Настоящее. Середина–конец ноября 1997 года

Середина–конец ноября 1997 года

Спустя несколько дней после смерти дочери Мэлани обнаружила, что зацикливается на самых заурядных вещах: на узоре древесины, из которой сделан обеденный стол, на устройстве застежки на пластиковых пакетах «Зиплок», на инструкции на упаковке тампонов, где предупреждалось о токсическом шоке. Она целыми часами могла смотреть на эти предметы, как будто не видела их раньше миллион раз, как будто только сейчас поняла, как многого не замечала. Она испытывала навязчивую потребность в мелочах. А что, если завтра утром окажется, что один из этих предметов исчез? Что, если единственные знания об этих предметах она сможет черпать лишь из своих воспоминаний? Теперь она знала, что в любой момент судьба может послать ей испытание.

Мэлани целое утро занималась тем, что вырывала странички из небольшого блокнота и швыряла их в мусорную корзину. Наблюдала за тем, как там накапливаются белые страницы, – крошечная снежная буря. Когда корзина оказалась наполовину полной, она рванула пакет из корзины, чтобы вынести его на улицу. Повалил снег – впервые в этом году. Околдованная первым снегом, Мэлани уронила мусорный пакет и, не обращая внимания на холод и на то, что отчаянно дрожит без пальто, протянула руку. На ладонь опустилась снежинка, и она поднесла ее к лицу, чтобы лучше рассмотреть. Но снежинка растаяла до того, как Мэлани смогла сделать это.

Ее напугал телефон, его резкий звонок вырвался через открытую кухонную дверь. Мэлани повернулась, побежала в дом и поспешно схватила трубку висящего на стене телефона.

– Алло!

– Здравствуйте, – произнес голос нараспев. – Я бы хотела поговорить с Эмили Голд.

«Я тоже», – подумала Мэлани и молча повесила трубку.

В приемной доктора Эммануила Фейнштейна Крис чувствовал себя неуютно. Он делал вид, что рассматривает развешанные на стенах снимки крытых мостов и тайком поглядывал на секретаршу, которая печатала настолько быстро, что ее пальцы так и порхали над клавиатурой, напоминая размытое голубоватое пятно. Внезапно зазвонил интерком. Секретарша улыбнулась Крису:

– Можете входить.

Крис кивнул и вошел в смежный кабинет, удивившись тому, что почему‑то целых полчаса торчал в приемной, когда в кабинете не было другого пациента. Психиатр встал, вышел из‑за письменного стола.

– Проходи, Крис. Я доктор Фейнштейн. Рад знакомству.

Он кивнул на стул. «На стул, не на диван», – отметил про себя Крис и сел. Доктор Эммануил Фейнштейн оказался не чудаковатым стариканом, как, исходя из его имени, рисовало Крису воображение, а был похож на спокойного дровосека или лесоруба, или на нефтяника с вышки. У доктора были густые белокурые волосы до плеч, и он был на целую голову выше Криса. Кабинет врача во многом напоминал кабинет его отца, Джеймса: темное дерево и шотландские пледы, книги в кожаных переплетах.

– Ну‑с, – произнес психиатр, присаживаясь на вращающееся кресло напротив Криса, – как ты себя чувствуешь?

Крис пожал плечами. Доктор подался вперед и взял с кофейного столика, стоящего между ними, магнитофон. Отмотал запись назад, услышал свой заданный вопрос, встряхнул магнитофон.

– С этой техникой просто беда, – сказал он, – она не воспринимает невербальных ответов. Существует единственное правило, Крис. В ответ ты должен издавать членораздельные звуки.

Крис откашлялся. Возникшее было расположение к психиатру исчезло.

– Хорошо, – угрюмо ответил он.

– Хорошо что?

– Чувствую себя хорошо, – пробормотал Крис.

– Спишь хорошо? Аппетит хороший?

Крис кивнул, потом взглянул на магнитофон.

– Да, – многозначительно ответил он. – Ем я хорошо, но иногда не могу заснуть.

– А раньше случались проблемы со сном?

«Раньше» – с большой буквы «Р»… Крис покачал головой, глаза наполнились слезами. Он стал уже привыкать к своей слабости: всякий раз, когда он думал об Эмили, на глаза наворачивались слезы.

– Как дела дома?

– Творится что‑то непонятное, – признался Крис. – Отец ведет себя так, словно ничего не произошло, мама разговаривает со мной, как с шестилетним ребенком.

– По‑твоему, почему родители так к тебе относятся?

– Думаю, потому что напуганы, – ответил Крис. – Я бы на их месте испугался.

Каково это – узнать, что твой ребенок, которого ты, кажется, знаешь, как свои пять пальцев, оказался совершенно другим человеком?

Крис бросил на психиатра недовольный взгляд.

– Вы расскажете родителям о том, что я вам здесь скажу?

Доктор Фейнштейн покачал головой.

– Я здесь ради твоей пользы. Чтобы тебе помочь. Все, что ты скажешь, не выйдет за пределы этого кабинета.

Крис смерил его осторожным взглядом. Как будто от этого ему могло стать спокойнее. Он не знал Фейнштейна из этой захудалой конторы.

– Ты до сих пор думаешь о самоубийстве? – спросил психиатр.

Крис уставился на дырку на джинсах.

– Бывает, – пробормотал он.

– У тебя есть план?

– Нет.

– По‑твоему, вечер пятницы изменил твое решение?

Крис резко вскинул голову.

– Я вас не понимаю.

– Может, расскажешь, каково видеть, как твоя подружка сводит счеты с жизнью?

– Она была мне не подружкой, – поправил Крис, – а девушкой, которую я любил.

– В таком случае тебе должно было быть еще тяжелее, – заметил доктор Фейнштейн.

– Да, – признался Крис, заново прокручивая в голове тот вечер: голова Эмили дернулась влево, как будто невидимая рука отвесила ей пощечину, кровь течет у него между пальцами…

Крис взглянул на психиатра: какого признания ожидает от него этот человек?

После затянувшегося молчания врач подступился к теме еще раз.

– Должно быть, ты очень расстроен.

– Потеряв голову, по волосам не плачут.

– Что ж, – произнес психиатр, – это вполне нормально.

– Да? – хмыкнул Крис. – Вполне нормально. Я вечер провел в больнице – мне наложили семьдесят швов. Моя девушка мертва. Меня заперли в психушке на три дня, а теперь я здесь и должен изливать душу совершенно незнакомому человеку. Да, я вполне нормальный семнадцатилетний парень.

