно рассматривать как земное отражение борьбы романского и германского архетипов. Данте действительно одно время был гибеллином, но потом партийные рамки оказались для него слишком узкими, и он, по его собственным словам, «образовал партию из самого себя». Это типичный пример поведения монады, которая, попав на Землю в качестве представителя определенного архетипа осознает свою самостоятельную сущность. То же самое произошло и с Эсхилом: Прометей у него в итоге примиряется с богами.

Для нас в списке Д.Андреева наибольший интерес представляют, разумеется, русские имена. Он сам уделил им много внимания, особенно Лермонтову.

По его словам, «если смерть Пушкина была великим несчастьем для России, то смерть Лермонтова была уже настоящей катастрофой». «Миссия Пушкина... все же укладывается в человеческие понятия; по существу, она ясна. Миссия Лермонтова — одна из глубочайших загадок нашей культуры».

Темы творчества Лермонтова Д.Андреев считал «наследием древних воплощений этой монады в человечестве титанов». В этом плане он был выше Байрона, у которого «никакого воплощения в человечестве титанов в прошлом не было». В противоположность Байрону Лермонтов — мистик по существу»[72].

Но далее Д.Андреев пускается в совершенно недопустимые для серьезного мыслителя рассуждения на тему, что было бы, если бы Лермонтов не погиб на дуэли, какими великими идеями и произведениями одарил бы он Россию и весь мир. Говорить о «не свершенной миссии Лермонтова» нелепо, а о том, что он «сам несет значительную часть ответственности за свою гибель» — низко и бестактно.

Лермонтов знал, что жить ему недолго, знал и писал об этом, сравнивая себя с Байроном: «Я раньше начал, кончу ране», очень ярко представлял себе, как он лежит убитым «в полдневный жар в долине Дагестана». Он знал не только свое будущее, но и будущее России, знал, что «наступит год, России черный год, когда царей корона упадет». Какая там «несвершенная миссия»! Не бывает у монад таких миссий. Смерть Лермонтова не была для России катастрофой, всей своей жизнью он предупреждал Россию о грядущих катастрофах — в этом и заключалась его миссия. Не случайно годы рождения и смерть Лермонтова (1814—1841), если добавить к ним по сто лет, совпадают с самыми страшными войнами, которые России предстояло пережить.

И свою монадическую сущность Лермонтов тоже хорошо понимал, только искать признаки этого понимания надо не в «Демоне», а в другой поэме — «Ангел смерти». Пожалев главного героя этой поэмы, на руках у которого умирала его возлюбленная, Ангел оживил ее, вселившись в ее телесную оболочку, притом не по воле Бога, а по собственному произволению. Это стоило ему утраты внутренней гармонии. Но его жертва оказалась напрасной. Герой поэмы Зораим покинул свою любимую, погнавшись за военной славой, и погиб в битве.

Весь расклад налицо. Зораим — воплощенный архетипический элемент, его волевое начало в нем сильнее всего, оно и толкает его на войну, в которой он вовсе не обязан был принимать участие, так как жил отшельником. Ада, воплощенная монада (она же Ангел), стремится сделать его жизнь гармоничной, но из этого ничего не получается — архитипические элементы неисправимы.

Ангел пришел к неутешительному выводу, что люди не заслуживают сострадания. Он даже на них обиделся — а вот это уже не монадические чувства. Монаде нечего делать ни на Земле, ни в архетипе, ни мир воли, ни земной мир она не исправит. Это другие миры, а у нее свой мир.

Влечение монады к архетипу, подобное любви Ады к Зораиму, сродни «странной» любви Лермонтова к своей родине. Как Аде безразличны военные подвиги Зораима, так и Лермонтова не волнуют «ни слава, купленная кровью», ни «старины заветные преданья».

Лермонтов знал о своих предках, которые жили в Испании, а потом в Шотландии, поэтому у него есть и пьеса «Испанцы», и стихи о могиле Оссиана. У него даже генетика была расшатана, значит, и привязанность этой монады к определенному архетипу уже была в какой-то мере условной.

Лермонтов тоже был свидетелем борьбы двух архетипов, войны русских с горцами-мусульманами Северного Кавказа. И не только свидетелем: он сам воевал и воевал, как известно, храбро. Но он «не испытывал ненависть к врагам Отечества», т.е. не обладал качеством, которое Сен-Жюст считал обязательным для патриота. С точки зрения Сен-Жюста, Лермонтов был неполноценным патриотом: он не только не питал ненависти к горцам, но наоборот, воспел их в множестве прекрасных стихотворений и поэм. Вы сегодня можете представить себе русского офицера, который воспел бы в стихах, скажем, Басаева?

Еще один пример. Лермонтов, с одной стороны, написал «Бородино», а с другой — целый ряд стихотворений, восхваляющих Наполеона. И опять: вы можете представить себе русского офицера, участника Великой Отечественной войны (если он, конечно, не из РОА), который воспел бы Гитлера?

Монада остается над схваткой, какое бы активное участие ни принимало в ней ее воплощение. Испанский писатель и философ Мигель де Унамуно, если кто не знает — баск, написал роман «Мир в войне», посвященный событиям т.н. Второй карлистской войны. Войны, известные под названием карлистских, которые сотрясали Испанию с 30-х по 70-е годы XIX века, под вывеской спора между претендентами на престол, скрывали опять-таки борьбу двух архетипов, собственно испанского и баскского.

Унамуно в своем романе, начиная с заглавия, полемизирует с Л.Толстым. «У Толстого каждый человек служит бессознательным орудием для достижения исторических, общечеловеческих целей, а Унамуно не только равнодушен к общей цели исторического движения, но и никак не связывает его с частной жизнью людей: обычная история и «интраистория» не пересекаются».

«Для Толстого Отечественная война 1812 года — это та кризисная ситуация, которая позволяет и всему русскому народу и лучшим его представителям, в частности, Пьеру Безухову, проникнуть в глубинный смысл происходящего и через это обрести внутренний покой. И для каждого солдата, и для Пьера этот мир с самим собой наступает тогда, когда его «я» растворяется в «мы». Для Унамуно слияние героя с народом неприемлемо: весь смысл проникновения личности в «интраисторическое» бытие сводится к самоуглублению «я», к его изоляции от внешнего мира»[73].