В глубь лесов и веков 2 page

- Да молодые, из хороших выбирать, —

отвечают парни.

Широкая, залитая солнцем улица. Вокруг — зрители всех возрастов. Тут и мужчины, и женщины. Они сидят на бревнышках и на мостках у изб (в основном отдельно друг от друга), беседуют, любуются играющими.

Мы стоим, обомлев от неожиданности и восхищения. Мы только что вылезли из лодки и поднялись на крутой берег Печоры. Мы глазам своим не верим!

— Праздник, гулянье: заговенье перед Петровым постом, — объясняют нам наши ямщики, которые пробираются сквозь толпу вслед за нами.

— И часто такие гулянья в Усть-Цыльме бывают?

Десятки голов поворачиваются на наш вопрос. Если мы, приезжие, смотрим во все глаза на разряженных усть-цылёмок, то в свою очередь и усть-цылёмы смотрят на нас не без изумления: кто мы? откуда? зачем приехали? Мы так тихо подошли от берега к хороводу, что нас заметили не сразу. Но нам приветливо улыбаются:

— Сейдень заговенье. О заговеньи девки и молодки кажной раз «на горке» гуляют и «горосьны» песни поют...

Беседа завязывается. Оказывается, «горка», т. е. особо торжественное гулянье, устраивается в Усть-Цыльме на «майского Николу», на Иванов день, на Петров день. «Горка» — праздники весенние и летние. Яркими многокрасочными букетами расцветают они под светло-голубым северным небом.

— На «горке» до поздней ноци народ веселитсе...

Но — разве это веселье? Это ритуал. Это пышная обрядовая декорация. Непрерывными вереницами сплетаются и расходятся шелковые гирлянды. Разыгрываются старинные прабабушкины игры — с поклонами, с медленными переходами с места на место, с изображением старых семейных обычаев, семейных сценок в патриархальной семье...

Но один из нас шепчет остальным:

— Идите за сарай! Там девушки танго танцуют!

Мы, изумленные, идем за сарай. Действительно. Хотя это и не совсем танго, но во всяком случае нечто очень далекое от ритуальных хороводов: сочетание танго, «тустепа» и «кэк-уока». Под лихие звуки гармоники несколько пар парчовых боярышень, приподняв шелковые сарафаны, с увлечением отплясывают танец, привезенный из города.

— Это когда война тут была, так солдаты научили, — поясняют нам весело. Девушки одна за другой перестают плясать и подходят к нашей группе. Мы пугаемся, что помешали.

— Нет, што вы! Плясать-то и иной раз можно. А нам с вами поговорить любопытно, — уверяют девушки, теснясь вокруг нас.

Так завязывается наша дружба с усть-цылемской молодежью. Но мы ошарашены. Мы еще не очень понимаем, куда мы попали.

4 июля 1929

Усть-Цыльма

Да, здесь все иначе, все своеобразное, непохожее на соседние реки. Своеобразен быт, хозяйство, нравы, обычаи.

Усть-цылёмы — не земледельцы. Земля тут бедная, хлеба родится мало. Но огромная река, разливаясь весной, щедро дарит населению такие заливные луга, такие пастбища, которые сами собой подсказывают местным жителям основной род занятий.

Усть-цылёмы — скотоводы. Прежде хозяйничали индивидуально, но уже с 1928 года отдельные хозяйства организуются в артели. Так удобнее. Сегодня у половины хозяев уже есть молочные сепараторы. Кроме того, жители усть-цылёмского района рыболовы и охотники. Рыбу ловят тоже артелями, которые составляются преимущественно по принципу семейного родства. Каждый участник вносит в виде пая договоренное количество метров рыболовной сети.

Уловы богатейшие. Печора исключительно богата рыбой. Богата она и пушным зверем. Охотники — в некоторых местах еще со старинными кремневыми ружьями — уходят в леса и возвращаются с драгоценной добычей. Сплавляют лес. Работают ямщиками на мезенском тракте, разводят оленей. Теми или иными видами промысла охвачены поголовно все усть-цылёмские дворы.

