Очарованная странница 9 page

А у младшего — как клюц ко дну.

Младший сын и тут, как во многих фольклорных произведениях, несет на себе всю тяжесть того, от чего его старшие братья ухитряются отказаться.

Кроме таких старых лиро-эпических песен тут много чисто лирических любовной и семейной тематики. В том числе имеется песня об одном местном событии старого времени. Песня рассказывает, что

В тридцать пятом во году

Ой да во Мезени-городу

Да у Добрынина да у купца

Сбежала дочь от отца.

Девушку разыскивали всюду, пока, наконец, не нашли в семье молодца, с которым она, убежав из дому, обвенчалась вполне законно. Певицы говорят, что такая история когда-то действительно случилась в городе Мезени.

Из вожгорских певиц пока что особенно запомнилась мне Марфа Никитишна Лешукова — вдова-беднячка средних лет, мастерица-плакальщица. Она ходит причитать по свадьбам и по покойникам, знает много песен — и очень старых, и поновее. У нее лицо, которое когда-то, вероятно, было красивым, большие глаза, в которых и горе, и озорство, и что-то, вызывающее невольную щемящую жалость. Воспитывает сына-подростка и дочь Саню, единственную комсомолку на всю деревню. Марфа Никитишна пела нам, причитала. Спела и то, что мы до сих пор знали только по книжке Ончукова — величание «виноградие». Эти длинные торжественные величальные песни поются под Новый год вместе с колядками, которые тут каждый год непременно исполняются ребятишками во время хождения со звездой. Название «виноградие» произошло от припева «виноградие красно-зеленое», который повторяется через строчку, но никак с текстом песни не связан. «Виноградия» бывают «холостые» (девичьи и мужские, для молодежи) и «женатые» («семейные» для большой семьи и «бездетные» для одинокой пары). «Холостые» воспевают красоту и наряд молодца, а особенно — красоту и рукодельное искусство девушки, которая, по песне, сидит среди чистого поля под березой в белобархатном шатре и вышивает шелками на белом полотне диковинные узоры: «красно солнце с маревами», «светлый месяц со лучами», «темны лесы со зверями», «сине море со волнами, со белыми парусами» — н т. п. «Виноградия женатые» восхваляют хозяйский двор и семью, а «бездетные» — взаимную любовь молодой женатой пары. Поются «виноградия» тоже, как колядки, при хождениях со звездой. Все это так интересно, ново, всего этого так много, что просто рук не хватает, чтобы охватить все сразу.

Записываем и в помещении школы, и сами ходим с фонографом по избам, и бегаем без фонографа туда, куда нас приглашают на предварительные разведки, беседы и знакомства. Вчера меня звала в гости румяная, веселая молодка Федора Гольчикова.

Прихожу. Издали, за несколько домов, слышу заглушенное пение. Оно, несомненно, исходит из Федориного дома. Но дверь заперта, окна тоже. Где же хозяйка?

Обхожу кругом громадную избу и попадаю прямо к раскрытым воротам большой «повети» — задней части избы, находящейся во втором этаже; это род огромного сарая без окон, куда складывается всякое домашнее имущество — сани, хомуты, дрова, оленьи шкуры, старая посуда и т. п. Освещается поветь или через ворота, выходящие па «взвоз» (бревенчатый помост, по которому на «поветь» въезжают на конях), или через двери, выходящие в сени, отделяющие «поветь» от жилого помещения. Впрочем, в крыше так много щелей, что особых окон не требуется. (Вернее — не в крыше, она обычно не дырявая, а между крышей и стенами, наверху).

Так и тут. Поветь очень большая и просторная. На ней полутемно.

— Залезай сюды!

— Приходи, приходи!

— Небось, долго искала? А мы и запели, чтоб тебе знак подать.

На полу навалены груды только что срезанных березовых веток. Сильный, прохладный, очень приятный аромат березы наполняет благоуханием всю поветь. Пять-шесть молодых женок с хозяйкой во главе, одетых в пестрые сарафаны и повойники, совсем утопают в этих зеленых волнах.

— Что это вы делаете?

— А вишь — веники вяжем, — отвечают женки, собирая ветки в пахучие пучки и ловко перевязывая их тонкими прутиками, — это на весь год. Как березник станет в полном соку, так мы его и ломаем. Идем гурьбой, наломим и принесем. Сейдень к Федоры, завтра к Марфы... Вместе-то прытче работа идет... Да еще под песни!