– Знаешь, – спокойно ответил доктор Фейнштейн, – мозг – удивительная вещь. Если раны не видно, это не значит, что она не болит. Рана навсегда оставит рубцы, но ее можно излечить. – Он подался вперед. – Здесь ты быть не хочешь, а где хотел бы?

– С Эмили, – не колеблясь, выпалил Крис.

– Умереть.

– Нет. Да.

Крис отвел взгляд и уставился на вторую дверь, которую не заметил раньше. Она не выходила в приемную, откуда он пришел. Скорее всего, догадался Крис, выйдет он через эту дверь. Второй выход, чтобы никто и никогда не узнал, что он был у психиатра.

Он посмотрел на доктора Фейнштейна и решил: если человек печется о чужой конфиденциальности, значит, он не так уж плох.

– Я бы хотел вернуться на несколько месяцев назад, – негромко признался Крис.

Как только разъехались двери лифта, Гас заметалась вокруг сына, обняла его за талию, зашагала с ним в ногу и начала беспрестанно болтать, поспешно уводя Криса из больницы, где находился кабинет доктора Фейнштейна.

– Ну, – поинтересовалась Гас, как только они оказались в машине, – как все прошло?

Ответа не последовало. Крис сидел, отвернувшись.

– Прежде всего, скажи, он тебе понравился? – спросила она.

– Это что, свидание вслепую? – проворчал Крис.

Гас выехала со стоянки, мысленно придумывая оправдания для сына.

– Он хороший психиатр? – не отставала она.

Крис смотрел в окно.

– Если с кем сравнивать? – спросил он.

– Ну… тебе лучше?

Он медленно повернулся к матери и уставился на нее.

– Если с чем сравнивать?

Джеймс был воспитан в семье бостонских нетитулованных аристократов, которые возвели стоицизм Новой Англии в ранг искусства. За все восемнадцать лет, прожитых в родительском доме, он лишь однажды видел, чтобы родители поцеловались на людях. Да и поцелуй был таким мимолетным, что Джеймс начал верить, что это просто ему почудилось. В их семье порицалось выказывать боль, печаль, бурную радость. Однажды в подростковом возрасте Джеймс расплакался, когда умерла его любимая собака, и родители повели себя так, словно он совершил харакири прямо на мраморном полу вестибюля. С неприятностями и остальными событиями, затрагивающими чувства, они поступали так: оставляли шокирующую ситуацию в прошлом и продолжали жить, как будто ничего не произошло.

К тому времени, когда Джеймс познакомился с Гас, он уже мастерски овладел техникой хладнокровия… и решительно от нее отказался. Но в тот вечер, находясь в подвале, в одиночестве, он отчаянно пытался вернуться к этой блаженной, намеренной слепоте.

Он стоял перед сейфом с оружием. Ключи до сих пор торчали в замке: он ошибочно полагал, что его дети уже достаточно взрослые, чтобы проявлять чрезмерную осторожность, как он делал это много лет назад. Он повернул ключ и открыл дверцу – внутри, словно спички в коробке, лежали ружья и дробовики. Бросалось в глаза отсутствие кольта, который конфисковала полиция.

Джеймс коснулся ствола двадцать второго калибра – первого оружия, из которого он дал Крису пострелять.

Неужели это он виноват?

Если бы Джеймс не увлекался охотой и дети не могли бы добраться до оружия, удалось бы избежать этой трагедии? Если бы они наглотались таблеток или отравились угарным газом, были бы результаты менее катастрофичными?

Он отогнал от себя эти мысли. Подобное самобичевание ни к чему не приведет. Нужно продолжать жить, работать, строить планы на будущее.

Как будто неожиданно раскрыв тайну вселенной, Джеймс стал тяжело подниматься по ступенькам подвала. Он обнаружил Гас и Криса в гостиной. Они подняли головы, когда он внезапно появился на пороге.

– Думаю, – отдуваясь, заявил он, – в понедельник Крису следует вернуться к занятиям в школе.

– Что‑что? – воскликнула Гас, вставая. – Да ты с ума сошел!

– Нет, – ответил Джеймс. – И Крис не сумасшедший.

Крис пристально смотрел на отца.

– Ты полагаешь, – медленно произнес он, – когда я вернусь в школу, где все будут таращиться на меня, словно на безумного, мне станет лучше?

– Это просто смешно! – заявила Гас. – Я позвоню доктору Фейнштейну. Возвращаться в школу еще слишком рано.

– Да что этот доктор Фейнштейн понимает? Он видел Криса только один раз. А мы, Гас, знаем его всю жизнь. – Он пересек комнату и остановился перед сыном. – Вот увидишь. Окунешься назад в свою стихию и тут же придешь в себя.

Крис хмыкнул и отвернулся.

– В школу он не пойдет, – отрезала Гас.

– Ты ведешь себя как эгоистка.

– Эгоистка? – Гас засмеялась и скрестила руки на груди. – Джеймс, он по ночам не спит. Он…

– Я пойду, – спокойно прервал родительскую перебранку Крис.

Джеймс радостно улыбнулся и с силой хлопнул сына по плечу.

– Отлично! – торжествовал он. – Снова займешься плаванием. Будешь готовиться к поступлению в колледж. Как только чем‑нибудь займешься, жизнь станет казаться намного лучше. – Он повернулся к жене. – Ему просто нельзя сидеть в четырех стенах, Гас. Ты нянчишься с ним, поэтому ему не остается ничего другого, как думать.

Джеймс принялся раскачиваться на каблуках, уверенный, что даже воздух в комнате стал циркулировать более легко и свободно. Гас с раздражением повернулась и вышла из комнаты. Джеймс сердито посмотрел на ее удаляющуюся спину.

– С Крисом все в порядке! – крикнул он ей вслед. – С ним все в порядке.

Прошло несколько минут, прежде чем он почувствовал взгляд сына. Крис, похоже, совсем не злился на Джеймса, а был по‑настоящему сбит с толку.

– Ты и вправду так считаешь? – прошептал он и оставил отца в одиночестве.

От телефонного звонка Мэлани вздрогнула и села на постели, непонимающе озираясь по сторонам. Когда она ложилась вздремнуть, светило солнце. А сейчас она не могла разглядеть в темноте даже собственную руку.

Она пошарила рукой на ночном столике.

– Да, слушаю.

– Эмили дома?

– Прекратите! – прошептала Мэлани, выронила трубку и снова зарылась под одеяло.

