С точки зрения современного рационализма.__

…

Штомпка:

Траектории движения планет не меняются в зависимости от прогресса астрономии, но уровень социологического знания существенно влияет на направление социальных преобразований.

…

Здесь мы должны обратиться еще к одной важной социологической идее — принципу рефлексии, согласно которому в человеческом обществе знания имеют прямые и непосредственные практические следствия. То. что люди думают о социальных изменениях, принципиально важно для того, чтобы подвигнуть их к действиям. Следовательно, эти взгляды, концепции самым непосредственным образом влияют на направление и перспективы социальных изменений. Вот почему обогащение теоретических знаний о социальных изменениях одновременно имеет и большое практическое значение — для осуществления самих изменений.

…

· Флоровский:

· Утопизм, это — сложное, многоэтажное духовное здание. В краткое, односложное определение не сжать его сущности. Приходится по слоям раскрывать его аксиоматический фонд не всегда ясно и отчетливо сознаваемый. И начинать приходится с самого поверхностного слоя,— с общественного утопизма. — Под этим именем мы разумеем всякую веру в возможность последних слов, в возможность имманентной исторической удачи, окончательной и предельной, хотя бы и только частичной, но такой, которая не требовала и не допускала дальнейших перемен в лучшую сторону. Здесь характерна именно эта вера в возможность окончательного осуществления в рамках истории. Безразлично, куда во времени относится действительное осуществление этого беспорочного общественного строя, — в невозвратимое прошлое, в отдаленное или уже надвинувшееся будущее, или оно признается уже достигнутым в современности. Безразлично и то, как мыслятся конкретные черты такого идеального строя, и с какими историческими факторами связывается его осуществление. Решающее значение принадлежит здесь самой формальной вере в осуществимость земного града, в эмпирическую достижимость «совершенства», в социальном строительстве, — т. е. такого состояния, которое исключает не только надобность, но и самую возможность улучшения. Эта вера включает в себя допущение, что во времени возможно полное исчезновение противоположности «должного» и «действительного», и тем самым преодоление и устранение категории задания. Иными словами, это — утверждение возможности «идеала», как части эмпирической дей-

· 32

·

· ствительности, как объективно-данной среды, как состояния и явления естественного, исторического миpa. Это можно назвать этическим натурализмом, это – принципиальное приравнивание ценности и факта. Идеал есть здесь «будущий факт», пока угадываемый и предвосхищаемый воображением, но противопоставляемый не голой данности, не «равнодушной природе», а лишь — нынешнему, «существующему порядку вещей», и лежащий с ним в одной и той же плоскости исторической эмпирии. И постольку хронология становится в некотором смысле оценочным мерилом: то лучше, что впереди... Натурализм не преодолевается и тогда, когда «идеал» выносится за пределы истории, но сохраняет при этом смысл хотя в целом и никогда не осуществимого, зато всегда и непрерывно нарастающе-осуществляемого образца. При этом остается отожествление хронологической последовательности и оценочной иерархии — каждая позднейшая историческая ступень в силу одного этого хронологического соображения признается за ступеньвысшую. Здесь остается устремленность в дурную бесконечность естественного времени. Можно назвать это даже потенцированным хилиазмом, ибо здесь абсолютизируется не только одна определенная заветная эпоха, но и весь исторический процесс — и при том не только в виду его телеологической слаженности, не только в качестве средства, но и в виду относительной безупречности каждого этапа на его месте. Так «оправдывается» и приемлется всепроисходящее, — приемлется безотчетно и безоценочно. Здесь вовсе выключается и выпадает самая категория «ценности», как само-значимого начала.

· Однако, есть своя прикровенная правда в этой «натурализации» ценностей. За превращением категорического императива в историческое предсказание скрывается смутный, но правдивый инстинкт волевого, действенного этоса. Здесь тлеющим светом брезжит верная мысль о предельной действенности добра, как силы. Этический натурализм хочет быть этикой воли, а не только регистрирующей этикой оценки. Он мечтает о воплощении совершенства, преодолевает таким образом отрешенный морализм этики формального долга. И не в этом его ложь. Ложь этического натурализма заключается в том, что «идеальная действительность» (или «действительность идеала») приравнивается и соподчиняется «естественной» действительности в пределах одного и того же плоского плана эмпирического бытия. Нет чувства, что воплощенный идеал испепелил бы э т у действительность, генерически «отменил» бы ее... Напротив, в утопических грезах идеальная жизнь рисуется исключительно объективно, вещно, предметно, — как некий новый и особый порядок или строй, который будущего человека станет охватывать столь же извне, принудительно и неотразимо, как ныне — порядок несовершенный. «Идеальный строй» понимается как одна из многих разновидностей возможного эмпириче-

