Очарованная странница 8 page

Берег высокий, обрывистый, рыже-красного цвета. Наверху — свежий молодой лес, влажные бурые листья, сквозь которые пробиваются иголки новой травы; тонкие березки, спутанный бурелом, из-под которого на берег к реке срывается маленький водопад в несколько струй. Сотни бурливых ручейков торопятся, журча, к Мезени из-под прошлогодней опавшей листвы. Воды вокруг несказанно много. Шелестят сосны, шумят прохладные березовые ветви. Северная весна! Глаз не хватает налюбоваться.

Но наш капитан не любуется. Вернувшись с баржи и снова встав к рулевому колесу, он мрачно глядит на реку, бегущую ему навстречу. Его высокая фигура чрезвычайно живописно рисуется на фоне береговых сосен: он в красной рубашке, в оленьей шапке с длинными ушами, спадающими ему на грудь.

— Ах ты, леший тебя раздери! — бормочет он. Мы слышим, но молчим. Капитан не выдерживает и заговаривает первый.

— Ишь ты, разлилась как, — с горечью обращается он к реке, — а машина-то ведь старая, разве она против такого выбьется? Вот и пройдем до Вяшки три дни... а не то и четыре. Ей богу, четыре дни пройдем, чтоб ей лопнуть!

И верно: еще бы не обидеться! Каждый капитан относится к своему кораблю чрезвычайно ревниво. А тут достаточно поглядеть на берег, чтобы расстроиться. Вдоль берега, направляясь так же против течения, плывет лодка. Поверх клади сидит мужик. Лодку тянет за бечеву баба, идущая неторопливым шагом по прибрежному песочку. Всё это медленно, но верно обгоняет наш пароход и постепенно скрывается из виду.

Сила нашей машины, по официальным сведениям, четыре километра в час. А течение?..

— Капитан, какое тут течение?

— Пять километров, — лаконично отвечает капитан. При таких условиях вообще приходится только удивляться, что мы все-таки идем вперед, а не назад...

Живописные берега плывут, уплывают... Время от времени на палубе поднимается движение: выбегают два-три матроса, расталкивают пассажиров и начинают, пыхтя, сдвигать с места тяжелый трап. Это значит, что пароход сейчас пристанет к берегу.

— Побереги-ись!

Пароход усиленно бьет воду колесами, круто заворачивает и подходит почти к самому обрыву: осадка его такова, что он может плавать едва ли не в луже.

С борта, грохоча и цепляясь, ползет трап. Мы пристаем грузить дрова.

Это — обычное дорожное развлечение. Взять сразу запас топлива на весь предстоящий путь пароход по своим малым размерам не может. Поэтому кубы круглых, аккуратно напиленных и сложенных поленьев в нескольких местах ждут его по дороге.

Иногда они лежат у самой воды. Иногда, если берег высокий, на самом верху. Команда забирается на обрыв и гонит оттуда дрова кувырком прямо по откосу. Трехаршинные поленья подпрыгивают, громыхают и скатываются к самому пароходу. Пока команда, добродушно переругиваясь, собирает и укладывает их на корме, пассажиры! могут воспользоваться остановкой и побродить по берегу.

Под ногами хрустит крупная серая галька. Прямо над головой — отвесная стена громадных, заросших лесом обрывов. Если вскарабкаться наверх и углубиться в чащу, навстречу, из расщелины, поднимается глухой бурелом. Быстрый клокочущий поток талой воды с шумом пробивается между поваленными стволами. В глубине ущелья — полуразвалившаяся плотина и бревенчатый сруб давно заброшенной мельницы...

Над плотиной, как седые привидения, нависают совершенно сухие сосны. Глубже не пробраться — лес не пускает. Но зато можно подняться ввысь. Можно подняться так высоко, что седые сосны и черные мельничные ели оказываются глубоко под ногами.

На вершине обрыва только что зазеленели свежим и нежным игольчатым пухом столетние лиственницы. Ветер тихо перебирает ветви, шелестит в березках, нагнувшихся над обрывом.