Руки у женок заняты, но головы свободны. И они очень довольны, что во время привычной механической работы могут поговорить с приезжим человеком. А мне тоже лучшей обстановки не придумать: беседа не мешает работе моих новых знакомых, а про песни и про многое другое, связанное с местным бытом, лучше всего разговаривать вот так, на свободе.

И мы сидим так часами. Я разузнаю о нужном мне материале, делаю предварительные записи, собираю загадки, частушки. Потом, когда вечером женки придут к нам, мы запишем самое интересное из спетого на фонограф.

Вязанье на зиму веников — одна из постоянных домашних женских работ в это время года. Проходя по деревне, мы на многих поветях, раскрытых на улицу, видим группы таких же молодок, занятых этим несложным, но обязательным делом. Им обычно занимаются коллективно. Коллективно же проходит и другая работа — заготовка глины для кладки и ремонта печей. Глину привозят домой, мешают с водой, и женки босыми ногами без конца разминают ее до полной мягкости. Потом примитивными деревянными формами-рамами выделывают вручную серые, влажные кирпичи; их кладут на солнце, чтобы они просохли. Я не знаю, везде ли кирпичи делаются так, но хорошо помню, что именно так их выделывали у Жюль Верна жители «Таинственного острова», заброшенные в просторы необжитого океана... При этой работе тоже нередко поют песни, чтобы как-то разнообразить скучный труд, и тут тоже очень удобно и спокойно можно записывать.

25 июня 1928

Вожгоры

Мы работаем не только в самих Вожгорах, но бегаем еще за 6 верст вверх по Мезени лесом в деревню Родому — самую последнюю русскую деревню мезенского верховья. Дальше через десятки верст — уже коми. В Родоме очень хорошие старые песни, хорошие старухи-певицы. На днях после целого дня мы попросили, чтобы нас отвезли в Вожгоры на лодке, — «сплавили», как тут выражаются, если дело идет о пути вниз по течению, независимо от того, идет ли речь о бревнах или о людях. Одна из свободных «женок» охотно вызвалась отвезти пас. Мы погрузились в плоскую, узкую лодку, которые тут употребляют повсеместно, уютно устроились на соломе и поплыли. Путь шел мимо красивого лесного берега, совершенно необжитого. Наше внимание привлекло непонятное нам явление: мы увидели на берегу в лесу елки, у которых невысоко от земли была кольцом содрана кора. Таких елок было множество.

— Зачем это? — спросили мы у нашей перевозчицы.

— А штоб корень прокис, — флегматично ответила она.

— Как... корень прокис? — спросили мы, опешив.

— А вишь, когды кору-то сдерешь, корень и киснет.

— Да зачем же вам нужно, чтобы он прокис?!

Оказалось, что если корень «прокиснет», то дерево начинает сохнуть и само по себе со временем валится, не требуя усилий дровосека.

— Да сколько же времени надо ему так «киснуть»? — допытывались мы, совершенно изумленные таким способом хозяйства.

— А годов пять... церез пять годов оно беспременно повалицца, — подумав и поглядев на берег, хладнокровно ответила молодка. Оказалось, что у вожгорцев очень мало земли, пригодной под пашню, и потому им надо спешно освобождаться от леса («вовсе одолел, дьявол!»). Но чтобы не рубить лес руками, кору у корня сдирают, и «прокисшее» дерево падает само. Характер у мезенцев неторопливый, спешить им некуда, — вот и берут природу измором...

В Вожгорах и в Родоме популярны старинные гаданья. Как обычно, они делятся на летние и зимние. Летом, в канун Иванова дня, девушки после бани бросают в воду веники и гадают по тому, поплывут они или утонут (это как везде на Руси). Под Новый год или под крещенье снимают с шеи крест, кладут его «под пяту» двери, салятся на порог, берут в зубы зажженную лучину длиной в локоть, а в руки — зеркало. Смотрят в зеркало: что покажется, пока горит лучина? Зажигать ее вторично нельзя. Другое гаданье — слушать в кругу, сев на снег за околицей, на перекрестке, что послышится. Слушают не только на перекрестках, но и на церковном крыльце. Дома льют олово и гадают по получающейся тени.

