Вот главная беда нашего времени. 5 page

Может ли человек жить без Бога? Конечно, может — в физическом смысле. Может ли человек жить без Бога как разумное существо? Нет, ни в коем случае. Рано или поздно человечество, отвергнувшее Бога, будет вынуждено отказаться от нравственного закона, от надежды на загробную жизнь и от здравого смысла.

Вне Христа нет ни закона, ни надежды, ни смысла. Вы, и только вы решаете, что считать нравственным, в чем видеть надежду, как оценивать целесообразность. Вся ответственность, следовательно, ложится только на вас, а вместе с ней и вся тяжесть последствий ложного выбора. Безбожие, поэтому, есть обожествление собственного "я" и, одновременно, путь принципиального одиночества. Как сказал один циник, в этом мире мы все вместе и каждый за себя.

Альтернатива предельно ясна, и каждому предстоит выбрать одно из двух. С Богом или без Него?

Часть II. В чем смысл жизни?

Глава 7. Жизнь прожить – не поле перейти

Кто я? Мне говорят,

Что из камеры я выхожу,

Как эсквайр из своего загородного дома.

Кто я? Мне говорят,

Что с охранниками я держусь

Так независимо и приветливо,

Словно они — мои подчиненные.

Кто я? Еще мне говорят,

Что любое испытание я переношу

С поразительным достоинством,

Как человек, привыкший побеждать.

На кого я больше похож? На того человека,

Которого видят окружающие, или на того,

Который известен мне —

Потерявшего покой, павшего духом,

Бьющегося птицей в клетке,

Живущего в борьбе за глоток воздуха,

Словно невидимые пальцы сдавили ему горло?

Изнывающего по живым цветам, пению птиц и небу над головой,

Мечтающего о добром слове и новой дружбе,

Терзаемого приступами гнева в ответ на малейшее унижение,

Со страхом ожидающего перемен в своей судьбе,

Измученного тревогой за оставшихся в каком-то ином измерении друзей,

Слабого в молитве и бессильного в размышлении,

Полумертвого от отчаянья, готового сказать

Этому миру последнее "прости"?..

Дитрих Бонхоффер написал эти пронзительные строки в нацистском плену, когда "вечные" вопросы обрели предельно конкретное, я бы сказал, практическое звучание. Для того, чтобы жить, требовалось ответить на главный вопрос: "Зачем?" Кто-то сказал, что мог бы стерпеть отсутствие ответов на всевозможные "как?", если бы только знал ответ на одно "зачем?" Словно вторя ему, видный атеистический философ и физик-теоретик Стивен Хокинз пишет в заключении своего программного труда "Краткая история времени": "Если бы мы только знали, почему все так, как есть, то обрели бы разум Бога". По мнению философа, все принципиальные "технические" вопросы устройства вселенной нам уже известны. Но вот перейти в своем познании мира последнюю черту — постичь его замысел — атеистическому сознанию так и не удается. Неизбежно напрашивается вопрос: а можем ли мы почерпнуть подобное знание из физической реальности, не обращаясь к божественному откровению? Не обрекаем ли мы себя на бесконечное исследование мелких "как?" в ущерб одному всеобъемлющему "зачем?", без которого наши знания представляют собой просто набор информации, а не систему?

Как и в размышлении над другими важнейшими вопросами бытия, здесь легко впасть в ложную дихотомию, разделяя проблему на составные части, якобы не зависящие друг от друга. "Как?" и "зачем?" этого мира неразрывно связаны и не могут быть адекватно освещены по отдельности. В самом деле, только ответив на изначальное "зачем?" человек и может до конца постичь все "как?". Например, как следует относится к человеческой жизни? Ответ будет зависеть прежде всего от трактовки изначального "зачем?". Если я создан Богом, чтобы жить, то жизнь священна; если же я появился на свет по воле случая, то имею право пренебрегать жизнью, как своей, так и чужой.