Если подойти и заглянуть с обрыва вниз — леса и леса на необозримые пространства. Между ними извивается Мезень. Отсюда она такая узенькая, голубая...

Остановишься — ни звука. Все осталось внизу. А здесь только зеленый шелест, да во мху журчит сбегающая студеная струйка весенней воды...

На «Ветлуге» нам жить до завтрашнего вечера. В Усть-Вашке пересадка и затем новый путь до Вожгор. Вожгоры — граница русской Мезени. Выше находятся коми, которых в свое время оттеснили русские колонизаторы. Было это, вероятно, давно: уже в 1478 году земли по Вашке, притоку Мезени, были владениями великого князя Московского. На нижнюю Мезень колонизаторы пришли позднее, только с XVI века.

Селение Дорогая Гора. Оно стоит на высоком берегу. Дома по обрыву очень похожи на пинежские. Любопытные толпы местных жителей заполняют узкую полоску берега, над которой встают береговые кручи. Женщины и девушки в платках, пестрых чулках и рукавицах. На лицах добрые улыбки.

По пути в разных местах — на угорах, на откосах, на вершинах обрывов — часто попадаются прихотливо разбросанные старые деревянные кресты. Многие уже пошатнулись, треснули, некоторые совсем никнут к земле.

Такой крест иногда обозначает чью-нибудь одинокую могилу, но чаще это просто придорожные кресты. Они стоят, забытые, доживают свой серый деревянный век. Их бессильно опущенные «голубцы» подчеркивают тишину и пустынность лесного края.

Кое-где они остались на месте бывших часовен. Часовня развалилась — новую не рубят. Остается на угоре только большой, издали видный крест.

Иногда на откосе стоит маленькая «келейка» — деревянная избушка, осененная большим «голубцом». На Мезени еще не выродился обычай уходить время от времени в тишину и покой лесной глуши. «Келейки» живописно вкраплены в береговой пейзаж. Одна из них стоит недалеко от селения Дорогая Гора. Небольшой рубленый бревенчатый домик. Подле него старинный крест.

— Что это, бабушка, за часовенка? — спрашиваем мы соседку по палубе. Старушка охотно объясняет:

— Это, вишь, в Дорогой Горы церковны праздники прежь болыпи бывали. После праздника кто хотел — приходил сюды, оставался тут в келейке на день ли, на два. Ну, поживет, помолится, отдохнет — и домой. Тут хорошо, спокойно, людей нет...

— Это раньше! А теперь приходит кто-нибудь в «келейку»?

— Теперь-то разве что из стариков кто... Прежь-то женки часто захаживали, свое бабье горе выплакивали... А нонь како бабе горе деется? Чай, не в терему. Муж плохой — идет баба в этот... в совет сельской, распишется с мужиком — вот те и вся беда. И молиться ни об чем не нать. Прежь-те верили... а нонь отстает народ!

Плывем дальше, дальше... Чем глубже в край от моря, тем больше лесного тепла и аромата цветущих трав. Берег идет высокими горами. Между ними в перевалах рассыпаны серые домики. Есть большие деревни, есть и совсем незаметные, в несколько дворов, мимо которых пароход проходит, не оглядываясь. Делать пока абсолютно нечего, потому и дневник пишется так подробно.

16 июня 1928

Пароход «Ветлуга»

Плывем. Все по-прежнему. Спереди пароход, сзади баржа с пьяницами, слева и справа — красивые лесные берега.

По пути часто встречаются старые кресты. По большей части они живописно расположены на обрывах и угорах, так что издали видны с парохода. Высоко над красными отвесными берегами стоят одинокие ветряные мельницы. Кое-где на сбегающих зеленых холмах — древние серые шатровые церкви. На противоположном низком берегу большие плоские песчаные отмели, свежая зелень кустарников и уходящие вдаль темные, словно бархатные, лесные склоны. Чудесная река Мезень! Разнообразная, широкая и чем южнее — тем живописнее.