Есть и специальное свадебное гаданье: когда топят баню невесте, в веники па полке накладывают всяких мелочей: повойник, чучело ребенка, кусочек оленьего меха, карандаш т. п. Приходящие в баню после невесты девушки разбирают веники и получают предвещания: быть за оленеводом, быть за писарем, иметь внебрачного ребенка, и т. п. Это гаданье, как говорят здешние «женки», распространено по всей верхней Мезени от Вожгор до Ценогор. За последнее время эти предсказания даются несколько обновленным способом: в веники никаких предметов не кладут, а девушки, которые топят баню невесте, приготовляют вместо предметов записочки с теми же самыми предвещаниями; вытопив баню, истопницы выносят эти записочки в свернутом виде в своих подолах, и их подруги, ожидающие у дверей бани, расхватывают и читают, кому что достанется.

Из местных примечательностей нужно упомянуть еще кладбище. Есть более новое, обычное, а есть и совсем старое. На нем вместо крестов много древних деревянных резных столбиков с крышечкой над столбом и с иконкой, вделанной в лицевую часть столба. Есть очень красивые столбики, уже обросшие мохом, под которым еще можно разглядеть древнюю резьбу. Надписей и фамилий на этих памятниках нет (как, впрочем, и на крестах более нового кладбища). В некоторых местах над могилами виднеются старые «домовища», также покрытые мохом, потрескавшиеся и потому еще более «фольклорные». Вообще старая часть кладбища со всеми этими старинными погребениями и зарослями хвойного молодняка, который поднимается у ног старых сосен и елей, производит большое впечатление.

26 июня 1928

Вожгоры

Мы все еще тут, хотя и собираемся скоро «сплавиться» немного ниже по Мезени — в очередную деревню, Лебское. Это 15 километров от Вожгор. Но последние дни идет такой проливной дождь, что нечего и думать трогаться с места. В деревне настоящее наводнение: ручей посреди Вожгор разлился, как поток; он размывает берега, на которых стоят амбары и бани; постройки рушатся в воду! Вся деревня, сжав зубы, день и ночь работает на берегу этого потока — растаскивает бревна, чтобы не вынесло в Мезень, подпирает то, что еще можно спасти, выносит имущество из амбаров, которые того и гляди рухнут в воду... Стихийное бедствие. Старики говорят, что такого ливня не бывало лет сорок. Вокруг Вожгор снесены все мосточки через ручьи. Сама Мезень взволнована, катится крупными валами с пеной.

Почти все избы протекают. У нас в школе подставлены четыре кадки и множество плошек. В них неустанно льет с потолка. ИЗО обмеряло большой старинный дом Ляпуновых. Не успели домерить печь, как она, размытая, начала с грохотом осыпаться на головы наших обмерщиков. Во всех избах подставлены ушаты и корыта.

На днях, еще до начала дождя, целый день работали в Родоме. До чего богатая песнями деревня! 18—20-тилетняя молодежь поет старинные песни так же охотно и умело, как их бабушки. Я записала от девушек много хороших текстов, в том числе «За Невагой», которую раньше нигде не слышала:

За Невагой, да за второй рецкой, реценькой Перебрагой

Перебрагою... ой да не полынь-травка да во поле...

В поле да зашата... да зашаталася,

Пошаталася да зашаталася, —

Пошатался да зашатался в поле-то удал добрый молодец,

Да не за душечкой красной девицей:

Добрый молодец во поле да он не сам зашел,

Да он не сам зашел, да не своей охотою:

Ох, да занесло меня, да молодца, да неволею...

Эх, и што-то неволюшка, да жисть-то наша не боярская,

Жисть не боярская, да служба государская.

Государева ой да тяжела служба день до вечера,

И штой-то с вечера до часа до девя... до девятого,

Да с девятого часу до десятого,

Да с десятого часу до двенадцати...

После «Неваги» девушки спели одну из своих любимых песен — «Сокола»:

Да не ясён то ли сокол да под горами летает,

Да спо угорышкам да летает.

Летал он, летал за лебедкою,

Летал, все лебедушек искал.

Он нашел то ли, нашел их да на крутой горы,

На крутой горы, на всекрасоте...

Все сидят-то белешеньки, да ровно беленький снежок.

И как една-то лебедь да спобеляе всех,

Да спобеляе лебедь всех, спонаряднее.

Эх, как стада-то, стада перелётывают, проць отлётывают,

Лебедь на милого дружка цасто взглядывает...

Ой добрый молодец парень во лужке, да во лужке гулял,

Он гулять-то гулял, да тяжело вздыхал.