Вопрос о смысле жизни встает перед каждым поколением, возможно, перед каждым человеком, и решается он на всех уровнях — бытовом, культурном, политическом, философском. Однако есть ли у нас общий критерий, на основании которого можно размышлять о смысле жизни? В современном "цивилизованном" обществе принято полагать, что такой критерий — удовольствие, и можно свести поиск смысла к поиску удовольствия. Удовольствие же достигается разными путями, подчас противоречивыми и социально неприемлемыми.

Философские системы двух виднейших экзистенциалистов — Мартина Хайдеггера и Жан Поль Сартра являются теоретической основой мировоззрения, оправдывающего поиск удовольствий в ущерб поиску смысла. Хайдеггер обращается к человечеству с такими словами: "Мы все — на корабле, и этот корабль тонет. Но я намерен остаться на капитанском мостике до конца и встретить смерть, выполняя свой долг — просто потому, что так красивее". "Нет! — возражает ему Сартр, — еще совсем немного, и корабль окажется под водой, поэтому давайте спустимся в каюту и сыграем последний раз в покер. Насладимся последними мгновениями жизни!" Посмотрим на современную цивилизацию, на это общество "всеобщего благосостояния". Уставшее от удовольствий, отчаявшееся найти хоть какой-то смысл в собственном существовании, оно впадает то в мрачный стоицизм, то в разнузданное эпикурейство, с чувством какой-то роковой неизбежности взирая на собственную деградацию.

В этом смысле примечательны судьбы двух упомянутых философов. Мартин Хайдеггер прославился тем, что не просто принял, но философски оправдал нацистский режим. Жан Поль Сартр, не симпатизировавший нацистам, в конце жизни сделал шокирующее признание: атеистический выбор, которому он следовал всю жизнь, оказался неправильным.

Знать свое родство

Наверное, каждый интересующийся философией человек так или иначе сталкивался с именем английского ученого-химика и философа Майкла Поланьи. Этот человек, обладавший незаурядным умом и завидным трудолюбием, особенно много сделал для развития эпистемологии, т. е. теории познания. В труде, озаглавленном "Смысл", Поланьи доказывает, что наука обязана изучать общественные ценности, а не формировать их. Когда же наука ложно понимает свою общественную роль, возникает реальная угроза уничтожения жизни. Осмысление цели существования — прерогатива религии и различных видов искусства, но никак не науки. Наука может только давать материал для подобного осмысления. Не менее интересно и положение Поланьи о роли воображения, как "соединительной ткани" сознания, благодаря которой картина мира обретает целостность и завершенность.

Поланьи считает, что реальность не ограничена стенами лаборатории:

"Гипотеза о том, что мир представляет собой простую совокупность атомов, бесцельно взаимодействующих друг с другом, — гипотеза, превалирующая в человеческом сознании с момента зарождения современной науки, — как бы заранее исключает возможность объективности какой бы то ни было теологической точки зрения. Именно эта гипотеза, более чем любая другая послужила причиной того, что наука и религия (за исключением наиболее одиозных форм последней) стали восприниматься как формы мировосприятия, в корне противоположные друг другу".

Поланьи утверждает, что сведением всего многообразия жизни к взаимодействию атомов наука превратила поиск смысла жизни в безнадежное занятие. Однако не ей надлежит разрешать глубинные вопросы бытия. Важность этого замечания невозможно переоценить, когда очерствевшее, насквозь материалистическое общество видит в науке своего рода новое божество, а в ее представителях — оракулов, наделенных высшим знанием. Люди ждут от науки не только избавления от всех бед, но и ответов на главные вопросы бытия. Наука берет на себя эту чуждую ей роль, но невольно пасует перед грандиозностью задачи. Философский потенциал у науки хотя и существует, но слишком мал для того, чтобы справиться со всеми бесчисленным "за что?" и "почему?" человеческой жизни.

Благодаря науке человечество, без сомнения, сделало небывалый рывок в познании устройства материальной вселенной, но спасает ли это знание от внутренней опустошенности и одиночества? За возможным ответом предлагаю обратиться к творчеству двух известных английских писателей. Первая цитата почерпнута у Д. Лоренса:

"Мы хотим ввести себя в заблуждение, предполагая, что причиной нашей опустошенности является дефицит любви. Нет, нехватка любви — это лишь одно из ответвлений от центрального корня, который гораздо глубже. Одиночество, которое не может быть преодолено никогда и никем — вот корень".