· 33

·

· ского строя. Отсюда и проистекает своеобразная вера в независимый и самодовлеющий характер социальных форм, вера в учреждения, — то, что можно назвать «институционализмом». Все внимание сосредоточено на организационном типе, и ему именно и приписывается самодовлеющее значение, в отвлечении от того, какие в этой рамке будут жить люди и чем будет вдохновляться их творческая деятельность. Определенным образом построенному учреждению, кактаковому, здесь приписывается и безусловное достоинство, и безошибочность действования в силу самого своего склада. И потому в том или ином смысле такой идеальный строй или быть подымается над этической сферой, изъемлется из этического обсуждения, превращается в над-этическую силу, которой должно быть «все позволено». Ему усваивается право нравственного законодательного, своего роданравственно–метафизический суверенитет. Этот неизбывный культ «обожествленной» организации с какой-то неотразимой последовательностью вытекает из идеологии общественного утопизма, и мы встречаемся с ним даже тогда, когда, казалось бы, ему должна была помешать анархическая тенденция того или другого мыслителя. И не случайно, напр., Прудон кончает свою идеологическую эволюцию, по меткому выражению Герцена, «каторжной семьей» и «мандаринской иерархией». Если возможна такая форма быта, которая есть благо сама по себе, то тем самым она есть благо первичное, и, стало быть, подлежит осуществлению во что бы то ни стало. Она подлежит «втеснению» людям, — отсюда диктаторский и деспотический пафос, пафос насильственного дарования «счастья». Эта парадоксальная идея тесно связана с «осуществлением» идеала.

· Утопическою волей движет постулат всецелой рационализуемости общественной жизни, применяемой двояко: de lege lata и de lege ferenda. С одной стороны, всякий существующий порядок, вся полнота общественных отношений априорно признаются доступными своего рода исчерпывающей «кодификации», охватыванию до конца обобщающими формулами. Между кодексом и жизнью ставится без оговорок знак равенства. И потому, с другой стороны, рационализацию позволительно допустить и в порядке целепоставления: возможным кажетсяпредвосхищение как бы конституции грядущего идеального общества, и при том в ее казусах и подробностях. Вкус и стремление к мелочной регламентации необычайно показательны для самых разнообразных направлений утопической мысли. Надо подчеркнуть, «конституция» построяется как раз в качестве определяющего описания «идеального строя». Мысль предвосхищает «идеальный предмет» в порыве конструктивного воображения, и здесь предвидимо и предвычислимо все. И все, что здесь провидится и предвидится, в качестве черт и деталей «совершенного» предмета, — прекрасно. Отсюда пафос авторитарных жестов, пафос декре-

· 34

·

· тирования нормальных форм. Можно и должно новую, правильную конституциюобъявить положительным правом, и тем самым преобразование общества уже совершено. Все «остальное» возникает само собою, как производное. Так абстрактные схемы заслоняют конкретную действительность и кажутся утописту более «реальными», чем действительный мир.

· Утопические идеалы всегда имеют абстрактный характер. Как бы они ни были связаны с историческими и житейскими впечатлениями, отображение которых почти всегда нетрудно в них распознать, построяются они силой отвлечения. И логического оправдания для них утописты ищут не в конкретном и живом опыте, а в единообразных нормах «разума» или «природы», в «естественном» праве. Здесь, конечно, смутно проявляется верное сознание безусловной категоричности оценочных норм, искаженное, однако, их гипостазированием, отрывом от живого нравственного сознания в котором только они и исполняются смысла. Именно с этим связывается их уравнительная общественность. Идеальное состояние, как состояние завершенной полноты совершенства, как «то, лучше чего ничто быть не может», по определению своему должно быть единичным «предметом». Овеществление категорического императива приводит к идее единичного всесовершенного общественного строя, равно и безошибочно «нормального (подходящего) для любого общества и народа, равно благодетельного во все времена. Это — своего рода «нормальный устав» человеческих обществ, однозначно выводимый из неизменного и историческим разнообразием условий не изменяемого «существа» или «природы» человека, как такого, как «родовой сущности». Вот почему утопическому мировоззрению всегда присущ некоторый антиисторический уклон, лишь маскируемый, но не преодолеваемый признанием разнообразия возрастов различных обществ. Предполагается все же, что все они проходят одни и те же стадии или фазы роста, что все они принадлежат к одному и тому же эмбриологическому типу. И стало быть, в конце концов, все общества выровняются в своем развитии, и тогда установится однородный строй, свойственный зрелому человеческому существу, как таковому. Уклонение от единого нормального типа развития выводит народ из пределов истории, обрекает его на «не-историческую» участь. И в последнем счете мысль упирается в мечту либо о многосложной системе однородных ячеек, о системе «ассоциаций», либо об единой мировой «империи».