Хозяйство определяет весь быт этого огромного селения. Зима на Печоре ранняя, длинная и суровая. Зимний день уходит на домашнюю крестьянскую работу, вечера — на «посиделки»; молодежь собирается с рукоделием, перемежая работу пением песен и частушек. Частушки эти и по сей день — старинные, традиционные:

Милый сватайся, не сватайся —

Меня не отдадут:

У тебя четыре брата,

В доме пая не дадут.

Под окошком сватовья,

Мама отвечает:

- У мня дочка молода,

Поп не повенчает.

Милый замуж подговариват, —

Семеюшки боюсь.

- Ты не бойся, глупенька,

- Женюсь, так отделюсь.

Повезут дролю в солдаты,

Стану на запяточки.

На поминочки оставил

Связаны перчаточки.

Правда, есть кое-что и поновее, например:

Пароход идет «Республика»,

Видать из-за леса:

Дроля в беленькой рубашечке

Стоит у колеса.

Нынче замуж идти -

Не надо венчаться.

В исполком только зайти,

В книжке расписаться.

Но такого очень мало. Репертуар частушек в основном тот же, что был, по-видимому, десятилетия тому назад.

А если таковы частушки — жанр наиболее отзывчивый на всякую современность, то что же говорить о песнях!

Их тут огромное количество, но тоже — все глубокой древности. Тут и длинные, медлительные «Виноградин», которые записывал еще Ончуков; и многочисленные песенки для «припевания женихов» на «посидках»; и игровые-«горочные», и старые плясовые, и, конечно, больше всего старых лирических. Песенный репертуар по своему возрасту подстать многому другому и связан с общей архаикой местного быта. Тут есть и былины, и огромный материал по старому изобразительному искусству — архитектуре, резьбе по дереву, рукоделиям, художественным ремеслам. Очень выдерживаются календарность праздников и различные бытовые традиции.

Но вместе с тем — удивительное смешение разных эпох. На братские могилы с памятником под красной звездой ходят причитать древние старухи-плакальщицы; в одной и той же семье девушки 16—17 лет замотаны платками, ходят в сарафанах до полу, неграмотны, а их сестры 11—12 лет — пионерки, веселые, бойкие школьницы. Такого резкого смешения новизны с глубокой стариной мы не видели ни в Карелии, ни на Пинеге, ни на Мезени.

В фольклор новизна пока почти не проникает, — она еще только намечается в быту. Если тут стары частушки и песни, то таковы же и пословицы, и традиционные загадки:

Како лукошко, така и запирка.

Копи, девка, разумка до двацатого годка.

Маленький Трофимчик часто скачет на овинчик.

(Гребень).

Село заселено, петухи не поют, и люди не встают.

(Кладбище).

Берега железны, вода дорога, рыба без костей.

(Сковорода, масло, блины).

Старая бабка вся в заплатках.

(Печь-каменка в бане).

Два брата одним поясом подпоясаны.

(Колья в изгороди).

— А как у вас девушки замуж выходят? — спрашиваем мы. И нам рассказывают, что свадьбы здесь бывают чаще всего «уходом» или «умыканьем»: парень приезжает, подхватывает свою невесту и увозит ее на коне, так что их не догнать. А на другой день являются с повинной к родителям, которые после соответственных поучений прощают и принимают их. Все это понятно: основное население тут издавна было старообрядческое; обычного ритуала церковной свадьбы не выдерживали; соответственно не выполняли и многих деталей, которые составляют традиционный русский свадебный обряд. Вместе с тем, если дочь хотела выйти за «мирского», то похищение нередко происходило с ведома родителей, — по крайней мере, они могли перед людьми выглядеть невиноватыми и никто не стал бы осуждать их, что добровольно выдали дочь не за «своего», старообрядца.