Лоренсу вторит Томас Вульф:

"Я твердо убежден в том, что чувство одиночества — не просто редкий и странный феномен, свойственный мне и другим необщительным людям, но центральный и неизбежный факт жизни любого человека. Все ужасы сомнения, отчаянья и сердечной смуты одинокий человек обязан познать в силу того, что никакое знание не поддерживает его за исключением того, которое он обретает благодаря собственным органам чувств. Он не рассчитывает на ободрение ни от кого. Не ищет утешения ни в одном исповедании. В нем нет иной веры, кроме как в себя, и она нередко исчезает, оставляя его дрожащим, задыхающимся от бессилия. Тогда ему кажется, что жизнь закончилась ничем. Что он растоптан и погиб, что ему нет прощения и что утро — яркое солнечное утро, исполненное надежды — уже никогда не встанет над землей".

Недолгая и полная трагизма жизнь Вульфа стала как бы символом современной литературы вообще, с ее тоской и безысходностью. Кстати, Бертран Рассел придерживался похожих взглядов, а именно, считал отчаянье истинным спутником человеческой жизни, а все прочее — не более чем самообманом. Те, кто объясняют "болезнь одиночества" недостатком любви, считает Рассел, чрезмерно упрощают дело и, в сущности, не понимают самой проблемы.

Немногие сегодня знают реальные пропорции эпидемии отчаянья. На протяжении многих лет мне казалось, что "любование отчаяньем" — характерная черта некоторых культур, однако со временем я убедился, что культуры отличает не наличие или отсутствие такого рода пессимизма, а желание или нежелание его признать. От Южной Америки до Японских островов и от Европы до Мадагаскара — везде люди испытывают примерно одни и те же чувства, отличается только манера их выражения. Причина отчаянья, как состояния души, — в отсутствии подлинного понимания жизни, и не нужно искать эту причину в чем-то ином. Позвольте привести пример, который, как мне кажется, наглядно это продемонстрирует.

Несколько лет тому назад я читал лекции в одном городе, и мое внимание было невольно привлечено к женщине, сидевшей на первом ряду и тщательно конспектировавшей все мои слова — что не совсем обычно. К концу недели мы познакомились. На выходные я получил приглашение отобедать в кругу ее семьи и с удовольствием согласился. Правда, меня предупредили о некоем страшном горе, произошедшем с ней и ставшем причиной глубокого душевного разлада. С тех пор, как случилось несчастье, она пыталась отыскать его причину. Этим, в частности, объяснялось ее присутствие на моих лекциях, а, возможно, и приглашение в дом. Должен сказать, что я достаточно быстро догадался о характере случившегося несчастья, но подробности, когда я их узнал, меня потрясли.

Она долго говорила о своем муже и его многочисленных профессиональных достижениях, о том, как он приобрел репутацию первопроходца в своей сфере деятельности, как достиг вершин финансового благополучия, как стал знаменит. Все в его жизни складывалось удачно, везде ему сопутствовал успех, его уважали и любили. В семейной жизни он тоже был, что называется, счастлив. Как же тогда объяснить события одной роковой ночи?

Она рассказала, как вдруг проснулась однажды ночью от какого-то нехорошего, подозрительного звука. Придя в себя и оглядевшись, увидела, что другая половина кровати пуста. Пошла, полная тревожных предчувствий, на кухню, откуда донесся звук. На кухне она сразу увидела мужа, который в неестественной позе сидел за столом. Его тело было изогнуто от сильных предсмертных конвульсий. Он был мертв. Рядом лежала предсмертная записка, начинавшаяся так: "Некоторые люди умирают естественной смертью. Другие, будучи не в состоянии больше выносить жизнь, предпочитают сами положить ей конец". Далее следовала искренняя просьба о прощении за совершаемое предательство и заверения в том, что финансовые потребности членов семьи полностью обеспечены в завещании.