Он вздохнул-то ли, спыхнул да не спо батюшке,

Не спо батюшке, не спо матушке родной, —

Он вздохнул-то ли, вспыхнул да об сударушке,

Об сударушке ли да об своей...

Как в Вожгорах, так и в Родоме женщины поют очень охотно, всегда хором, хорошо слаженным. Песни, которые сначала знает одна, обычно скоро узнают все. Только особо «певкие» или приехавшие издалека женки знают такое, чего не поют остальные. Но если песня нравится — обычно ее быстро усваивают все соседки и через некоторое время начинают считать «своей», «давношней». «Приезжие» женки тут с Печоры, с низовьев Мезени, иногда — с Пинеги и редко из более далеких мест. Приезжают они сюда «в замужество» (т. е. их привозят, мужья, которые познакомились с ними, будучи где-нибудь в отъезде из родных мест).

Дорога в Родому из Вожгор удивительно красива. Только отойдешь немного от деревни — попадаешь в лесную чащу, сквозь которую вьется неширокая дорога. Отступать от нее в сторону нельзя: мигом заплутаешься. Деревья гигантские, много бурелома. Повалившиеся стволы заросли крепкими кустами и ветками, через которые трудно продраться. Тут же рядом растут необыкновенной величины цветы — фиалки, незабудки и какие-то странные, красные, очень хрупкие цветы вроде розы, но с перистыми листьями. Вся в тяжелых кистях цветов стоит черемуха. Раздвинешь руками густые заросли — зеленоватый полумрак. Похоже на подводный свет. Неба почти не видно, так густ и плотен купол сросшихся вверху деревьев.

Пахнет прелым листом, мокрыми ветками черемухи. Пахнет той мшистой влажностью, в которой осенью заалеют красные шапочки мухоморов. Пахнет будущими цветами, грибами, ягодами...

Из густого высокого мха выглядывают крупные душистые ландыши. Корни громадных опрокинутых лиственниц, как растрепанные лешие, преграждают дорогу. Идешь — смотришь, слушаешь... Первобытная глушь.

МУЗО, т. е. Женя и Зина, которые ездили на одни день вверх по Мезени, выше Родомы, к коми, в деревню Латьюгу, встретили там старика-коми, который допытывался у них — растут ли камни. Он уверял, что в кооперативе каменные гири за год вырасти не могли, но что если закопать в землю «живой» камень, не обработанный в поделку, и проследить за ним — конечно, через год окажется, что он на сколько-то вырос...

В тот же день вечером

Дер. Лебская

Ну, вот. В пяти узких, длинных плоских лодках мы «сплавились» на следующую нашу базу.

Дорога была чудесная. После всех стихийных наводнений и половодий Мезень очень поднялась и не течет, а мчится, унося к морю бревна от разрушенных построек и большие вывороченные корни деревьев. Анна Михайловна и Ирина Карнаухова, которые ушли сюда еще до дождя, ждали нас с нетерпением. Вся деревня была в курсе их тревоги, все бежали радостно на берег встречать нас, но затем возвращались разочарованными:

— Не... Это какие-то другие коряги плывут, а не ваш народ!

По быстрому течению нас принесло на место за полтора часа. После того, как мы расположились в доме, где прежде была школа (сейчас она закрыта и соединена с вожгорской), немножко передохнули и опомнились с дороги, все, конечно, побежали по деревне.

Репертуар песен вожгорский, но напевы несколько другие. Много хороших голосов. Завтра пойду к Настасье Демьяновне — женщине, которая везла нас сюда из Вожгор, — у нее собираются соседки делать кирпичи.

Дома в Лебском такие же, как в Вожгорах; интересно, что в обеих деревнях на многих избах вместо головы коня над фронтоном — голова оленя с тонкими ветвистыми рогами. Голова вырезана из дерева, а рога берутся от настоящего оленя.

27 июня 1928

Лебское

В Лебском тоже поют и «За Невагою», и «Из палатушек белокаменных», и «виноградия» — не только «холостые» н «девичьи», но и «женатые». Если в «девьих» тщательно описывались узоры, которые вышивает невеста, то в «женатых» особое внимание обращено на изображение богатого семейного дома, где живут величаемые:

Господинов двор далеко в стороны,

Далеко в стороны, высоко на горы,

На украинке, на украшенке,

На семидесят верстах, на восьмидесят столбах.

Што на каждом-то столбышке по маковке,

Што на каждой-то маковке но жёмчужке,

На каждой-то жёмчужке по кистоцке,

На каждой-то кистоцке по свецке горит...