Правда, бывали и свадьбы со всеми выдержанными русскими обычаями.

— Нонь жонятся, парень любую девку берет, не то, што прежь, — рассказывала нам местная старожилка и знаток быта Капитолина Васильевна Кислякова, — прежь-то хошь и не любил, а родители велят — парень и жонится. Нонь иначе. Нонь невесты по своей воле взамуж бежат, приневолу нету. Жонятся у нас больше на своих, со своей деревни. Глядят, штоб невеста здоровая была, а главное — штоб для работы подходяшша. За приданым, за нарядами, за красотой не так уж гонятся. А парень — штоб табаку не курил, не пил, не дурачил, не воровал. По имуществу стараются ровню друг другу подобрать.

— Жонятся рано. Прежь девка до двадцати годов в невестах сидела. А нонь и в пятнадцать, и даже в четырнадцать идут. Чаще всего — парень лет 19 — 20, невеста — 17 — 18.

— Коли родителей спрашиваются, так родители родню собирают, советуются. Бывает, у невесты до сорока женихов, у жениха до сорока невест, — все перебирают. Свататься идет зять, или брат, или тысяцкой. Не ходят, а ездят; больше все весной жонятся, так едут в крашеных лежанках (в крашеных нарядных санях), кулевозках, или «на вершках» (т. е. верхом). К вечеру едут. Тарантас не украшают ничем, а если есть ковер или оленина (т. е. оленья шкура), то кладут на дно. Главный сват— тысяцкой.

Мы узнаем и дальнейшее: сваты разговаривают с родителями, но если случатся тут же посторонние, то говорят и при них («сваты людей не боятся»). Родители решаются не сразу («не кобылка, из стати не выведешь»). О приданом не уговариваются, но жених должен дать деньгами «запрос» (рублей до ста), а за это невесте дают с собой лошадь с упряжью или корову с теленком, «место» (постель) и много одежды. Минимальный «запрос» — рублей двадцать. Сваты приходят до трех раз. На третий — в случае согласия — происходит угощение и «пропой» невесты.

Приезжает жених и увозит девушек (и невесту) к себе: парни верхом, на каждом коне сзади по девушке. У жениха его родня угощает девушек, поют, пляшут. Это — «гостьбище» у жениха; кончается оно обычно к утру, и жених сам отвозит невесту к ней домой. Затем несколько дней идут вечеринки с парнями у невесты, и молодежь часто вповалку спит до утра. Днем невеста шьет приданое и стряпает квасы и т. п. к свадьбе.

Утром в день свадьбы к невесте приходят родные с подарками-«приносами». Она со всеми прощается причитами. После этого для видимости ходят в баню, но там не моются. После бани приезжают дружки, за ними — золовки. Все это — с обменом взаимными подарками и угощениями. Затем приезжает жених; с различными своеобразными приговорами сватьи «ломаются», т. е. чинятся друг перед другом, и, наконец, едут в церковь. Перед этим невесту благословляют, а невеста, идя к двери, тянет за собой стол, — примета, чтобы и младшие сестры поскорее ушли из родительского дома замуж. Вообще примет выполяется очень много.

После венца меряют венчальные свечи: у кого из молодых больше выгорело, тот раньше умрет.

Пока после венца пируют у молодого, невестина родня перевозит в его дом невестино приданое. Соблюдается множество оберегов, запретов и т. п.

Молодые уходят в клеть с провожатыми и остаются там одни часа два. Затем их выводят к гостям, и пир кончается. Утром молодых будят, молодка получает благословение свекрови на домашнюю работу. Приходящие гости приносят ей блины-«олабуши». Пир под названием «олабуши» продолжается и на следующий день — у родителей невесты. После последних «олабушей» молодые идут в баню. Никаких проверок поведения молодки до замужества нет, и это никого не интересует.