Каждое воскресенье в половине девятого Мэлани ходила за продуктами, пока остальные нежились в кроватях с газетой и чашечкой кофе. В прошлое воскресенье она, разумеется, никуда не ходила. В доме, за исключением еды, оставшейся после поминок, ничего не было. Майкл наблюдал за женой, пока она надевала куртку и пыталась застегнуть змейку.

– Знаешь, я мог бы это сделать.

– Что именно? – уточнила Мэлани, надевая рукавицы.

– Сходить в магазин. Выполнить другие поручения.

Глядя на измученное лицо жены, Майкл решил, что он как‑то неправильно скорбит. Смерть Эмили выжгла его изнутри, но внешне он казался невозмутимым. Создавалось впечатление, что его горе меньше горя жены. Он откашлялся и заставил себя посмотреть на Мэлани.

– Я мог бы сходить, если тебе пока сложно.

Мэлани засмеялась. Даже ей самой этот смех показался неуместным, как будто партию свирели сыграли на расстроенном пианино.

– Разумеется, несложно. Чем еще мне сегодня заняться? – сказала она.

– А может, – предложил Майкл, – сходим вместе?

На долю секунды Мэлани нахмурилась. Потом пожала плечами.

– Как хочешь, – ответила она, выходя из дома.

Майкл схватил куртку и выбежал на улицу. Мэлани уже сидела в машине. Мотор заведен, из выхлопной трубы вырывается облако дыма, окутавшее автомобиль.

– Ну, куда поедем?

– На рынок, – ответила Мэлани, разворачивая машину. – Нам нужно молоко.

– Мы едем на рынок из‑за одного молока? Мы могли бы купить его…

– Ты решил составить мне компанию, – скривив губы, поинтересовалась Мэлани, – или давать советы?

Майкл засмеялся. На мгновение смеяться показалось легко. За последние дни он мог на пальцах пересчитать такие минуты.

Мэлани свернула с подъездной дорожки на Лесную ложбину и прибавила газу. Хотя Майкл старался не смотреть в ту сторону, но все же невольно бросил взгляд на дом Хартов. От него как раз отделилась фигура, прошла по подъездной аллее и выставила на обочину мусорный бак. Когда они подъехали ближе, Майкл разглядел лицо Криса.

Парень был в шапке и перчатках, но без куртки. Он поднял глаза на шум приближающейся машины, и, как Майкл и ожидал, привычка взяла свое, когда он понял, что это Голды. Скорее всего, даже не задумавшись, что делает, Крис поднял руку в знак приветствия.

Майкл почувствовал, как машину бросило вправо, на Криса, как будто парень, словно магнит, притягивал не только их мысли, но и автомобиль. Он заерзал на сиденье, ожидая, когда Мэлани перестроится. Но вместо этого машина настолько сильно взяла вправо, что съехала с асфальтового покрытия. Майкл чувствовал, что автомобиль несется по неровной дороге прямо на Криса, а Мэлани все давила на педаль газа. Рот Криса округлился от потрясения, руками он ухватился за ручку мусорного бака, а его ноги как будто приросли к земле. Мэлани перехватила руль, подъезжая ближе; и только Майкл сумел сбросить оцепенение и собрался выхватить у жены руль, как она свернула, сбив машиной мусорный бак. Крис пулей понесся к дому, а бак покатился по улице, вываливая мусор на Лесную ложбину.

Сердце Майкла бешено колотилось. У него не хватило смелости посмотреть на жену, пока они не выехали на перекресток и не остановились на светофоре, чтобы повернуть налево, в город. Он, продолжая молчать, положил руку Мэлани на запястье.

Она повернулась к нему, спокойная, не испытывающая чувства вины.

– В чем дело? – спросила она.

Крис вспомнил, как в детстве они играли с Эм, и он представлял, что обладает способностью делаться невидимым. Они надевали дурацкие бейсбольные шапки или дешевые кольца из магазина «Тысяча мелочей», и «ап!» – никто не видел, как они крадутся в кладовую за печеньем или выливают бутылочку с пеной для ванной в туалет. Удобная штука – временно представить себя в вымышленном мире. Но, по всей видимости, человек очень быстро вырастает из этого чувства, потому что все старания Криса убедить себя, что он невидимка, потерпели крах, когда он шел по мрачному, узкому школьному коридору.

Он смотрел исключительно перед собой, когда лавировал на перемене среди пестрой толпы школьников, зажимающихся у шкафчиков парочек и угрюмых учеников младших классов, которые лезли в драку. В классе он мог просто сидеть, вобрав голову в плечи и отгородившись от остальных, как делал это обычно. Однако в коридорах так было не принято. Неужели вся школа пялится на него? Потому что Крису, черт возьми, именно так и казалось. Никто не пытался заговорить с ним о том, что произошло; вместо этого все шептались за его спиной. Пара его знакомых сказали, что рады его возвращению в школу, но при разговоре старались не подходить к нему близко – на тот случай, если несчастье заразно.

Когда постучит беда, всегда ясно, кто твой настоящий друг. Крису стало абсолютно понятно, что его единственным настоящим другом была Эмили.

Пятым уроком был английский у миссис Бертран. Крису нравились ее уроки; он всегда хорошо успевал по английскому. Миссис Бертран поддерживала его в выборе английского в качестве основного предмета в колледже. Когда прозвенел звонок, Крис его не услышал. Он продолжал сгорбившись сидеть на стуле, когда миссис Бертран коснулась его плеча.

– Крис! – негромко позвала она. – С тобой все в порядке?

Он недоуменно уставился на нее.

– Да‑а, – откашлялся он. – Да. Разумеется.

Он мгновенно покидал книги в рюкзак.

– Просто хочу, чтобы ты знал: если захочешь поговорить, я всегда здесь. – Она села за парту перед ним. – Может быть, тебе захочется выплеснуть свои чувства на бумаге. Иногда легче написать, чем рассказать о них вслух.

Крис кивнул, больше всего желая убраться как можно дальше от миссис Бертран.

– Что ж, – сказала она. – Я рада, что с тобой все в порядке. – Она встала и вернулась к учительскому столу. – Учителя хотят организовать памятный вечер в честь Эмили, – сообщила она и посмотрела на Криса, ожидая его реакции.

– Ей бы понравилось, – пробормотал он и опрометью бросился в коридор, где на него со всех сторон смотрели сотни пар любопытных глаз.