Навстречу плывут плоты — длинные, с зелеными вехами на носу и на корме. По вечерам на них горят костры, тянет дымком, иногда слышен негромкий напев песни. Плоты тихо плывут вниз к устью, к Каменке. Только они одни и оживляют картину широкой пустынной реки. Ни лодок, ни буксиров — ничего этого ни за нами, ни навстречу нам не плывет.

Сегодня начали работу. ИЗО рисуют и попутно фотографируют, ЛИТО опрашивают своих спутников из III класса и делают первые записи. Я сразу же завожу знакомство с одной из местных жительниц, сидящей на палубе.

Ее зовут Елаконида Еврасовна. Имя очень для нас непривычное. Но везде свои традиции. Она сидит на самом носу парохода, подперев голову рукой и грустно глядя на уплывающие берега. Тонкое лицо бледно и исхудало. Под темным платком лоб в глубоких морщинах.

Невдалеке от нее примостилась группа молодых девушек. Они болтают, смеются, напевают частушки. Елаконида Еврасовна некоторое время молча смотрит на них, потом глубоко вздыхает.

— Вот, покуда здоровы, так и веселы, — говорит она, обернувшись ко мне. Я вижу ее в первый раз, но весь ее облик возбуждает невольное участие.

— А вы, тетушка, видно, больны?

— Да, милая. Из больницы еду.

— А что же с вами?

Она начинает рассказывать. По-видимому, болезнь тяжелая. Бедняга возвращается домой после операции.

— А вы кто такие? Ведь нездешние? — помолчав, интересуется моя собеседница. Я рассказываю ей о том, кто мы и откуда.

— И я прежь-то певала. И сказки сказывала... А нонь все прошло. Ни голосу нету, ни памяти. Вот только слова — те еще помню...

— Какие слова, Елаконида Еврасовна?

— А вот разны, которы от хвори, да от призора, да чтобы скотина добрела...

Я понимаю: заговоры. Редкий и ценный для нас материал. Заговорами, как и былинами, у нас занимается Анна Михайловна, — нам, молодежи, таких вещей исполнители обычно не доверяют. Но звать Анну Михайловну некогда, да она и занята с каким-то стариком на корме. Может быть, былинщик. Мешать нельзя. И я вытаскиваю из кармана тетрадь.

— Елаконида Еврасовна, скажите — какие вы знаете слова?

— А вы нешто и их списываете? Она смотрит на меня и улыбается.

— Конешно, ведь и вам в городу дохтура-то не всегда помогают, — замечает она, подумав, — слова-то ведь на разну беду приходятся...

Она поднимает на меня глаза.

— Тя как звать-то? Натальей? Слышь, Наташа... Мне все равно помирать скоро... А ты девка молода, жисть-то еще долга, все пригодиться может. Спиши мои слова-то.

Елаконида Еврасовна, по-видимому, женщина простая, спокойная, совсем не типичная лекарка-профессионалка, и заговоры у нее, конечно, домашние, обиходные, каких немало знают женщины на севере в любой деревне. Но и их получить не всегда бывает легко. Я беру карандаш.

— Ты спиши, все спиши, — говорит моя собеседница и смотрит в мою тетрадь, — я сама-то неграмотна, а вам, видно, пригодится, коли по этому делу ездите...

Она на минуту задумывается.

— Ты девка молода, тебе еще взамуж идти. Вот постой, я те слова скажу, каки нать в день венца говорить, штоб муж любил крепце.

Она глядит вдаль и говорит медленно и протяжно:

Стану я, раба божия Наталия Павловна, благословясь, пойду перекрестясь из избы дверьми, из двери в ворота. Пойду в чисто поле в широко раздолье, к синему морю. В акияне синем море, лежит синь сер каминь. На синем на сер о м камн ю лежит огненный змей о двенадцати хоботов. Огненный ты змей, не суши ты син я мор я, не суши, не круши син я сер а камн я — пойди суши и круши у раба божия — ну, хошь Ондрея Ивановича — ретиво сердце, легкое, пецень, алую кровь, подпятные жилы, подколенные суставы, оци ясны, уста сах а рны. Как раб божий Ондрей Ивановиц не может ни жить, ни быть без хлеба, без соли, без белой одежды, так бы наелсе, напилсе моих слов. Я эти слова говорю в великий четверг и по всем четвергам, на утренней зори и на вечоршней. Не мог бы ни биться, ни драться, и казалась бы я, раба божия Наталия Павловна, луцше и краше посторонних людей. Не мог бы ни жить, ни быть во всякой цас и во всякую минуту. Будьте мои слова крепки. Замок в роте, клюц в море.