Невеста в разные моменты причитает, иногда весьма] поэтично; так, уходя к венцу, она плачет:

Ты прости, моя да воля вольная,

Ты прости, моя да девья кр а сота,

Я пошлю тебя во чисто поле,

Во чисто поле да во раздолыще.

Ты садись, моя да девья красота,

Край пути садись да край дорожечки

На белу баску да на березыньку,

На белу баску да кудреватую.

Пусть не дуют да ветры буйные,

Не мочат да дожди мокрые...

5 июля 1929

Усть-Цыльма

Мы записываем певиц и певцов каждый вечер, как только они освобождаются от работы и приходят к нам после отдыха и обеда. При каждой записи неизменно присутствует милиционер. Сначала нас, очевидно, проверяли: непонятно было, зачем мы приехали и как будем себя вести. Но теперь мы заслужили доверие местной администрации, и милиционеры присутствуют при нашей работе явно для своего удовольствия: слушают и радуются вместе с нами чудесным старинным песням.

7 июля 1929

Усть-Цыльма

Есть легенда, что когда-то во времена гонений за старую веру пятнадцать человек праведников ушли на остров посреди Печоры и долго там жили. Двенадцать там и умерли, а трое вернулись в Усть-Цыльму, и когда они тоже скончались, их похоронили всех вместе на горке за деревней Караванной, «пригородом» Усть-Цыльмы. Всех троих звали Иванами. Теперь там кладбище. Могилы праведников прикрыты чем-то вроде деревянного склепа, и над ними растут три сосны. Под Иванов день туда («к Иванам») собираются местные старообрядцы, молятся, кадят, тихо бродят по могилам. Старухи что-то поют. В глубине склепа теплится тоненькая свечка. У входа — и бабушки в темных сарафанах и платках, распущенных по спине, и маленькие девочки с букетами полевых цветов. Так поминают «трех Иванов» каждый год.

Мы записываем и легенды, и былины, и песни, и сказки — все, что можем найти. Записали и «круги», и «столбы», и другие игры. Материала очень много. Но вообще скоро надо будет двигаться дальше. У нас большой план работы, а рабочих рук в этом году мало.

Отношение самих исполнителей к тому, что они поют или рассказывают, самое серьезное. Старую песню берегут, ценят и уважают. Знают ее все возрасты. Довольно четко выдерживают календарное прикрепление: на посидках — «припевки», игровые; это песенки с непременным упоминанием двух имен — девушки и ее «дроли», например:

Летел голубь, летел сизый,

Со голубушкой.

Николай-то у нас едет

Со Ириньюшкою.

Позади-то идут молодцы,

Похваливают:

- Кабы эта бы трава

Да во моем саду росла,

Кабы эта бы Иринья

За мной, молодцем, была —

Я спо зимнему спо трахту

Ей на тройке б прокатил!

На святках ходят со звездой, поют «коляду» и «виноградия». Весной «на горке» над рекой поют игровые-хороводные— («горочные») — «Бояра, вы зачем пришли», «Вдоль было спо речке», «Иванов монастырь становился», «Я хожу, хожу кругом города», «По загороду гуляет царев сын» — и т. п. В другое время кроме «горки» эти песни не поются. Только лирические можно петь во всякое время года и при разных случаях: на гулянье, на свадьбах, на пирушках, в пути на реке, на «поскотине» и т. п. Такие старые песни, как о Разине, некоторые рекрутские и особо старые семейные, которых на Пинеге и Мезени не знали даже старухи, здесь поют девочки-подростки 15—16 лет. Особенно хороши такие старые рекрутские, как, например, «По дорожечке да по широкоей», или «Со Буянова славна острова» и т. п.

Городских песен относительно мало. При сравнении с соседними, знакомыми нам реками Печора выделяется древностью и художественностью своего песенного репертуара. Тексты длинные, развернутые, поются тщательно, без сокращений. На Пинеге, например, бывали случаи, когда молодежь сознательно выбрасывала некоторые описания, подробности («гораздо долго все это петь-то!»). Здесь мы не видим ничего похожего: молодежь поет песню так, как восприняла ее от старших.