Здесь много игровых, — некоторые очень старые, много плясовых и протяжных песен. Старые классические очень непосредственно приспосабливаются к местному быту. Так, известная плясовая «Во селе, селе Покровском» начинает тут по-своему:

Поиграемте, подружки,

Поиграемте еще.

Я со радости, с веселья

Поиграть с вами хочу...

«Детина», заменивший в тексте более обычного «купца», дарит девушке «на белую грудь цепочку серебряную», — серебряные цепи тут обычное украшение девушек в праздник; в тексте поминается деревня Лебское, — и т. п. Как в Вожгорах, здесь на зимних посидках ходят «кривульками», т. е. берутся за руки цепью и, приплясывая, идут по избе, завиваясь, расплетаясь и выкидывая всевозможные смешные коленца. Есть и специальные «кривулишные» песни, которые поются при этом: «Заплетайся, плетень», «Ты камочка, камочка моя» и другие

Наша Настасья Демьянова — неиссякаемый родник старых песен. Она знает и лирические любовные, и семейные, и такие лиро-эпические, как «У колодичка у студеного», где «муж жену губил», и «По дорожечке да по широкой», где «шла-прошла сила армия, конна гвардия»; поет она и о вещем сне молодца, которому снилось, будто его «добрый конь разнес» — так что «свалилась с молодца да шапка с головы, не простая шапоцка — с кисточкой картуз»... Поет она и чудесную песню «Ох, вы дуйте-ко, да ветры буйные», в которой без мила друга девичье подворье засыпают снега, заслоняют белый свет лопухи, зарастает зелен сад. Весь основной песенный репертуар Лебского у меня записан главным образе от этой певицы.

Здесь, как и в Вожгорах, много старых рекрутских песен. Их знают и мужчины, и женщины и поют и те, другие. А вот свадебных тут мало.

29 июня 1928

Дер. Засулье

Сегодня утром вышли в шести лодках из Лебского. Засулье — следующая деревня вниз по Мезени.

Во всех деревнях тут очень хорошие люди. К нашей работе относятся удивительно по-деловому и серьезно. Никакого лишнего любопытства, никакого недружелюбия. Очень охотно беседуют с нами, позволяют снимать узоры с тканей, обмерять и фотографировать дома. Молодежь вовлекает нас в свои игры.

Способ здороваться тут своеобразный. Идешь по дороге, видишь старуху. Останавливаешься.

— Здравствуйте, бабушка.

— Приходи, приходи (или — Подходи, подходи), — ласково говорит бабушка, улыбаясь. Это и своеобразно, и приветливо, и очень располагает к себе.

Из плясовых старых песен, которые нам тут встретились, меня заинтересовала одна, под которую пляшут зимой на посиделках:

Ой, што за редкой было за Неважкой,

За второй редкой Перебражкой

Генералов сын да гуляет,

За собою коней водит,—

и т. д. Почему в зачине опять — река Невага, «вторая Перебрага»? Поскольку это песня плясовая, имя дано в уменьшительной форме, но любопытно, что одни и те же редкие образы могут встретиться и в старой протяжной, и в плясовой песне.

Здесь мы долго не задержимся. Материал повторяется. Видимо, слишком мало расстояние между этими деревнями, потому и репертуар одинаков.

1 июля 1928

Дер. Палащелье

Вчера с утра в нескольких лодках мы поплыли из Засулья вниз по реке и плыли до половины седьмого вечера. По дороге вылезали в Койнасе. Хотя остановка была не очень долгой, я успела найти интересную старуху — Т. С. Михееву 63 лет — и записала от нее одиннадцать песен разных жанров. Самой любопытной оказалась песня с характеристикой всех местных деревень. Она начиналась так:

Каращёлы — тараканы, тараканы!

Были е домцы богаты, вот богаты!

Усть-вяжане — вороваты, вороваты!

Не корыстна молодежь — монастырцы.

Оборваны кушаки — то смольяны.

Бородаты мужики — пылемчана, —

и т. д., вплоть до последних строк, где поминались —

Толстобрюхи мужики — то вожгоры!

Перебирались все деревни по Мезени и ее притокам: Каращелье, Едома, Усть-Вашка, Монастырь, Смоленец, Пылема и т. д., и т. д. Вспоминались дефекты наружности и костюмов, привычки, любимые словечки, отдельные события, связанные с той или другой деревней — словом, это была целая сатирическая хроника.