— А когда же, Елаконида Еврасовна, эти слова говорить надо?

— А рано утром в день свадьбы. Наговори на соль. Соль потом в тряпоцку завяжи узелком. Перед венцом невеста всегда в байну ходит. Вот ты узелок-то с собой возьми, да по всему телу тем узелком и оботрись. А потом, как в дом молодого приедете, так и насыпь ту соль в кушанья, которы молодой есть будет. В треску там, или в похлебку... Все списала?

— Все, Елаконида Еврасовна. Вы и сами так делали, когда замуж выходили?

— Ну-ну, делала!

Она кивает и улыбается.

— И уж как меня Митрий мой любил! Как любил, голубцик мой...

Потом я записываю «слова» на исцеление больного ребенка, потом — на исцеление коня... Мы плывем вместе долго. Моя спутница передает мне все «слова», которые знает. В них нет ничего «колдовского» или «черного». Эти заговоры — такой же предмет домашнего обихода, как и другие сведения по хозяйству, которыми так богаты мезенские женщины.

— Нонь-то уж мало кто верит «словам», — говорит Елаконида Еврасовна, — ешшо недавно больше их слушали. А молодежь нонь боле смеетсе...

Мы беседуем долго. А живописные берега все плывут, плывут... со скоростью четыре километра в час!

Село Юрома. Одно из наиболее крупных и старых поселений на Мезени. Девушки на палубе поют:

Нашу Юрому-деревню

Можно городом назвать:

Семь дорог, пятнадцать улиц, —

Долго ездить спровожать!

Издали поднимаются два древних деревянных шатра. Юромская церковь — знаменитый памятник северной народной архитектуры.

Пароход предупреждает о своем приближении протяжным, пронзительным свистком.

От ярко-рыжего глинистого берега трава кажется еще зеленее, а серые бревна домов приобретают какой-то особый мягкий матовый оттенок. Издали, с палубы, видно, как внезапно оживляется берег, наполняются народом береговые тропинки. Красные, розовые, синие пятна девичьих и бабьих сарафанов торопливо сгущаются на берегу у воды. Сверкая пятками, со всех тропинок скатываются ребятишки. Десятилетние няньки тащат за собой ревущих питомцев. Сзади плетутся и старухи: хоть и знакомая вещь пароход, а все-таки развлечение.

Никаких пристаней, конечно, нет и в помине. Пароход пристает прямо к песочку.

— Михеюшко, здорово!

— Глянь-кось, девки — лешуконский Петрован у колеса!

— Побереги-ись! Бабка, бабка, поди с дороги, раздавим!

— Карповна! Далече ли едешь? Палащельским кланяйся! Много-ль с городу везешь-то?

Юромчане, столпившись на берегу, громко переговариваются с друзьями, кивающими с палубы. Кажется, все на реке знакомы друг с другом. Смеются, обнимаются, встречают приехавших родных. На головах — пестрые платки; лица круглые, загорелые, приветливые. Из-под вздернутых спереди сарафанов виднеются черные «коты» (обувь типа кожаных галош) и цветные толстые шерстяные чулки, вязанные пестрыми узорами и звездочками.

В Юроме стоим долго. Высаживаются пассажиры, команда берет дрова. При помощи местных «кооператоров» выгружается то количество мешков, бочек и ящиков, которое отпущено Юромской лавке с этим рейсом местным продовольственным центром.