«Цылёмы в большой неприкосновенности донесли до наших дней новгородский тип и обычай», — пишет Воленс в своей книге «Промыслы и сельское хозяйство Печорского края». Вероятно, это так и есть в «обычаях»; а что касается «типа», то он тоже привлекает внимание с первого взгляда. Печорцы — не то что пинежане или мезенцы. Среди них много высоких, статных синеглазых людей, часто — очень красивых. И те черты финского типа, которые так часто встречаются у крестьян под Ленинградом и в средних районах России, тоже совсем чужды печорцам. У них горделивая свободная осанка, большое чувство собственного достоинства. Все это сказывается даже в мелочах и вызывает уважение приезжих.

10 июля 1929

Лодка на реке

Пижме Печорской

Пижма — такой же приток Печоры, как и Цыльма. Устья обеих рек приходятся очень близко друг от друга против Усть-Цыльмы. Конечно, надо было бы обследовать обе эти реки, но мы не успеем. Поэтому выбрали Пижму, как более населенную, и из всех ее селений — центральное, Замежное, которое находится в ста километрах от Печоры в глубине тайболы.

Попадают туда только на лодках вверх по течению Пижмы. Пути по берегу летом нет. Зимой ездят берегом по снегу на оленях.

Мы выехали 8-го. Нас заранее предупредили, что плыть через Печору в такую погоду опасно, если ветер не стихнет. Печора — не то, что Мезень или Пинега: на ней бывают настолько сильные бури, что местные жители боятся даже перебираться через нее на другой берег, не говоря уже о более длинном путешествии. Но нам надо было попасть в Замежное обязательно, а времени было мало. Мы наняли лодку с двумя ямщиками и решили плыть.

Перебраться прямо через Печору, действительно, оказалось невозможно: бури не было, но ветер был настолько силен, что нас с утра все отговаривали от путешествия. Мы стояли на своем. Для безопасности поднялись на веслах до деревни Коровий Ручей (тоже вроде «пригорода» Усть-Цыльмы), пересели в более крупный карбас, взяли еще одного ямщика и пустились через Печору к устью Пижмы.

Качка была совсем не речная. Мы перекатывались с волны на волну, как горошины, и только иногда оглядывались на нашу маленькую лодчонку, которая была прицеплена к корме карбаса и мелькала за нами, то взлетая, то проваливаясь в волны. Хороши мы были бы, если бы пустились на ней через Печору!

Кое-как переправились, отпустили обратно карбас с его хозяином и в своей маленькой лодке вошли в Пижму.

На ней имеются некоторые признаки обжитости: здесь находится часть усть-цылёмской «поск о тины», т. е. расположены пастбища и летние домики усть-цылёмов, которые проводят за рекой все лето, начиная с Иванова дня. На берегу нет бурелома, который не давал бы дороги пешеходам, — пешком пробраться можно. Но берега эти все же сильно размыты, с них падают и нависают над водой подмытые елки, которые едва держатся на крутых обрывах; синеющие дали уходят за заворотами реки в туман, и с низкого неба моросит мелкий дождь. Пустынно, сыро, глухо...

Мы лежим на дне лодки — трое головами в одну сторону, трое — в другую, покрытые одним общим большим куском брезента. С брезента дождь затекает нам за воротники. Лежать тесно, неудобно, но места мало, и приходится мирится. Мы не унываем. В первые сутки прошли тридцать километров. К ночи вылезли на берег, нашли какую-то пустую избушку. По местному обычаю, она не была заперта — только поперек двери стоял большой кол, указывавший, что хозяева отсутствуют. Набрали хворосту затопили печку. Сырой хворост дымил, дым ел глаза. Но мы вскипятили наш закопченый дорожный чайник, ужинали, обсушились и прекрасно выспались вповалку на полу, не снимая пальто: все-таки было достаточно людно. Утром привели в домике все в порядок, прибрали хворост, подмели пол и оставили на столе 20 копеек с пояснительной запиской. Когда хозяин домика приедет на свою «поскотину», он все поймет, а до тех пор никто ничего не тронет, даже если и зайдет случайно вроде нас в эту избушку. Таковы здесь нравы.