Долго задержаться в Койнасе не пришлось: надо было торопиться в Палащелье. Это то самое село, которое вывезло было нам навстречу свои изделия, когда мы плыли вверх на пароходе. Теперь мы сами приплыли сюда. Пробудем здесь дня три.

Палащелье стоит на месте, где переплетаются различные проезжие пути через Мезень и где всегда было много заезжего торгового люда. Это способствовало развитию в деревне своеобразного промысла.

Палащелье далеко известно по Архангельскому краю своими художественными изделиями: расписные короба прялки и ложки плывут отсюда по всем ближайшим рекам, заплывают в Архангельск, вызывают всюду в музеях восхищение зрителей.

Кроме коробов, прялок и ложек здесь можно достать расписные грабли, решета, солонки, чаши, ковши. Все — деревянное, все — тщательно вырезанное и разукрашенное традиционными узорами.

Техника изготовления всех этих предметов одинакова: по свежему светлому дереву вырезанные предметы украшаются узорами рябиново-красного и черного цветов с добавкой кое-где зеленых штрихов в орнаменте или рисунке; затем вещи сушат в печах, покрывают олифой, которая предохраняет краски от стирания и в то же время сообщает всем изделиям глубокий золотистый солнечный тон, снова сушат, оставляя на ночь в теплой печке, затем протирают для блеска тряпочкой — и вещь готова. Радостная, сияющая, лучистая. От такой коробейки или прялки в избе точно светлее становится.

Едва ли не больше всего выделывают коробов. Большие, маленькие, квадратные, круглые, овальные — они употребляются в мезенском быту главным образом как «укладки», т. е. как хранилища небольших предметов домашнего обихода, нарядов, приданого. Маленькие служат рабочими коробочками. Большие берутся в дорогу, как чемоданы и сундуки. На пароходной палубе на таких коробах сутками просиживают пассажиры третьего класса.

Потом идут прялки. На наиболее старых рисунок обычно состоит из геометрического орнамента кирпичных и черных тонов. На более новых к ним прибавляются стилизованные не то листья, не то звезды из отдельных зеленых лепестков. За прядками — чаши, аккуратно выточенные и украшенные по краям цветным ободком, который красиво заканчивает и обрамляет золотую середину чаши. Тут же — большие «квасники», г. е. разливательные ложки, которыми мезенцы разливают квас, и, наконец, обыкновенные круглые обеденные ложки. Этих последних изготовляется несметное количество. Вся Мезень хлебает свои обеды и ужины расписными ложками Палащелья.

В ложках особенно сказывается индивидуальность художника. На маленькой поверхности всего труднее проявить свое искусство и вкус. Для ложек каждый мастер приберегает свои особые приемы.

Один расписывает только самую ложку. Другой — и ложку, и ручку. Третий прибавляет к росписи еще и резьбу. Четвертый, наконец, украшает свои изделия хитро переплетенным сплошным узором, а вокруг ободка пускает надпись: «Кого люблю, тому ложечку подарю». «Ложкой хлебай, подарок не забывай».

В первый же день мы наводим справки о том, где можно найти местных мастеров.

— Дядю Яшу? А это за мостом у овражка...

— Игнать-Иваныча? А вон он тутотка, позади байны!

Одни из нас направляются в овражек, другие обследуют окрестности «байны».

По скользким, словно полированным от долгого употребления серым бревнам поднимаемся мы на извоз указанного дома.

На большой повети прохладно, полутемно и пахнет свежим сеном. Дядя Яша, пожилой крестьянин с поредевшей бородкой, ведет нас в боковую клеть.

— Вот, все у меня тута,— говорит он, раскрывая скрипучую дверцу,— нонь уже немного осталось, все по весне распродал.

В клети жарко, пахнет олифой и свежим деревом. На полу лежат целые вороха белых, заготовленных для раскраски коробов, решет и прялок. Несколько небольших, уже готовых коробов стоят на отдельной полочке.]

— Только-таки и остались. Больших-то беда скольки продал.

— А вы когда, дядя Яша, больше работаете: зимой или летом?

— Нет, когды уж тут летом! Летом своя работа крестьянская... Зимой! А весной распродаем. А вот на лето уж ницего и не оставается.