От Криса не укрылось то, что, как ни смешно, он испытал невероятное облегчение, переступив порог кабинета доктора Фейнштейна. Раньше кабинет психиатра был последним местом на земле, где бы он хотел находиться, сейчас это «почетное звание» принадлежало старшей школе Бейнбриджа. Он сидел, уперев локти в колени и беспокойно притопывая ногами.

Дверь в приемную открыл доктор Фейнштейн собственной персоной.

– Крис! – приветствовал он. – Рад тебя видеть.

Когда Крис начал прохаживаться перед книжными полками, психиатр, пожав плечами, остановился у него за спиной.

– Сегодня ты выглядишь немного встревоженным, – заметил доктор Фейнштейн.

– Я снова стал ходить в школу, – признался Крис. – Полный отстой!

– Почему?

– Потому что я – изгой. Ко мне никто не приближается и, упаси Господи, чтобы кто‑нибудь прикоснулся… – с отвращением произнес он как на духу. – Как будто у меня СПИД. Нет, еще хуже. Если бы я был болен СПИДом, с этим бы смирились.

– Почему, по‑твоему, они тебя сторонятся?

– Не знаю. Понятия не имею, что именно им известно о случившемся. А подойти поближе, чтобы послушать, о чем они шепчутся, я не могу. – Он потер виски. – Все знают, что Эм умерла. Все знают, что я был там. Легко сложить два и два. – Он откинулся на спинку вращающегося кресла и провел большим пальцем по ряду книг в кожаных переплетах, до которых смог дотянуться. – Половина школы, вероятно, думает, что я вскрою себе вены прямо в столовой.

– А что думает вторая половина?

Крис медленно повернулся. Он отлично знал, что думали остальные: все, что угодно, что могло перерасти в скабрезную историю, в кривотолки и сплетни.

– Не знаю, – отрезал он. – Скорее всего, что я ее убил.

– Почему они так решили?

– Потому что я был там! – выпалил он. – Потому что я остался жив. Черт возьми, я не знаю! Спросите у копов, они подозревают меня с первого дня.

Крис, пока не произнес эти слова вслух, не понимал, насколько мучительны для него подобные подозрения, даже если обвинение еще официально не предъявили.

– И это тебя тревожит?

– Разумеется! – выкрикнул Крис. – А вас бы не тревожило?

Доктор Фейнштейн пожал плечами.

– Сложно сказать. По‑моему, если я знаю, что честен сам с собой, то мне хотелось бы верить в то, что и остальные рано или поздно мне поверят.

Крис фыркнул.

– Держу пари, что ведьмы из Салема тоже так думали, когда почувствовали, что запахло жареным.

– И это тревожит тебя больше всего?

Крис молчал. И не потому, что врач хотел поймать его на слове, – на месте Фейнштейна у Криса тоже имелись бы сомнения. И не потому, что все в этой чертовой школе относились к нему так, будто у него за ночь выросло еще пять голов. Слишком легко, зная их с Эмили отношения, все поверили, что он мог намеренно причинить ей вред.

– Я любил ее, – признался он дрогнувшим голосом. – Не могу забыть свою любовь. И не понимаю, почему об этом забыли остальные.

Доктор Фейнштейн жестом пригласил Криса снова сесть в кресло. Крис так и сделал. Он следил, как в магнитофоне медленно вращаются крошечные бобины.

– Расскажи мне об Эмили, – попросил психиатр.

Крис закрыл глаза. Как он мог объяснить человеку, который даже не был знаком с Эмили, что от нее всегда пахло дождем? Что в животе у него холодело каждый раз, когда она встряхивала головой, распуская волосы? Как он мог описать, каково это, когда он начинал мысль, а она заканчивала? Поворачивала кружку, из которой они оба пили, чтобы прикоснуться губами именно к тому месту, где раньше были его губы? Как объяснить, что, где бы он ни находился – в запертой комнате, под водой, в сосновых лесах штата Мэн, пока Эм с ним, он чувствовал себя в безопасности?

– Она принадлежала мне, – просто ответил Крис.

Доктор Фейнштейн удивленно приподнял бровь.

– Что ты имеешь в виду?

– Она была тем, кем не являлся я. А я был тем, кем не являлась она. В живописи Эм могла заткнуть за пояс любого, я же не мог провести даже ровную линию. Она никогда не увлекалась спортом, я всегда был спортсменом. – Крис поднял раскрытую ладонь и согнул пальцы. – Ее рука четко ложилась в мою ладонь.

– Продолжай, – подбодрил его доктор Фейнштейн.

– Я хочу сказать, что мы не всегда встречались. Стали встречаться относительно недавно, всего пару лет назад. Но я знал Эм всю жизнь. – Крис внезапно засмеялся. – Первым ее словом было мое имя. Раньше она звала меня «Кис». А потом, когда узнала значение слова «кис», стала постоянно путать эти слова, и когда смотрела на меня, то чмокала губами. – Он поднял глаза. – Я сам этого не помню. Мне мама рассказывала.

– Сколько тебе было лет, когда ты познакомился с Эмили?

– Полгода, – ответил Крис. – В день ее рождения. – Он подался вперед. – Мы играли с ней каждый день. Я имею в виду, что она жила в соседнем доме, наши мамы постоянно ходили друг к другу в гости, это было естественно.

– Когда вы начали встречаться?

Крис нахмурился.

– Не могу назвать точную дату. Эм бы назвала. Что‑то вроде нового витка в отношениях. Все ожидали, что такое произойдет, поэтому ни для кого это не стало сюрпризом. Однажды я посмотрел на нее и увидел не просто Эм, а красивую девушку. И… ну… вы понимаете…

– У вас была близость?

Крис почувствовал, как краска заливает шею и поднимается вверх к щекам. Эту тему он не желал обсуждать.

– Я обязан отвечать? – спросил он.

– Ты вообще не обязан отвечать на мои вопросы, – признался доктор Фейнштейн.

– В таком случае, – сказал Крис, – я не буду отвечать.

– Но ты любил ее?

– Да.

– Она была твоей первой девушкой?

– Можно сказать и так.

– Тогда откуда ты знаешь? – спросил доктор Фейнштейн. – Почему ты решил, что это любовь?

В его вопросе не было ни вульгарности, ни вызова. Он просто спрашивал. Если бы Фейнштейн повел себя резко, прямолинейно, как эта сука‑детектив, Крис тут же бы замолчал. Но в устах врача вопрос звучал просто и правомерно.