Второй день пути прошел под тем же дождем. Но река стала мельче. Все время под лодкой шуршали камни; несколько раз садились на мель. Для облегчения лодки сходили на берег, шли какие-то километры пешком. Потом снова влезали, и ямщики снова тянули нас бечевой...

К концу этого второго дня, т. е. вчера, все мы так устали, что повалились на дно лодки на солому и заснули очень рано. Увы — ненадолго!

Страшный толчок. Громкие вопли над нашими головами. Мы вскакиваем, как встрепанные.

— В чем дело?!

Темные северные дождливые сумерки. Над нами с берега нависает скала. Лодка стоит на месте. Нет, не стоит, — вертится и бьется между камнями в водовороте белой пены. Вокруг с шумом и брызгами мчится река, огибая утес.

— Где мы?!

Оказывается — на самом опасном из пижемских порогов, на так называемом «Разбойнике». Под скалой глубина темнеет до черноты, а тут же рядом — камни, на которые мы наскочили по недосмотру ямщиков. С «Разбойника» выбираться трудно: водовороты, глубина, невидные под водой валуны...

— Отпустите веревку! Отпустите сейчас же! Весло! Давайте весло! Шест сюда! Скорее, скорее! Дергайте сильнее! Поворачивайте! Отпускайте! Толкайте все вместе!

Наши горе-ямщики в испуге топчутся на берегу. Мы, вскочив, кто веслом, кто шестом отталкиваемся, упираемся, поворачиваем... По ночной реке далеко разносится шум, плеск, треск и возмущенные крики.

Кое-как выгребаем и поворачиваем за угол. Здесь уже спокойнее. Но с нас довольно. Мы оставляем багаж в лодке на попечение ямщиков, а сами выходим на берег и тащимся по высокому глиняному обрыву. Тут неподалеку должна быть деревня. Там и заночуем. Деревня, действительно, стоит на своем месте. Она спит. Только в крайней избе виден огонь. Мы появляемся на пороге.

— Здравствуйте! Нельзя ли у вас переночевать?

В полутемной избе сидят за столом четверо мужчин и шумно играют в карты. Они оборачиваются к дверям и с изумлением смотрят на нас.

— Милости просим, — отвечает один из них и встает с лавки. За ним поднимаются остальные. Мы сбрасываем на лавки пальто и платки.

— Хозяин, — может быть, и самоварчик можно?

— Пошто нельзя? Можно!

Один из крестьян направляется к печке.

— Да который из вас хозяин-то? — спрашиваем мы. Мужики переглядываются и смеются.

— Да вишь ты, хозяев-то нету, — отвечают они в некотором смущении.

— Как нету? А вы...

— А мы — дорожные. От погоды спасались, ну и зашли. Хозяев-то нету, ну мы и сели...

Выясняется, что все-таки это не совсем чужая изба: хозяин приходится одному из присутствующих кумом, но он куда-то вышел и уже несколько часов отсутствует.

«Дорожные» люди расположились в его избе по семейному. Вместе с нами они присаживаются к самовару.

В разгар чаепития на пороге появляется какая-то фигура. С минуту она молча смотрит на всех нас, затем подходит ближе.

— А, кум Афанасий, — радуются «дорожные», — а мы тут плыли, плыли, да и пристали к тебе. Да вот еще люди подоспели...

— Милости просим, — радушно отзывается кум Афанасий, — а... не найдется ли и нам местечка у вашего самоварчика?..

Узнав, зачем мы приехали на Пижму, наши сотрапезники необычайно оживляются.