Затем после несколько новых пронзительных свистков пароход снова собирает нас на борт и, фыркая и барахтаясь у самого берега, медленно отваливает. Толпа, потихоньку поднимаясь на крутой берег, долго смотрит нам вслед...

В стороне от Юромы — высокая гора с большим одиноким крестом. С горы видны завороты реки, бухты, маленькие притоки и береговые пашни. Вода и вода без конца — тихая, лесная, необъятная. Над горой проплывают громадные облака, и здесь, на горе, они кажутся ближе, чем люди и лодки, которые копошатся внизу — так далеко внизу, что даже голосов не слышно.

На нашем пароходе несколько настоящих поморов; у них меховые шапки и рукавицы, балахоны вроде мешков с рукавами и меховыми воротниками у горла, на ногах высокие бахилы. На поясе у каждого большой нож, но лица приветливые и добрые. Вообще люди здесь умные и тактичные. Они не любопытны, не пристают к нам, ни о чем не расспрашивают. Они могут целый час просидеть рядом с вами и, хоть и будут понимать, что вы — человек из других краев, ничего не спросят. Зато если вы сами к ним обратитесь — они ответят очень приветливо и охотно станут поддерживать беседу. За молчаливостью оказывается скрытым и радушие, и доброжелательство, и другие хорошие качества.

У женщин, которые сидят тут же, я расспрашиваю о местном календаре, развлечениях, праздниках. Мне охотно и весело рассказывают обо всем. Выясняется, что свадьба на Мезени играется в основном по старине — с приметами, оберегами, песнями. Под Новый год девушки гадают — слушают на перекрестках, глядят сквозь кольцо или через хомут в зеркало — должен привидеться «суженый». На масленицу («в заговенье») катаются с горки и при этом поют песню «Что на горке, на пригорке». Весной водят над рекою «круги» (т. е. хороводы), в которых поют разные лирические (не игровые) песни, и ходят «в застенок»: девушки наряжаются в золотые повязки (очевидно, как на Пинеге) и, встав попарно, длинной шеренгой гуляют по дощатым мосткам деревенских улиц.

— А песни можно круглый год любые петь? — спрашиваю я. И «женки» торопливо сообщают, что этого никак нельзя: на каждое время года — свои; зимой ходят «колядовщики» с «Виноградиямн» и колядками; на зимних посиделках четко делятся песни «заюшковы», «утушковы», «кривульки» — каждый цикл со своими играми — и т. д. Выясняется попутно, что и здесь, как на Пинеге, надо оберегаться от нечистой силы, которая живет всюду: и бане — баенник, в овине — овинник, в лесу — лесовик, иводе — водяной.

За такими беседами время идет незаметно.

Сейчас уже ночь. Спать не ложимся: часа через два будем в Лешуконском (Усть-Вашка тож). Там нас должны пересадить на какой-то опять новый пароход, чтобы доставить к крайнему пункту верхней русской Мезени — в деревню Вожгоры.

17 июня 1928

Река Мезень,

пароход «Сурянин»

Вчера около двух часов ночи мы увидели вдали пустынный берег и около него какую-то сложную комбинацию из пароходной трубы, нескольких лодок, группы людей в лаптях и сарая. Оказалось, что это и есть Усть-Вашка (или, как тут произносят многие, Усть-Вяшка).

Мы вылезли, нашли пароходного агента и попросили, как всегда, забронировать нам места на том пароходе, который должен идти отсюда дальше к верховьям Мезени.

— Оно, конечно, можно, — согласился этот добрый человек, — а тольки што мы вверх по Мезени вряд ли пойдем.

— А куда же вы пойдете? — сраженные, осведомились мы.

— А вернее, что в сторону по Вяшке пойдем. Оказалось, что никакого расписания тут вообще нет, а что пароход идет туда, куда захочет большинство публики. Вашка — приток Мезени, она сворачивает совсем не туда, куда нам надо.

— А если вы сейчас пойдете по Вашке, то когда же будет пароход на Мезень?

Агент сдвинул кепку на бок.