– Возникло влечение, – осторожно начал Крис, – но не только в нем дело. – Он покусал верхнюю губу. – Однажды мы на время порвали. Я начал встречаться с другой девочкой, которую считал по‑настоящему «горячей штучкой», с капитаном группы поддержки, Донной. Казалось, Донна сводила меня с ума, еще когда я был с Эм. Как бы там ни было, мы стали всюду бывать вместе, немножко покувыркались, но каждый раз, находясь рядом с Донной, я понимал, что она мне чужая. Я ее выдумал, а на самом деле она совершенно не такая, как я возомнил. – Крис глубоко вздохнул. – Когда мы с Эм помирились, я понял, что она всегда оправдывала мои ожидания. Пожалуй, она была даже лучше, чем я себе представлял. Именно это я и называю любовью, – тихо признался он, – когда оглядываешься назад и ничего не хочешь менять.

Когда он замолчал, психиатр поднял глаза.

– Крис, – спросил он, – какое твое самое раннее воспоминание?

Вопрос Криса удивил, он громко рассмеялся.

– Воспоминание? Не знаю. Нет, постойте… Помню игрушку, маленький паровозик с кнопкой – нажимаешь, и паровозик издает гудок. Помню, как вцепился в него, а Эмили хотела у меня его отобрать.

– Что‑нибудь еще?

Крис подпер руками подбородок и задумался.

– Рождество, – сказал он. – Мы сидели внизу, а вокруг елки ездил электрический паровозик.

– Мы?

– Да, – ответил Крис. – Эмили еврейка, поэтому она пришла отмечать Рождество к нам. Когда мы были совсем маленькими, она в канун Рождества уже спала.

Доктор Фейнштейн задумчиво кивнул.

– Скажи, а у тебя есть детские воспоминания, в которых нет Эмили?

Крис попытался порыться в памяти, прокручивая свою жизнь, как кинопленку. Увидел себя: он стоит в ванной, где купается Эмили, и писает в воду. Эмили хохочет, а его мать орет на чем свет стоит. Увидел, как делает снежного ангела: широко размахивает руками и ногами, задевает Эмили, которая рядом проделывает то же самое. Мельком замечает лица своих родителей, но Эмили уже повалилась на бок.

Крис покачал головой.

– Честно признаться, нет, – ответил он.

Вечером, пока Крис принимал душ, Гас решилась убрать в его спальне. К ее удивлению, там было не так уж грязно – в основном гора посуды с нетронутой едой. Она поправила одеяло на кровати, опустилась на колени, инстинктивно проверяя, не завалялись ли под кроватью грязные носки, не остались ли там какие‑нибудь объедки.

Уколов большой палец об угол обувной коробки, Гас не сразу поняла, на что наткнулась. Она заглянула внутрь коробки, провела пальцами по листочкам с секретным шифром, очкам для просмотра фильмов в формате 3D, запискам, написанным невидимыми лимонными чернилами, которые можно прочесть только над электрической лампочкой. Господи, сколько им было? Девять? Десять.

Гас взяла верхнюю записку. Каллиграфическим почерком Эмили в ней категорично утверждалось, что «Мистер Полански – козёл». Она провела пальцем по букве «ё» – две точки походили на два воздушных шара, готовых в любой момент оторваться от листа. Гас порылась в ящике и на дне, под горой записок, обнаружила фонарик с севшими батарейками и зеркало. Гас печально улыбнулась и, помахивая зеркалом, опустилась на кровать. Она видела, как отражение отскочило рикошетом и заскользило по лесу.

В окне спальни Эмили в ответ блеснул свет.

Приоткрыв от удивления рот, Гас встала, подошла к подоконнику и увидела в окне комнаты Эмили силуэт Майкла Голда, который тоже держал в руках серебряный зеркальный квадратик.

– Майкл, – прошептала она, вскидывая руку в знак приветствия, но отец Эмили потонул в сумраке спальни, так и не ответив.

В среду в старших классах организовали вечер памяти Эмили Голд.

По всему залу развесили ее работы – то, что от нее осталось. Школьный портрет Эмили, сделанный минувшей осенью, увеличили практически до неприличных размеров и повесили на задней кулисе, и благодаря игре света казалось, что она, словно привидение, следит за школьниками, когда те вставали с мест, чтобы сходить в туалет. На поставленных перед портретом стульях восседали директор школы со своим заместителем, старший методист и доктор Пиннео, специалист по подростковым депрессиям.

Крис сидел в первом ряду вместе с учителями. И дело не в том, что кто‑то приберег для него местечко, просто все подспудно понимали, что у него есть это право – сидеть в первом ряду. В известном смысле это было даже хорошо. Он мог смотреть на фотографию Эм и не замечать, как остальные школьники занимались тем, чем обычно занимаются дети на собраниях: перешептывались, доделывали домашние задания или лапали друг друга в темноте. Миссис Кенли, сидевшая рядом с Крисом, встала, когда директор школы предоставил ей слово. Она была учителем рисования и, наверное, лучше других знала Эм. Учительница некоторое время говорила о том, насколько творческой личностью была Эмили, и тому подобную ерунду. Но Крис подумал, что слушать ее приятно. Эмили бы понравилось.

Потом встал врач и несколько минут переливал из пустого в порожнее, разглагольствуя о подростковом суициде. Предупреждающие знаки… Как будто любой присутствующий здесь мог заразиться этой болезнью, словно гриппом. Крис вперил взгляд в свои джинсы, ощущая тяжелый взгляд психиатра у себя на лбу.

Крис даже не успел понять, что происходит, как треть присутствующих, триста шестьдесят три старшеклассника, встали и направились в конец зала. Учителя, стоявшие там, организовывали их в одну очередь, которая змеилась по ступенькам на сцену. Каждый, подходя к фотографии Эмили, держал в руке гвоздику, которую бросал у ее портрета.

Теоретически идея была хорошей. Но Крису, который оказался последним, – не из‑за их с Эм отношений, а просто потому, что все забыли, что в первом ряду среди учителей сидит еще один старшеклассник, – она показалась смешной. Цветы бросали в игрушечный бассейн, который использовали для игры в рыбалку на весеннем карнавале, и сейчас между розовых гвоздик выглядывали маленькие желтые утята. Когда Крис подошел к бассейну, то оказался на сцене в одиночестве. Он бросил гвоздику на цветочную кипу и взглянул на гигантское лицо Эмили. Это была она и не она. Зубы подкрашены белым, как у супермодели. Ноздри размером с голову Криса.