В одну минуту от привычного миропорядка этой женщины не осталось и следа, в ее жизнь ворвался доселе неиспытанный и непостижимый хаос. Даже мне, постороннему человеку, стало так тяжело на душе от ее рассказа, что я на мгновение словно ощутил ужас той ночи... "Не понимаю!.. Почему он это сделал? — обращаясь больше к самой себе, чем к слушавшим, несколько раз за время разговора повторила вдова. — Почему?.."

Я, разумеется, не мог дать на это исчерпывающего ответа, и поделился с пострадавшей только несколькими сугубо личными соображениями. Я сказал примерно следующее: в современном, вечно спешащем куда-то мире, отчаянье является для многих не минутным приступом, а перманентным состоянием души. Уныние, печаль, ощущение бессмысленности существования знакомы каждому, и верующему, и неверующему, однако для верующих это состояние временное и даже, если можно так выразиться, случайное. Иное дело — те, кто видит в абсурдности и бессмысленности основополагающее свойство бытия; им негде и не в чем искать утешения. Жить с подобной сердечной пустотой — если она осознается и при этом не устраивает человека — чрезвычайно мучительно. Такова пытка, на которую атеист идет добровольно, соглашаясь, вслед за Хайдеггером, исполнять до конца свой долг на капитанском мостике тонущего корабля.

Я полностью осознаю, что затронутая проблема требует тщательного философского анализа и подробной аргументации. Тем не менее подход, которому я решил отдать предпочтение на данном этапе, несколько иной — и пусть это вас не смущает. Я предлагаю, отступив на некоторое время от западного рационализма ради восточной созерцательности, обратиться в начале к области искусства как совершенно уникальному, но вполне пригодному для нас источнику сведений о человеке и состоянии его души. Уверен, что это поможет нам лучше разобраться в поставленной задаче. Между тем, прошу читателя соблюсти одно условие: не делать выводов до тех пор, пока я полностью не раскрою свою мысль и не нарисую всю картину целиком; в противном случае мы рискуем не понять друг друга.

Во время непродолжительной стажировки в Кембриджском университете я занимался изучением поэтов-романтиков начала XIX века — Кольриджем, Блейком, Шелли и т. д. На это было две причины. Во-первых, мне хотелось лучше понять переход, совершившийся в сознании большинства крупнейших романтиков от утопической эйфории первых лет французской революции к мрачному пессимизму эпохи Наполеоновских войн. Я имею ввиду, например, Роберта Саути, восклицавшего после взятия Бастилии, что "человек заново родился", но бесследно утратившего оптимизм всего несколько лет спустя. Почему, спрашивал я себя, история так богата крайностями? Или прав был Лютер, утверждая, что она напоминает шатанье вдребезги пьяного человека между двумя стенами, удары о которые лишают его остатков разума?

Вторая причина состояла в особенной роли, какую романтики отводили воображению, видя в нем средство постижения реальности. Именно это дает мне сейчас повод начать изучение стоящей перед нами проблемы с произведений искусства прежде, чем обратиться к сугубо философскому анализу.

Весь мир — театр?

Давайте начнем со знакомых строк комедии Шекспира "Как вам это понравится".

Весь мир — театр.

В нем женщины, мужчины — все актеры

И каждый не одну играет роль.

Семь действий в книге той. Сперва младенец,

Ревущий горько на руках у мамки...

Потом плаксивый школьник с книжной сумкой,

С лицом румяным, нехотя улиткой

Ползущий в школу. А затем любовник,

Вздыхающий, как печь, с балладой грустной

В честь брови милой. А затем солдат,

Чья речь всегда проклятьями полна,

Обросший бородой, как леопард,

Ревнивый к чести, забияка в ссоре,

Готовый славу бранную искать

Хоть в пушечном жерле. Затем судья

С брюшком округлым, где каплун запрятан,

Со строгим взором, стриженой бородкой,

Шаблонных правил и сентенций кладезь,

Так он играет роль. Шестой же возраст —

Уж это будет тощий Панталоне,

В очках, в туфлях, у пояса — кошель,

В штанах, что с юности берег, широких

Для ног иссохших; мужественный голос

Сменяется опять дискантом детским:

Пищит как флейта... А последний акт,

Конец всей этой странной, сложной пьесы —

Второе действо, полузабытье:

Без глаз, без чувств, без вкуса, без всего.