· Водворением некоего единообразного, «разумного» и «естественного», строя разрешится искание общественного «идеала». Осуществится идеальное общество. Должное и действительное сравняются и отожествятся навсегда. — Так вскрывается за общественным утопизмом обосновывающая и подпирающая его особая утопическая философия истории. Надежда, что некогда — и может быть

· 35

·

· уже и вскоре — «взойдет заря пленительного счастья», и взойдет раз и навсегда, и при том в «общечеловеческом» или «планетарном» размахе, — эта надежда внушается и поддерживается своеобразным пониманием и истолковыванием смысла и характера исторического процесса.

· В этот следующий ярус утопического мировоззрения теперь и предстоит нам перейти.

· Общественный утопизм есть выражение веры в завершимость, в конец прогресса. Надо подчеркнуть: конец именно прогресса, а не историческогопроцесса вообще. То именно здесь и существенно, что течение исторического времени, наоборот, мыслится при этом бесконечным, неопределенно и неограниченно продолжаемым. «История» не кончается, кончается только прогресс, — т. е. нарастающее обогащение, улучшение и совершенствование жизни и быта. Набесконечной линии времени допускается существование некой особенной или критической точки, в которой «пред-история» сменяется «историей». Но и послепресловутого «скачка из царства необходимости в царство свободы» смена поколений продолжается, и должна продолжаться, ибо иначе потерял бы весь свой смысл и прогресс. Вся «пред-история» есть длительный процесс производства и накопления в расчете на будущего потребителя, в расчете, что в блаженных и благоденственных условиях идеального строя и быта будет кому жить. Если бы с достижением совершенства кончался самый исторический процесс, погасало бы само время, тогда с утопической точки зрения жизнь потеряла бы всякий смысл. История получила бы характер бесплодного и бессмысленного собирания никому не нужных и потому мнимых ценностей. По меньшей мере, утопист должен утверждать, что «история» длиннее «прогресса» И вместе с тем он должен утверждатьразнородность двух отрезков исторического времени, — кривая подымается, и за подъемом следует нескончаемое или, во всяком случае, необозримое плато... Допустить однородность времени, в данном случае означало бы самоубийство. При замене самодовлеющего оценочного мерила хронологическим теория конечного прогресса в бесконечности времен навязывается с неотразимой принудительностью. Иначе придется отказаться и от идеи прогресса вовсе, от идеи общественного идеала, — и либо объявить всю историю бессмысленной, либо «примириться» со всякой эпохой. Общественно — исторический процесс может быть оправдан только при наличности хронологического упора. По отношению кбесконечно во времени удаленной точке нельзя подметить никакого поступания. Движение к бесконечно-удаленной цели ничем не отличается от

· 36

·

· покоя, ибо до цели на линии времени всегда остается «столько же», сколько и было — сегодня и вчера.