Он повернулся, чтобы уйти со сцены, когда заметил, что его подзывает к себе директор школы.

– Поскольку Крис Харт являлся одним из самых близких друзей Эмили, – сказал мистер Лоуренс, – он, вероятно, скажет несколько слов.

Крис почувствовал, как рука директора впилась ему в плечо, подталкивая к микрофону, который походил на голову гремучей змеи, готовой вот‑вот напасть. Руки его затряслись.

Крис поймал себя на том, что пристально разглядывает море лиц в зале. Он откашлялся, и микрофон пронзительно взвизгнул.

– Я… – начал он, отшатнувшись от микрофона. – Мне… очень жаль. Это… э… собрание… устроенное в честь Эмили. Уверен, она смотрит с небес… – Он встал боком, зажмурившись от света прожекторов. – Она бы хотела сказать…

Крис взглянул на кучу увядающих цветов, на место поклонения, которое возвели для Эм. Он без труда мог представить, как она сидит рядом с ним в задних рядах, фыркает при виде такого убогого спектакля и постоянно смотрит на часы, чтобы узнать, сколько осталось до звонка.

– Она бы хотела сказать… – повторил Крис.

Позже он так и не смог объяснить, откуда что взялось. Но внезапно излишек сдерживаемых в душе эмоций, которые он не выказывал с тех пор, как по велению отца вернулся в школу, начал сочиться сквозь дыру в его сердце. Из‑за запаха гниющих цветов в свете прожекторов, из‑за этой кричаще яркой фотографии, из‑за сотни лиц, ждущих, чтобы он – именно он! – дал ответ на их вопрос, Крис засмеялся.

Сперва смех был приглушенный, потом перешел в хохот – грубый и мерзкий, как отрыжка. Он продолжал смеяться в гробовой тишине. Смеяться сильно, до слез.

Из носа потекли сопли, глаза затуманились настолько, что он не видел перед собой микрофона. Крис оттолкнул стойку и направился к ступеням на краю сцены. Он бежал по длинному пролету между кресел, пока не выскочил через двойные двери в пустынный школьный коридор. Он припустил в сторону раздевалок спортзала.

Там никого не было, все находились в зале. Он в мгновение ока переоделся в купальный костюм, оставив одежду на цементном полу, и вышел в двери, ведущие прямо к бассейну. Он подумал, что гладкая голубая поверхность воды напоминает стекло. Представил, как эта гладь разбивается вдребезги и разрезает его, когда он ныряет в глубину.

Он почувствовал острую боль в том месте, где затягивалась на голове рана, – лишь вчера сняли швы. Но вода была такой же знакомой, как любимая женщина: в ее просторных объятиях Крис не слышал ничего, кроме биения собственного сердца и пульсирующего звука, издаваемого насосом обогревателя. Он поплыл под водой, время от времени глядя вверх на места на открытой трибуне и лампы дневного света. Потом медленно, осторожно выдул носом и ртом пузыри, истощив все свои запасы кислорода и чувствуя, что начинает мучительно, сантиметр за сантиметром, тонуть.

– Послушайте… – На этот раз голос звучал уже более неприязненно. – Здесь живет Эмили или нет?

Пальцы Мэлани сжали телефонную трубку так сильно, что костяшки побелели.

– Нет, – ответила она. – Не живет.

– Это номер 654‑43‑09?

– Да.

– Вы уверены?

Мэлани уперлась головой в холодную дверь буфетной.

– Не звоните больше. Оставьте меня в покое, – велела она.

– Послушайте, – сказали на том конце трубки. – У меня есть кое‑что для Эмили. Не могли бы просто передать мои слова, когда увидите ее?

Мэлани подняла голову.

– Что у вас есть? – спросила она.

– Просто передайте ей это, – ответил голос. Трубку повесили.

Доктор Фейнштейн открыл дверь смежного кабинета и нахмурился.

– Крис, – стал увещевать он, – нельзя вот так врываться, понимаешь? Если у тебя проблемы, просто позвони. Я свободен только потому, что еще один мой пациент заболел.

Крис и слушать не стал. Он проскочил мимо психиатра прямо в кабинет.

– Я не собирался этого делать, – прошептал он.

– Прошу прощения?

Крис поднял искаженное болью лицо.

– Я не собирался этого делать.

Доктор Фейнштейн закрыл дверь кабинета и сел напротив Криса.

– Ты расстроен, – сказал он. – Подожди минутку, успокойся. – Он терпеливо ждал, пока Крис сделает несколько глубоких вздохов и сядет в кресле прямо. – А теперь, – удовлетворенно произнес врач, – расскажи, что произошло.

– Сегодня в школе устроили день памяти Эмили. – Крис тыльной стороной ладоней потер глаза: смесь скорби и остатков хлорки вызвала сильную боль. – Полная чушь… все эти цветы и… тому подобное.

– Ты поэтому расстроился?

– Нет, – ответил Крис. – Меня заставили выйти на сцену и… ну, вы понимаете… выступить. Все смотрели на меня так, как будто именно я точно знал, что нужно сказать и сделать. Я был там и хотел сделать то, что сделала Эмили, – значит, должен суметь объяснить, что толкнуло нас на самоубийство. – Он фыркнул. – Как на чертовых сборах анонимных алкоголиков. «Привет, меня зовут Крис, я хотел покончить жизнь самоубийством».

– Вероятно, таким способом они пытались донести до тебя, что ты им небезразличен.

– Ага! – хмыкнул Крис. – Большинство школьников на вечере памяти бросались бумажными шариками.

– Что еще произошло?

Крис склонил голову.

– Меня попросили сказать несколько слов об Эмили, что‑то вроде хвалебной речи. Я открыл рот и… – Он посмотрел на Фейнштейна и поднял вверх руки. – И я расхохотался.

– Расхохотался?

– Рассмеялся. Черт возьми, я покатился со смеху!

– Крис, ты пережил невероятный стресс, – успокоил доктор Фейнштейн. – Уверен, когда люди…

– Вы что, не поняли? – вспылил Крис. – Я засмеялся. Была пародия на похороны, и я засмеялся.

Доктор Фейнштейн подался вперед.