Кроме коробов и прялок дядя Яша делал прежде еще и «уточек» — старинные деревянные солонки. Мы видели их в некоторых избах,— они словно солнечным лучиком озаряют обеденный стол. Но теперь он эту работу бросил: никому не нужно! Мезенские хозяйки предпочитают покупать в кооперативе стеклянные солонки с городскими узорами. Занятные игрушечные уточки-солонки выходят из моды — забываются. До чего жалко, досадно и возмутительно, что никто об этом не беспокоится!

Мы накупаем у дяди Яши и ложек, и коробов (благо они небольшие) и уходим от него обогащенные: мы полюбовались на подлинное народное художественное мастерство, самобытное и солнечное.

Правда и то, что творческая фантазия мезенцев палащельскими изделиями не ограничивается. Кустарные художественные вещи встречались нам и в других деревнях. В том же Койнасе в одной из изб с темной посудной полки, словно из глубины веков, пристально и странно глядит на меня узкая птичья голова на точеной деревянной шейке.

— Хозяюшка, кто это у вас из угла смотрит? Хозяева смеются.

— А это церпак... Ковшик по-городскому. Но видала таких?

Им невдомек, чего это я вытащила их завалявшийся черпак и любуюсь им, не отрываясь. Ковш выточен виде плывущей утки. Естественный изгиб, полученный от бокового сучка, использован для изогнутой шейки и головки. Туловище гладко обточено и почти не тронуто расцветкой. Только шейка и головка покрыты густой темно-зеленой краской, да по краю ковша, подражая естественному оперению, идет широкая полоса того же темно-оливкового тона.

— Это хозяин о прошлом годе вытоцил. Да у его много таких заготовлено было. Идны продал, идны раздарил. Тебе глянется? Бери с собой, вези в город!

Они и не думают попросить за утку денег: они дарят ее мне от чистого сердца. И когда в конце нашей беседы, через час, я все-таки прошу их взять за подарок хоть немножко, они смеются и не отказываются. Но сами никогда ничего не попросили бы.

Таких ковшей мы в предыдущих деревнях не видали. Но зато мы не раз видели другое: в очень многих избах в красном углу перед иконами висит с потолка на ниточке своеобразное украшение: не то игрушка, не то какая-то религиозная деревянная скульптура. Деревянный голубь — не голубь, павлин — не павлин. На наш вопрос, что это за птица, удивленные мезенцы отвечали неопределенно:

— Это? … Это... петушок!

Туловище и головка тонко выточены из белого дерева. Сзади широким веером распушен пышный хвост из тончайших деревянных пластинок, на которые расщеплено окончание туловища. Пластинки резные, искусно сцеплены друг с другом своими вырезами по принципу веера, и получается округлая, волнистая линия распущенного хвоста. Поперек туловища врезана маленькая планочка, длинные концы которой тоже расщеплены на такие же пластинки. Получаются широкие крылья. Каждое «перо» слегка подкрашено черной, красной, зеленой пли желтой краской. Благодаря их нежным оттенкам и сочетаниям птица как будто окружена радужным сиянием. На головке — маленький пестрый хохолок из таких же вырезных пластинок.

— Кто же делает таких птичек?

— А это в Верхнем Березнике старичок один есть,— обычно отвечали нам,— он уж шибко стар стал, а ничего, хорошо работает. Прежь-то многие умели. А нонь один такой только на всю Мезень и живет.

В Палащелье таких «петушков» не режут. Не умеют. У них свое искусство.

2 июля 1928

Палащелье

Но Палащелье богато не только кустарями. Оно богато и песнями.

На Мезени, как, впрочем, и на любой другой реке, песня хранится главным образом женщинами. Мужчины поют гораздо меньше. Прежде, говорят, много певали на плотах. Весной, бывало, свяжут «караван» свежих смолистых бревен, возведут на плоту маленький шалаш из еловых веток и плывут по тихой полноводной реке, отталкиваясь шестами от берегов и мелей.

Плывут день, другой... Паромщик лежит на животе на краю плота или в шалашике и тянет одну за другой «вековешные» продольные песни. Только лес, нагнувшийся с берега, слушает его.

Разли-ива-а-аласе и мати вё-ё-ёшная вода,

И затопля-я-я-ала да вси зелё... вси зелё...

Что это? Словно кто-то аукнулся, окликнул с берега? Певец поднимает голову и, замолкнув, прислушивается к шелесту берегового леса. Нет. Никого нету. Послышалось. Он укладывается опять и невозмутимо продолжает с той же поты, на которой остановился:

... вси зеле... вси зелёные лужка…