· Идеал есть факт достижимого будущего и, мало того, имманентная цель всего временного течения. Ради него, собственно, и совершается история. Утопист обязан мыслить и толковать историю в категориях телеологических, — какразвитие, как развертывание врожденных и предзаложенных задатков, как прорастание и созревание зерна, как самоосуществление некоего «плана» или «энтелехии». В истории преформирован и предопределен весь круг последовательных превращений по пути к законченному, как бы «взрослому» состоянию. В силу целесообразности история должна быть планомерна. Идея целесообразного развития неизбежно приводит к своеобразному логическому провиденциализму. В историческом процессе достигается и осуществляется некая предзаложенная и предпоставленная цель, и ее осуществление протекает в целесообразном ритме, чрез внутренне обоснованные этапы. Каковы бы ни были факторы и силы, осуществляющие этот имманентный план, их действие сковано всеобъемлющей необходимостью. И эта историческая необходимость и оправдывает злострадание жизни. С точки зрения развития «совершенное», «зрелое» и «нормальное» состояние не может быть изначальным и не может явиться вдруг. Оно должно быть «подготовлено». С этой точки зрения оправдывается мир в целом и во всем своем строе, и в свете телеологической слаженности своей он оказывается «лучшим из миров». Это оправдание миpa ведется пред судом логического разума, и так часто оставляет в эмоциональной неудовлетворенности, остается немым для непосредственного, целостного нравственного чутья. Оправдывается именно миp, не человек, история в целом, но не личная жизнь. Напротив, личность превращается в орган или элемент мировой сущности, жертвоприносится целому. Так историческая телеология подводит основание и опору под антииндивидуалистический уклон утопического мировоззрения. Человек, — родовой человек, — включается в природу, и общественный идеал вырастает до космических размеров. Такая натурализация человека тесно связана с пониманием мирa, как телеологического единства, как органического целого, как некоегоиндивида высшего порядка. История есть история миpa, его целесообразно-закономерное становление в лице человека, — отсюда ее стройность и лад. Это органическое мироощущение есть первичная основа утопического овеществления идеалов. Цель истории — вечна и не может быть иной, не может состоять ни в чем ином кроме «строя», если это — предельное состояниеестественно-развивающегося и становящегося целокупного миpa.

· И снова — в этом реалистическом подходе к истории, в объектировании

· 37

·

· ее идеальных целей, в ее расширении на «всю тварь», — во всем этом есть глубокая и непреложная правда. По истине, задание истории состоит в реальном преодолении несовершенства, в реальном и онтологическом искуплении, перерождении и преображении, а не в пустом упразднении всего земного и не в субъективно-личном уходе от него в акосмический и аскетический пессимизм. Ложь органического историзма не в таком «реализме», а в снятии грани между природою и историей, между природою и человеком. Если история есть продолжение и завершение «природы», естественный процесс развития, то она протекает автоматически, - тогда она во всех частях и этапах своих безызъятно необходима. И, с другой стороны, тогда получает буквальный смысл выражение: история человечества. Ибо как в природе предельным субъектом развития является род, живущий во множественности индивидуализирующих его видов и в многоликости преходящих особей, — так и в истории род человеческий отменяет и поглощает собою множественность человеческих личностей. И на этом обыкновенно делается эмоциональное ударение, — ибо как раз исторический автоматизм, «железная необходимость» бывания, ощущение нерасторжимой вплетенности индивидуальной судьбы в роковое предопределение служат наилучшим залогом непременной осуществимости идеалов. Понимание идеала, как имманентной цели неотразимого естественного процесса сообщает ему прочность и стойкость, отделяет его от мечтательных грез, обеспечивает ему историческую победу. Отсюда рождается завет покорности — не к чему в «разлад с действительностью», безумно с нею бороться, — надо угадывать «естественные тенденции развития» и приспособляться к ним. Исторический автоматизм устраняет риск неудачи. А заодно убивает и возможность творчества. По удачному выражению о.С. Булгакова, с этой точки зрения вся жизнь представляется «в страдательном залоге», — и можно прибавить: и в безличных предложениях... Ибо личное теряет самостоятельность, растворяясь в родовом. Отсюда именно это странное, поражающее своей слепой жестокостью равнодушие, с которым теоретики «рокового и непрерывного» прогресса относятся к живому эмпирическому горю и страданию. Отсюда та угрюмая, устрашавшая Достоевского решимость, с которой на потоках безвинной крови и слез берутся возводить «будущую гармонию».

· Первично здесь именно овеществление нравственно-ценностного миpa, сообщающее ему роковую неотразимость. «Общественный идеал» есть полная, завершенная объективность, равновесноесостояние мира, — не задание, а именно состояние, факт, порядок. Иначе сказать, — организационная форма миpa. Потому то и забываются личные страдания и чужие муки в грезах о «мессианском пире», — внимание сосредоточено во вне, в миpe. Мысль работает в категориях космологических или натуралистических. Лица и поколения воспринимаются, как детали и черточки объемлющего их целого.

· В этом одностороннем объективизме, в овеществлении или натурализации нравственных ценностей, в какой-то завороженной прикованности к «конечной цели миpa» сказывается самочувствие человека. История показывается наблюдателю в меру его зоркости, — он видит в ней то, что он сам в силах в нее внести. И свободно-рожденный увидит в ней великие дела, услышит героическую и творческую поэму. Раб усмотрит только «систему тончайших принуждений», «каменную стенку», и герои покажутся ему одураченными поденщиками, разыгрывающими «провиденциальную шараду». В волевом самочувствии человека — корень его мирочувствия. И за антииндивидуализмом утопического умозрения ясно просвечивает разорванность личного самосознания, слабость волевого самоопределения. Здесь истоки утопизма, — в интуитивном соотнесении себя и «другого», себя и миpa.