– Иногда очень сильные эмоции наслаиваются друг на друга. Ты был…

– Подавлен. Расстроен. Опечален. – Крис принялся мерить шагами кабинет. – Выбирай, что больше нравится. Я расстроен из‑за смерти Эмили? Каждую чертову минуту, каждый чертов вздох! Но все считают меня психом, ненормальным, который чуть было не вскрыл себе вены. Каждый думает, что я жду подходящего случая, чтобы снова попытаться покончить с собой. Так думает вся школа – и даже моя мать так думает, даже вы, разве нет? – Крис бросил на врача испепеляющий взгляд и сделал шаг вперед. – Я не собирался себя убивать. Я не склонен к самоубийству. И никогда не хотел свести счеты с жизнью.

– Даже тем вечером?

– Да! – прошептал Крис. – Даже тем вечером.

Доктор Фейнштейн медленно кивнул.

– Почему же в больнице ты признался в обратном?

Крис побледнел.

– Потому что я потерял сознание, а когда очнулся, надо мной стояли копы и держали пистолет. – Он закрыл глаза. – Я испугался, поэтому сказал первое, что пришло на ум.

– Если ты не собирался сводить счеты с жизнью, зачем тогда тебе пистолет?

Крис опустился на пол, ноги его больше не держали.

– Я принес его для Эмили. Потому что она хотела себя убить. И я подумал… – Он опустил голову, а потом со злостью выпалил: – Я подумал, что смогу ее остановить. Я решил, что смогу ее отговорить задолго до «момента истины». – Он поднял горящие глаза на доктора Фейнштейна. – Я устал притворяться, – прошептал он. – Я не собирался себя убивать, я хотел ее спасти.

По его щекам побежали слезы, сорочка спереди становилась мокрой.

– Только вот не спас, – всхлипнул Крис.

Большое жюри, временно заседающее в Высшем окружном суде Графтона, целый день заслушивало помощницу генерального прокурора С. Барретт Делани, которая перечисляла имеющиеся против Кристофера Харта улики в связи с убийством Эмили Голд. Присяжные заслушали судмедэксперта о времени и причинах смерти потерпевшей, о траектории, по которой прошла через ее мозг пуля. Заслушали патрульного из департамента полиции Бейнбриджа, который описал место преступления. Ознакомились с результатами баллистической экспертизы, которые продемонстрировала сержант Анна‑Мари Маррон. Выслушали ответ детектива на вопрос помощника генерального прокурора: в скольких процентах совершенных убийств преступник знаком со своей жертвой? В девяноста процентах.

Как и в большинстве слушаний большого жюри присяжных, подсудимый не только отсутствовал, но находился в блаженном неведении о том, что суд вершится в его честь.

В 15.46 С. Барретт Делани получила запечатанный конверт, внутри которого находился документ, обвиняющий Кристофера Харта в убийстве первой степени.

– Здравствуйте. Я могу поговорить с Эмили?

Мэлани замерла.

– Кто это?

На том конце провода заколебались.

– Подруга.

– Ее нет. – Мэлани вцепилась в трубку, конвульсивно сглотнула. – Она умерла.

– Боже! – Похоже, на том конце провода были просто оглушены известием. – Боже!

– Кто это? – повторила Мэлани.

– Донна. Из «Золотой лихорадки» – ювелирного магазина на углу Мейн и Картер. – Женщина откашлялась. – Эмили кое‑что у нас купила. Ее заказ готов.

Мэлани схватила ключи от машины.

– Уже еду, – бросила она.

Поездка заняла менее десяти минут. Мэлани припарковалась прямо у входа в ювелирный магазин и вошла внутрь. Из своих коробочек ей подмигнули бриллианты, на синем бархате покоились параболические золотые цепи. Продавщица стояла к Мэлани спиной и что‑то искала в кассовом аппарате.

Она обернулась с ослепительной улыбкой, которая тут же потухла, когда она увидела непричесанные волосы Мэлани, отсутствие верхней одежды у посетительницы.

– Я мать Эмили, – представилась Мэлани.

– Да‑да. – Донна целых пять секунд таращилась на Мэлани, пока не вышла из ступора. – Примите мои соболезнования, – сказала она, подошла к кассовому аппарату и вытащила длинный узкий футляр. – Это заказывала ваша дочь. И выгравировать надпись, – объяснила она, подняла крышку и показала мужские часы.

«Крису, – прочла Мэлани. – Навсегда. С Любовью, Эм». Она положила часы назад на атласную подушку и достала чек. Внизу была дерзкая приписка для служащих магазина: «Подарок – секрет. Когда будете звонить, просто попросить к телефону Эмили. Ничего не передавать». Мэлани подумала: «Все понятно: любовь‑морковь. Но зачем держать в тайне?»

Потом Мэлани увидела цену.

– Пятьсот долларов? – воскликнула она.

– Золото пятьсот восемьдесят пятой пробы, – поспешно заверила продавец.

– Ей было всего семнадцать лет! – заявила Мэлани. – Конечно же, она никому не хотела об этом рассказывать. Если бы мы с отцом узнали, сколько денег она потратила на эти часы, мы бы заставили вернуть их обратно.

Донна замялась, явно испытывая неловкость.

– Часы оплачены полностью, – протянула она, словно идя на уступки. – Возможно, вы захотите вручить подарок человеку, о котором думала ваша дочь?

И тут Мэлани осенило. Это был подарок Крису на день рождения, нечто особенное на восемнадцатилетие. На взгляд Эмили, ради такого события не грех потратить все заработанные за лето деньги.

Мэлани взяла футляр и понесла его в машину. Села и стала смотреть в лобовое стекло – перед глазами все еще стояла невероятно ироничная надпись. «Навсегда».

А еще Мэлани задавалась вопросом: зачем Эмили заказывала Крису на день рождения часы, если – по его словам – они собирались покончить с собой?

Мэлани уже взялась за ручку двери, когда зазвонил телефон. Она ворвалась в дом, в глубине души надеясь, что звонит Донна из ювелирного магазина, чтобы сказать, что это ошибка, это другой Крис, другая Эмили и…

– Да?

– Миссис Голд? Это Барри Делани из генеральной прокуратуры. Мы беседовали с вами на прошлой неделе.

– Да, – сказала Мэлани, роняя часы на стол. – Я помню.

– Я подумала, что вы захотите знать… – продолжала Барри. – Большое жюри сегодня назвало Кристофера Харта виновным в убийстве первой степени.

Мэлани почувствовала, как подкосились ноги, и медленно опустилась на пол.

– Понятно, – протянула она. – А он… а слушание?

– Завтра, – ответила Барри Делани. – В окружном суде Графтона.