— Так это вам Чупровых надо! Три брата их: Яков, Климентий и Еремей. Они хором песни поют, а Еремей еще и старины знает. И так это у их ладно выходит. Иван! Ступай к Чупровым, зови сюда!

Нам очень хочется послушать братьев Чупровых, но мы все-таки пытаемся возразить:

— Товарищи, но ведь два часа ночи! Люди спят!

— Ништо! Ведь вам ждать-то недосуг? Утром дальше поплавитесь? Беги, Иван, живо!

Иван исчезает из избы. Мы, забыв о дорожной усталости, поспешно развязываем нашу подоспевшую аппаратуру, вынимаем бумагу, карандаши.

Все три брата Чупровых являются перед нами, как в сказке, словно Сивка-Бурка из-под земли. Мы начинаем извиняться, что разбудили их в такое несуразное время, но они не дают нам договорить.

— Дак што? Как не разбудить, коли дело такое!

И тут мы с изумлением замечаем, что за спинами трех братьев толпится чуть не полдеревни: все пришли послушать, как будут петь их лучшие песельники.

И в половине третьего ночи начинается эта незабываемая запись.

Братья поют удивительно: слаженно, стройно. Песни у них старинные, исконные печорские, красивые и длинные. Толпа, затаив дыхание, впивается глазами в певцов, чинно сидящих перед фонографом. Песня, вторая, третья...

Потом поет один Еремей. Еремею лет под сорок. Это высокий, худощавый человек с чуть суровым и строгим волевым выражением лица; он охотник на пушного зверя, которого так много в печорских лесах. Но для нас это прежде всего — артист редкого дарования.

Еремей знает немного: всего две былины — про Илью и про Бутмана. Но поет он их так, что в избе всё замирает. Сильный, глуховатый голос; самозабвение, в котором певец явно не видит и не слышит ничего, происходящего вокруг; своеобразный напев, героические образы, встающие из былинного повествования — все это совершенно гипнотизирует аудиторию.

Пение окончено, но мы долго не можем опомниться. Только в седьмом часу утра слушатели расходятся по домам, обсуждая и еще раз переживая пение замечательного былинщика.

Утром один из «дорожных», житель Замежного, садится вместе с нами в лодку и уверенно руководит нашими ямщиками. Уж он-то хорошо знает дорогу к себе домой. Это Тимофей Григорьевич Поздеев, добродушный и приветливый человек. Он сидит на носу лодки и зорко глядит по сторонам.

— Право. Лево. Левей. Еще левей. Камни тут...

Мы беседуем с ним о Замежном, о песнях. Оказывается, он сам — завзятый певец. Уютно подобрав под себя ноги и облокотившись на борт лодки, он глядит вдаль на убегающую реку и тихонько мурлычет «Ах, да не ясен-то сокол да по горам летал»...

— Тимофей Григорьевич, спойте погромче! Певец сначала конфузится, потом соглашается. Он увлекается; одна песня сменяет другую.

— Да уж где мне против Еремея Провыча, — говорит он наконец, умолкая.

А Еремей Провыч тоже тут: он сидит на руле. И когда замолкает Поздеев — затягивает одну из вчерашних (вернее — из ночных) песен. К ней прибавляется другая — какая-то новая, не слышанная еще нами. Потом он переходит на старины. И этот путь по прозрачной тихой реке между заросшими дремучим лесом берегами, под неумолчные напевы двух прекрасных мастеров печорской песни похож на путь в сказку, в царство Жар-птицы. Мы чувствуем, что чудеса ждут нас и впереди.

13 июля 1929

Замежное

В Замежное мы прибыли на четвертые сутки после отбытия из Усть-Цыльмы. 11-го числа. Четверо суток в лодке под дождем на пустынной необжитой реке. Ночевали в избушках, стряпали на берегу на костре... Наконец, достигли нашей земли обетованной.

Два дня прошли в совершенно невозможной напряженной работе. Замежное оказалось таким золотым дном, какого не могли нам предсказать все наши предчувствия. За два дня мы записали 180 песен.