· На основах натуралистического монизма с неуклонной последовательностью развивается «утопическое мировоззрение». В нем раскрывается «утопический

· 45

·

· опыт», — видение миpa, как замкнутого, законченного, органического всеединства, как некоего целого, внутренне собранного и уравновешенного. Как такое всеединство, миp стоит «по ту сторону добра и зла», по ту сторону всякой оценки. Ценности, положительные и отрицательные, возможны лишь внутри миpa. Сам по себе мир в целом должен быть просто принят, - без оценки. И последняя мудрость миpa сего сводится к признанию — так есть, так было, так будет. И какое же изменение по существу может произойти во все-единстве. Для натуралистического сознания нет примирения между оптимизмом и пессимизмом, и оба полюса требуют доведения до края. Или должно принять весь мир, или тоже весь мир отвергнуть. Это — два типанигилизма. В обоих случаях мир в сущности оценочно пуст. Нигилизмом исходит всякий монизм, ибо бытие — двойственно.

· Эта двойственность почти всегда ощущается в смутном виде. Из этого чувства родится противоборство внешнему объективизму. Но в натуралистических рамках это противоборство может вылиться только в виде акосмического отрицания. Выход из натуралистического тупика открывается лишь чрез преображение опыта. Только в опыте веры, в религиозном опыте, раскрывается метафизическая расколотость бытия, бездна отпадения... И только в опыте веры, в опыте свободы открывается царственный путь правого умозрения.

· Всякое человеческое достижение неизбежно ущерблено, неподлинно, — не по тварной ограниченности только, и вовсе не пространственно-временной формой существования, но грехом. И всему человечеству противостоит неизбывно не осуществляющееся задание совершенства Божественным совершенством. История есть подвижной интеграл от неопределенного множества индивидуальных творческих подвигов, порывов, тоски... Потому в ней все динамично, напряжено... Хотя мы знаем только греховную тварь, не в тварности состоит грех. И на высотах духоносного зрения дано было великим подвижникам видеть в беспорочной ее белизне первозданную тварь. Ныне она стенает и томится, и искажен ее облик. Ныне она безобразна и подвластна тлению. Ныне немощна она и бессильна. Но «в немощех» сила Божия совершается», и уже есть и «новая тварь». Не в хронологической только отдаленности достигается искупление и исцеление, но и в каждой точке времени, ибо «дух дышит идеже хощет»... Так совмещается «смысл истории» и «смысл жизни», осмысленность каждого мига. Не выковывется силами человеческими в истории ничего окончательного. Но непрестанно запредельное входит в земную скудость, и вспыхивают искры Вечной Жизни. Ибо вырвано уже жало смерти и сокрушена адова победа. Прорастают благодатные семена Царствия Божия, и живет Богочеловеческое тело Церкви. История насквозь символична, — в эмпирическом свершается сверх-эмпирическое. И только сверх-эмпирическим стоит земля. Мир бывания не исчерпывает бытия. Но за ним стоят не его же собственные глубины, не «темная природа» бушующей стихии... Вне миpa пребывает Господь Вседержитель, «Сокровище благих и жизни податель», и «реки воды живой» напаяют вселенную.... И этим предваряется и подготовляется то миpoвoe преображение, в котором восстановится подлинная полнота всего живущего и жившего, — за пределами времени. Оно состоится в Воскресении мертвых, и состоится особым чудесным актом Божественного творения.