Мэлани записала адрес в блокнот, в который заносила списки покупок. Она слышала, что прокурор продолжает говорить, но не могла понять ни слова и мягко опустила трубку на рычаг.

Взгляд ее упал на футляр. Очень осторожно она взяла с атласной подушки часы и провела большим пальцем по циферблату. Сегодня у Криса день рождения. Она знала день его рождения, как день рождения собственной дочери.

Мэлани представила, как Гас с Джеймсом и даже Кейт сидят за широким столом из вишни, их разговоры сплетаются в огромные узлы. Представила, как Крис встает и наклоняется над тортом, свет мерцающих свечей смягчает черты его лица. При других обстоятельствах и Мэлани, и Майкл, и Эмили были бы среди приглашенных.

Мэлани так сильно сжала часы, что они впились ей в ладонь. Она почувствовала, как внутри растет ярость. И сдержать ее нельзя. Гнев миновал сердце, проник сквозь кожу, пустил толстый, как третья рука или нога, росток, на который она осторожно, упрямо и решительно перенесла свой вес.

Все должно быть идеально.

Гас отошла от стола, потом вновь приблизилась, чтобы поправить салфетку. Хрустальные бокалы застыли в ожидании, нарезанная ветчина спиралью извивалась на сервировочном блюде. Тончайший фарфор, который пылился в сундуке за исключением Дня благодарения и Рождества, выстроился при полном параде: соусник и все остальное. Когда Гас выходила из столовой, чтобы позвать семью к столу, она старалась себя убедить, что они отмечают не очередной год жизни человека, который хотел покончить счеты с жизнью.

– Ну же! – крикнула она. – Ужин готов!

Джеймс, Крис и Кейт вышли из гостиной, где смотрели вечерние новости. Кейт, размахивая руками, рассказывала о шаре величиной с «шевроле», который в рамках школьного научного эксперимента наполнили гелием и подняли в воздух.

– Шар, возможно, долетит до Китая, – бурно радовалась она. – Даже до Австралии.

– Он не пролетит даже квартал, – пробормотал Крис.

– Пролетит! – закричала Кейт, потом замолчала и опустила глаза.

Крис перевел взгляд с сестры на родителей и с большей, чем требовалось, силой шлепнулся на стул.

– Ну, – спросила Гас, – разве не красота?

– Посмотри на торт, – вторил Джеймс. – С кокосовой стружкой.

Гас кивнула.

– С клубникой.

– Правда? – спросил Крис, помимо воли поддаваясь искушению. – Ты испекла его для меня?

Гас кивнула.

– Не каждый день человеку исполняется восемнадцать лет, – ответила она. Посмотрела на ветчину и морковь, на сладкий картофельный пирог. – По правде говоря, в честь такого события можем начать с торта.

Глаза Криса заблестели.

– Ты права, мама, – произнес он.

Гас взяла коробку спичек, лежащую у блюда с тортом, и зажгла девятнадцать свечек – одну на счастье. Ей пришлось трижды чиркать спичками, она обожгла себе кончики пальцев, пока зажгла все свечи.

– С днем рождения! – пропела она, а когда никто не подхватил песню, встала, уперла руки в бока и нахмурилась. – Если хотите есть торт, вы должны петь.

На этот раз ее поддержали Джеймс и Кейт. Крис взялся за вилку, готовый схватить первый кусочек.

– Каково оно, когда тебе стукнуло восемнадцать? – спросила Кейт.

– Чувствуешь себя совершенно по‑другому. Артрит начинает пошаливать, – пошутил Крис.

– Очень смешно. Я имела в виду, ты, например, чувствуешь себя умнее? Взрослее?

Крис пожал плечами.

– Теперь меня могут призвать в армию, – ответил он. – Вот и вся разница.

Гас открыла было рот, чтобы сказать, что в настоящий момент, слава богу, нет войн, но потом поняла, что это неправда. Война происходит внутри самого человека. Если США никуда не вводили свои войска, это еще не значит, что Крис не воюет.

– М‑м… – промычал Джеймс, протягивая руку за вторым куском. – Пусть Крису каждый день исполняется восемнадцать.

– Кушай‑кушай, – подбодрила Гас.

Крис втянул голову в плечи и улыбнулся.

В дверь позвонили.

– Я открою, – сказала Гас, бросая салфетку на стол.

Пока она дошла до двери, позвонили во второй раз. Гас распахнула дверь, на крыльце в свете фонаря стояли двое полицейских.

– Добрый вечер, – поздоровался тот, что повыше. – Кристофер Харт дома?

– Дома, – ответила Гас, – но мы только что сели за стол…

Полицейский достал лист бумаги.

– У нас ордер на его арест.

Гас принялась ловить ртом воздух, дышать стало нечем.

– Джеймс… – выдавила из себя она.

Появился ее муж. Он взял из рук полицейского ордер и прочел написанное.

– На каком основании? – отрывисто спросил он.

– Ему предъявлено обвинение в убийстве первой степени, сэр.

Полицейский проследовал мимо Гас в освещенную столовую.

– Джеймс, – попросила она, – сделай же что‑нибудь.

Джеймс схватил жену за плечи.

– Позвони Макфи! – приказал он и бросился в столовую. – Крис! – выкрикнул он. – Ничего не говори. Ни слова.

Гас кивнула, но к телефону не поспешила, а направилась за Джеймсом в столовую. Кейт сидела за столом и плакала. Криса сдернули со стула. Один из полицейских надевал ему наручники, второй зачитывал его права. Глаза у сына были огромные, лицо – белым как мел. На верхней губе дрожала кокосовая стружка.

Полицейские взяли Криса под руки и повели из дома. Он слепо, спотыкаясь, шел между ними: брови недоуменно сдвинуты, глаза не в состоянии задержаться ни на одном знакомом домашнем предмете. На пороге столовой, где стояла Гас, полицейские помедлили, ожидая, что она даст им пройти. В этот краткий миг Крис взглянул прямо на мать.

– Мамочка! – прошептал он.

Гас попыталась прикоснуться к сыну, но полицейские двигались слишком быстро. Рука ее ухватила лишь воздух, потом сжалась в кулак – и Гас прижала кулак ко рту. Она слышала, как Джеймс мечется по дому и звонит Макфи. Слышала, как в соседней комнате рыдает Кейт. Но все эти звуки перекрывал голос Криса, ее восемнадцатилетнего сына, который звал «мамочка», – он так не называл ее уже лет десять.

Date: 2015-07-17; view: 351; Нарушение авторских прав