Поэт показывает семь возрастов, через которые приходится пройти человеку в течение жизни: младенческий, детский, юношеский, молодой, зрелый, "увядающий", преклонный. Последний возраст, более чем все другие, изобличает мимолетность, жестокость и, главное, бессмысленность жизни.

Задолго до возникновения глобальных систем развлечений — телевидения или Интернета, Достоевский высказал мысль о трех стадиях взаимодействия искусства и жизни: сначала искусство имитирует жизнь, потом жизнь подражает искусству, и, наконец, жизнь впадает в такую зависимость от искусства, что видит в нем единственную цель своего существования. Правота великого писателя кажется мне здесь несомненной. Нам остается только признать, воспользовавшись метафорой Шекспира, что театр шагнул с подмостков прямо на улицы, выдумка слилась с действительностью. Совершается своеобразный возврат к древнегреческому мифологическому миропониманию, в соответствии с которым мы, люди, лишь "разыгрываем" конфликт добра и зла, в реальности разворачивающийся между обитателями Олимпа.

Для нашего удобства давайте условно разделим человеческую жизнь на четыре этапа — детство, юность, зрелость и старость — и рассмотрим, как на каждом из них происходит поиск, обретение, а подчас и утрата смысла.

Глава 8. Очей очарованье

Первое, чему мы уделим внимание — это мир ребенка. Здесь я выражаю глубокую благодарность английскому писателю Г. К. Честертону, на произведениях которого я многому научился, и который умел без тени смущения признаваться в том, что наблюдение за маленькими детьми дало ему несравнимо больше, чем чтение всех философов вместе взятых. Простим писателю излишний пафос, но согласимся с его замечанием по существу.

Что так завораживает нас в ребенке? Точнее, что так завораживает ребенка? Ответ на оба вопроса одинаков. Это — ощущение чуда, которым проникнуто все существо ребенка, все его мысли и переживания. Посмотрите на молодых мам и пап — у них тоже зачарованно блестят глаза и ощущение чудесности происходящего не оставляет их еще долго после появления на свет ребенка.

Позвольте рассказать вам небольшую историю, случившуюся во время моей лекционной поездки по ближневосточным странам. Политическая ситуация в этом конфликтном регионе была накалена до предела, и многочисленные иностранные делегации делали все возможное и невозможное, чтобы как-то снять напряженность. Именно в это время мы ехали на такси из Иордании в Израиль. На пути нам предстояло пересечь Иордан по мосту Алленби.

Выйдя из такси на иорданской стороне моста, мы с помощью иорданского носильщика добрались ровно до середины моста и остановились. Там наши вещи взял израильский носильщик и проводил нас в иммиграционный отдел, где нам предстояло пройти формальное, но весьма подробное собеседование с представителем израильской иммиграционной службы. Только после этого мы могли рассчитывать на получение гостевой визы. Оказавшись в здании визового отдела, в тщательно охраняемом, с бронированными дверьми и пуленепробиваемыми стеклами помещении, мы, то есть моя жена, наша маленькая дочка Сарра и я — присоединились к одной из нескольких очередей и морально приготовившись потратить на необходимую процедуру все утро, а то и весь день.

Я, признаюсь, понятия не имел о том, как подготовить к предстоящему испытанию нашу дочь, которой едва исполнилось два года. Пройти контрольно-пропускной пункт непросто даже для взрослых людей. Повсюду стояли солдаты с автоматами, подозрительно следившие за каждым нашим движением. Невольно создавалось впечатление, что мы присутствуем в районе активных боевых действий, чему немало способствовало наличие в помещении бронированных дверей и мешков с песком, уложенных вдоль стен до самого потолка.

Наконец, настала наша очередь. В это время Сарра, с любопытством оглядывавшая странное помещение, встретилась взглядом с молодым израильским солдатом. Тот пристально смотрел на нее, пытаясь "пересилить" взглядом. На какое-то мгновение в воздухе повисла напряженная тишина, после чего раздался голос дочки: "Извините пожалуйста, у вас есть жевательная резинка?"