· История сразу — и трагедия, и мистерия, — трагедия богоборческого противления, и мистерия благодатного обожения твари. Полнота невместима в рамки эмпирической истории потому, что Бог есть Бог Авраама, Исаака и Иакова, Бог живых, и никакая хронологическая случайность несвоевременного и слишком раннего рождения не может автоматически изъять хотя бы единого из малых сих из «книги животной». Царствие Божие должно объять полноту человеческих лиц, и потому до всеобщего воскресения оно «не приходит с соблюдением». Никакое «объективное» преобразование космоса без воскресения не было бы «концом». Поэтому-то и невозможны никакие формы собирательной совершенной жизни до Воскресения, — кроме Церкви, в которой предварено и преобразовано воскресение и которая возвышается над временем, выходит из него и выводит чад своих. Вне нее лживы все грезы о «праведной земле», без упования о «конце времен». Не в имманентное завершение упирается история, не в «Третий завет» и не в земное мессианское царство, но в Парусию и в Страшный Суд. Не есть исполнение истории и возвещаемое в Откровении тысячелетнее царство. Оно — воистину тысячелетнее, т.е. кончающееся, и объемлет оно не всех, а только «обезглавленных за свидетельство Иисуса и за слово Божие» в последние дни, — «прочие же из усопших не ожили, доколе не окончится тысяча лет» (Откр., XX, 4-5). После тысячи лет совершается суд последний, и подлинно кончается мир и время. Настает новое небо и новая земля, и Бог вообразится всяческая во всем. Чаяние воскресения мертвых и жизни будущего века есть единственное и действительное оправдание и «метафизическое обоснование» личности и личного делания и творчества. Только того, кто мыслит в категориях строителей Вавилонской башни, кто возлюбил страстным вожделениемэту землю паче своего подлинного «отечества на небесех», могут устрашать и парализовать апокалиптические пророчества. В них — все наше упование.

· Так верующим умозрением преодолеваются в корне утопические соблазны в истолковании истории и ее смысла. Опыт веры раскрывает не только ведение о Боге, но и ведение о твари. «Смертию Твоею уяснил Еси тварь», величает Церковь Спасителя миpa. «Верою разумеваем» мы все бытие. Это не значит, что религиозным озарением отменяется естественное» знание и «естественный» опыт, — не отменяется, но преображается и как бы пресуществляется. Из религиозного опыта нельзя «дедуцировать» готового знания; но нельзя его «дедуцировать» и из опыта естественного. Знание есть истолкование опыта, раскрытие метафизического видения в логических образах и понятиях. И, вот, верующий видит иное и иначе, нежели не верующий, а потому и иначе познает. Верующему открывается тварность и потому свобода миpa, — в отличие от роковой необходимости натуралистического восприятия самозаконченного «вечного» миpa. В опыте веры раскрывается неподвластная разрушению метафизическая основа индивидуальности, подлежащая осуществлению в подвиге самоопреодоления. Верою осознается трагизм истории. Опыт веры внушает философию свободы и творческого становления. — Но это не значит, что верующий и актуально всегда познавательно прав. И на основах религиозного вдохновения в веке сем не вырастает плодов безусловных и всесовершенных. Философствование всегда остается областью домыслов и догадок, символических приближений, в которой многое спорно и, может быть, и должнооставаться спорным. Как

· 51

·

· прекрасно выразился кн. С. Н. Трубецкой, «всякое умозрительное решение есть и должно быть только приблизительным потому что это только предугадываемое, чаемое решение», — только предвосхищение нового опыта. И именно потому, что только в «будущем веке» будет «полнота Наполняющего все во всем», и только там мы узрим «лицом к лицу» тайны Божия, — в истории мы лишь гадаем. В религиозном умозрении незыблемо и адекватно только то, что получило харизматическую санкцию духоносных соборов вселенских. Но и этот «камень веры» остается непрестанной задачей для философствующей мысли. Здесь неисчерпаема множественность открытых вопросов, и неисчерпаема поэтому чреда философских рождений, неутолима жажда любомудрия. Не к однозначному решению «мировой загадки» должно стремиться, но к тому, чтобы в меру индивидуальной доступности постичь, что для этого решения дается — и что отвергается — Откровением. Это — сфера «богословских мнений» в философии, как «естественном богословии». И никогда в истории она не упразднится. Здесь царствует относительность, — но не относительность «безразличия», а относительность символов, значащих лишь в меру своей прозрачности и только для того, кто умеет сквозь них смотреть и видетьза ними. И чем глубже врастает дух в недра Церкви, тем яснее становится ведение о мире. И когда уходит из Церкви душа, мутнеет и меркнет для нее образ миpa.

· Шишкин: В результате сближения и пересечения функций и целей современных учений о возможных путях развития цивилизации с новыми формами утопий последними был преодолен принцип аппроксимации, заключающийся в изначальной неосуществимости утопий, считавшийся неизменным и сближавший утопию и идеал.

· Вопрос о том, можно ли повернуть вспять колесо истории – это вопрос наличия знаний об устройстве колеса и наличии средств.

· [рационализм утопий – это оптимизм средств по отношению к разуму]

· В заключении параграфа мы

обратились к исследованию феномена антиутопии, и констатировали, что она