Это было в ущерб другим жанрам. В Замежном песенная культура совершенно поглощает сказочную и былинную.

— Где бабушка (или мама)? — спрашивали, входя в пустую избу, Анна Михайловна и Ирина, разыскивавшие былины и сказки. И брошенные дома младенцы, бродя в одних рубашонках по покинутому жилищу, весело отвечали:

— Не!... В трубу ушла!

Это обозначало, что личности, интересовавшие наших собирательниц, толпились около школы, где мы остановились, и в числе других жительниц Замежного без остановки пели, пели, пели в фонограф... С первого же дня вся деревня ревностно толпилась «у трубы», стараясь занять местечко поближе, и отвлечь их внимание на что-нибудь другое было невозможно. Певицы пели, не умолкая. Пели в фонограф, пели на улицах, расходясь от нас после записи, пели в избах, пели за работой, пели даже лежа в кроватях, если нам случалось заходить к ним в неуказанное время. При встречах с нами где-нибудь на берегу, у колодца или в других совсем далеких от фонографа местах, они вспоминали все новые и новые жемчужины своего поистине необозримого репертуара и очень охотно сообщали их нам — «штоб не забылось, штоб люди в городу послушали». Мы были поражены и их радушием, и богатством репертуара, и качеством песен. Все это — чудесно!

Рабочий день наш начинался в семь часов утра. Работали до 12-ти. До часу был перерыв, потом опять запись до 6-ти вечера, не вставая. От шести до семи наши певицы «управлялись» и «обряжались» со скотом, а к семи приходили снова и пели до 12-ти ночи. Запевалы менялись перед «трубой», хоры пели поочередно — то девушки, то женки, то все вместе. У нас карандаши вываливались из рук от усталости.

В 12 часов ночи мы встаем с места.

— Ладно, спите теперя... А утром мы опять придем, — невозмутимо говорят певицы. И приходят с шести часов... Уходя от нас и идя к нам утром — опять поют по улице, опять что-то интересное, незнакомое, неслыханное. Мы просто в отчаянье приходили: рук не хватало удержать все, что мы слышали.

Особо «певкие» женки — Марфа Федоровна Мяндина, Устинья Анкудиновна Поздеева (мать нашего приятеля Тимофея Григорьевича), Ирина Николаевна Ончукова, некоторые девушки. Но в общем трудно назвать лучших: все поют хорошо и знают очень много.

Завтра возвращаемся в Усть-Цыльму.

16 июля 1929

Бугаево

В ночь на вчера вернулись в Усть-Цыльму и теперь не знаем, как быть дальше. Нам необходимо ехать скорее вниз, к Пустозерску, но никаких средств сообщения пока не предвидится: пароход, который должен был идти вниз по реке завтра и к которому мы так торопились, отменен. Нам нужно проплыть около 300 километров до нижнего района. По берегу нельзя: тут нет береговых дорог, потому что у Печоры много мелких притоков, через них нужны мосты, а их все равно весной срывает половодьем; поэтому нет смысла их сооружать — и никто их не сооружает. Но нам надо уехать во что бы то ни стало: 25-го уходит океанский пароход в Архангельск, на котором мы должны вернуться, но до 25-го надо попасть в нижний район и хоть немного там поработать.

Дожди льют беспрестанно. Холодно, сыро! Полная безнадежность!

17 июля 1929

Река Печора,

пароход «Печора»

Ни точного расписания, ни точных сведений о пароходах здесь нет. Телеграф с Архангельском испорчен. Телефон обычно не работает. Мы пробовали узнать по почте, когда пойдет пароход в низовья. Нам ответили:

- Частным лицам мы таких справок не даем. Впрочем, если вы заплатите сорок копеек...

Мы заплатили. Через сутки нам принесли с почты документ: «По официальным сведениям ничего достоверного о пароходном движении по реке Печоре в ближайшее время неизвестно». Тьфу!