Наивный вопрос вызвал улыбку у находившихся в помещении людей. Все теперь смотрели на молодого израильтянина.

Какое-то мгновение он колебался, но затем решительно передал автомат товарищу и, подойдя к нам, осторожно взял Сарру на руки. Удалившись с ней в служебное помещение, он вскоре вернулся, неся в одной руке Сарру, а в другой поднос с тремя стаканами лимонада — для нас и нашей дочери. Всего через двадцать пять минут мы уже покидали иммиграционный отдел с визами в паспортах. Молодой солдат подогнал к входу военный джип и подвез нас до стоянки такси, откуда мы отправились в пункт нашего назначения, в Иерихон.

Вот она, непостижимая власть ребенка! На короткое мгновение маленькая Сарра прекратила войну. Она остановила ее силой своей невинности. Быть может, она напомнила солдату его собственную дочку, и тот на мгновение позабыл тревогу и ненависть. Может быть, она пленила его своей детской непосредственностью. Широко раскрытые глаза ребенка, способные видеть чудо, там где взрослые не видят ничего кроме рутинной повседневности. Улыбка и естественная красота, силу которых ребенок не осознает и не стремится использовать ради собственной выгоды — вот секрет детского обаяния, секрет его силы.

Однако, возразят мне, можно ли только восхищаться наивностью ребенка? Не нужно ли упомянуть и его губительное легковерие? Несомненно. Я полностью осознаю эту, так сказать, "оборотную сторону" инфантильности. Тем не менее, не следует преувеличивать этот недостаток, иначе мы не увидим в ребенке главного — его удивления перед миром, его предчувствия чуда. Глядит ли маленький человек в глаза матери или с радостным криком бежит к рождественской елке — все вызывает в нем неподдельный восторг, все волнует и заставляет сопереживать. Ребенок видит чудеса десять раз на дню. Посмотрите, как ребенок впервые в жизни пробует мороженое — он прямо дрожит от наслаждения и ему сразу хочется еще. Или с каким неподдельным весельем он возится на полу с отцом... Умение получать истинное наслаждение в простом — вот что отличает ребенка от обычного взрослого, вот что не дает ощутить его сердцу тяжесть пустоты. Каждый день ребенка наполнен волнующими событиями, и когда он не хочет ложиться спать, это естественно: он стремится "продлить очарованье", которое его заставляют прерывать сном.

Ничто не указывает так на привязанность ребенка к чуду, как его неудержимая фантазия и любовь к сказке. Воспользовавшись этим, Уолт Дисней выстроил всемирную империю развлечений. Лично я убежден, что путь к постижению смысла жизни начинается со знакомства с детскими сказками. Г. К. Честертон написал об этом замечательное эссе под названием "Этика сказочной страны". Писателю удалось благоговейно приподнять завесу таинственности над детством. Видя в каждой сказке три обязательных элемента, Честертон предполагает, что их тесное взаимопроникновение заставляет ребенка полностью отдаваться повествованию, сопереживать выдумке как реальным событиям и неизменно испытывать удовольствие.

Первый элемент сказки — ее назидательность, способность образно выражать нравственное правило. Самые известные, "интернациональные" сказки выражают те или иные главные добродетели. "Аленький цветочек" (в западном мире больше известная как "Красавица и чудовище") рассказывает о преображающей силе любви; в "Золушке" нельзя не увидеть похвалу смирению и призыв помогать угнетенным; в "Спящей красавице" говорится о смерти, от которой не избавляют даже королевские богатства, но только любовь. Каждое сказочное чудо содержит нравственный урок.

Второй элемент сказок — наличие в них особых "правил игры", которые воспринимаются как данность. Их редко объясняют. Чаще эти правила просто объявляют: "Если ты сделаешь так, то с тобой произойдет следующее..."

Третий элемент заключается в полной готовности героя или героини принять поставленные условия. Он или она никогда не спрашивают "Почему?" или "Зачем?", но с готовностью принимаются за дело. Честертон считает, что если бы кому-то из персонажей пришло в голову усомниться в правомочности поставленных условий, то фея сказала бы в ответ: "Если хочешь знать все "зачем" и "почему", то объясни сначала, зачем и почему существует моя сказочная страна!"

Этот момент очень важен. Благоговение перед тайной должно быть закономерной реакцией на непостижимость и величие мира.

Притязания же современного человека на полноту знаний о физическом мире — это дерзость. Человечество стремится познать мир до такой степени, чтобы в нем не осталось и намека на тайну. При этом оно не желает иметь ничего общего с Богом, Который дает ответы на все вопросы. Однако тайны существуют ради нас самих. Насильно срывая завесу, покрывающую сокровенные проявления жизни, мы выхолащиваем их, превращаем в скучную повседневность.

Говоря так, я, в частности, думаю о даре интимной любви, познание которой было благословлено Богом в рамках брачных отношений между мужчиной и женщиной. Какой профанации подверглась эта тайна! Я думаю о чуде зарождения и развития человеческой жизни внутри женского тела: в современном мире о нем говорят, употребляя сухие термины: "человеческий эмбрион", "продукт зачатия" и т. п. Еще я думаю о славе Божьей, отблеск которой в прекрасном таинстве восхода и заката, которые рассматриваются сегодня лишь как природные циклы в случайно возникшей вселенной. Оскар Уайльд однажды заметил, что мы не ценим закаты, потому что не можем за них заплатить. Он ошибся. Мы можем "заплатить" за них — послушанием замыслу Создателя. Отрекшись от чудесного мира своего детства, мы самовольно вторглись в пустыню бессмысленности и беззагадочности. Жажда поиска, охватившая нас, оправдана; переход из детского состояния во взрослое — естествен, но направление, которое мы выбрали — ошибочно.

От разгадки к тайне

Библия признает правомочность человеческого желания знать. Не потому ли книга Иова — одна из популярнейших в Писании? В ней Господь подводит человека к ответу на многочисленные и самые животрепещущие вопросы бытия, в частности, о страдании. Лично мне кажется, что нет другой книги в Писании, которая могла бы сравниться с книгой Иова по количеству "проблемных" тем.

Позвольте мне суммировать аргументацию, к которой прибегает Бог в процессе подчинения Иова Своей всеблагой воле. Мы все хорошо помним, что основная сюжетная линия книги — страшные испытания, внезапно обрушившиеся на Иова, и отчаянный поиск их объяснения. "Ночь души", обступившая Иова со всех сторон, заставила его усомниться в самых основах веры: "За что мне эти страшные страдания, если я вел праведную жизнь?" Иов жаждет не только, и, может быть, не столько возвращения утраченных благ, сколько объяснения, ответа от Всеведущего Бога. Ослепленный отчаяньем, он хочет судиться с самим Богом.

Небеса разверзлись и горькие сетования Иова была прерваны гласом Божьим: "Кто сей, омрачающий Провидение словами без смысла?" (Иов. 38:1). Вот он, желанный момент, когда Иов, наконец, услышит разгадку великих тайн жизни! Но, странным образом, Бог начинает Свою речь не с ответов, а с вопросов: "Где был ты, когда Я полагал основания земли?" (Иов. 38:4). Господь 64 раза вопрошает Иова, и все вопросы остаются без ответа.

Почему Бог избрал именно такую тактику общения с праведным и мудрым Иовом? Мне кажется, Он преследовал две цели. Во-первых, Вседержитель продемонстрировал Иову ограниченность человеческого разума как такового, его неспособность знать все обо всем. Это обстоятельство, мы, конечно, предпочитаем игнорировать. "Ты не знаешь, ибо не можешь знать, — говорит Господь. — Тайна мироздания — Мое установление, ибо без нее не будет необходимого тебе ощущения чуда". Во-вторых, Он еще раз возвещает о Себе как об источнике всего сущего, что особенно важно для нас, живущих в эпоху чрезвычайного скудомыслия в вопросе происхождения мира. Если Он — Творец вселенной и Создатель человека, то кто такой человек, чтобы вопрошать? "Если ты считаешь Меня Создателем мира и веришь в Мою доброту, почему не можешь довериться Мне в трудный час испытаний?" Другими словами, если Иов может увидеть в Боге Творца, то должен увидеть в Нем и своего Избавителя.