— По Вяшке — два дни, — сказал он, загибая два пальца на грязной руке, — да обратно два дни... нет, обратно — три дни. Да, так што ден через пять — раньше на Мезень не пойдем.

Оказалось, что решение этого важного для нас вопроса зависело от того, куда держат путь все те пьяницы, которых мы тащили за собой на барже. По счастливой случайности пьяницы дружно потребовали, чтобы их тащили не на Вашку, а к верховьям Мезени, так как большинство их украшало своим присутствием именно тамошние деревни. И вот теперь наши благодетели спят вповалку на палубе, куда они перешли с баржи всем составом (баржу отцепили в Устье-Вашке и оставили впредь до особого назначения), а мы — под ними в трюме, в нашем «салоне» I класса.

Этот пароход еще хуже предыдущего: меньше, слабее, ползет совершенно по-черепашьи — две с половиной версты в час. Сегодня воскресенье. Плыть нам до вечера вторника. Живем все в куче, спим не раздеваясь; мыться надо на палубе посреди лежащих; там на стенке висит рукомойник, который нужно торкать снизу под гвоздик, — тогда из него течет вам на руки...

Но унывать никто из нас и не думает. Плывем весело!

18 июня 1928

Там же, на «Сурянине»

Плывем — все так же, на той же маломощной тяге. Сила машины все-таки, говорят, три версты в час. Течение тут — три с половиной. Предлагается решить, через сколько времени донесет нас до Вожгор, если известно, что вышли мы вчера в 8 часов утра из Усть-Вашки, а оттуда до Вожгор 177 километров... И идем мы против течения...

Но по существу наше путешествие совсем неплохо. По вечерам, сидя на носу «Сурянина» на свернутых цепях и канатах, любуемся лесными берегами, зеркальной темной рекой, закатом, туманом вдали и другими живописными деталями мезенских берегов. Тут же на палубе, прикрывшись большим куском брезента, сидят и лежат наши попутчики. Из них многие сейчас уже совершенно трезвы. Некоторые целыми сутками неподвижно пребывают на своих мешках, обняв руками колени, и только развлекаются по нескольку раз в день чаепитием из черных, насквозь прокоптелых чайников. Около нас — трое молодых крестьянских парней.

— Митька! А, Митька?

— Ну?..

— Может, сходить за кипяточком?

— Не!.. Сыты ведь, сколь рыбы утром уели...

— Да скучно!

— Ну, сходи...

Парень встает, идет к кипятильнику и возвращается с полным чайником. Медленно разворачиваются завернутые в тряпку запасы: хлеб, баранки, соленая рыба. Пьют чай медленно, зевая по сторонам: пьют и едят не от голода, а от нечего делать — все-таки развлечение.

Зато на других приятно смотреть: из-под брезента торчат руки с книгами, взятыми из пароходной библиотеки. Упершись локтями в коленки, люди читают. Капитан говорит, что это — недавнее новшество; раньше никогда никаких библиотек на пароходах тут не бывало, а теперь возят, и многие грамотные крестьяне охотно берут и классиков, и новую литературу, чтобы заполнить время от чайника до чайника.

Днем сегодня была довольно длительная остановка: палубным пассажирам надо было варить обед (на одних чайниках все-таки далеко не уедешь), а для этого требовалось развести костер. Так как на палубе этого не сделаешь, то пароход подошел к берегу и ждал, пока разведут костры, сварят обеды, пообедают, покурят, влезут обратно... Мы в это время бегали по берегу и купались. Обедов мы не варим: у нас тоже — многократные чаепития, только вместо прокопченного чайника мы везем с собой громадный жбан, купленный в прошлом году в Устюге Великом.

Наша конечная цель — деревня Вожгоры. Потом мы будем понемногу спускаться и работать во всех тех деревнях, мимо которых проплываем сейчас. Начинать нужно непременно с верховьев: через некоторое время река может обмелеть и нам трудно будет оттуда выбраться, а так мы будем шаг за шагом спускаться по течению.

Вчера к вечеру проходили деревню Палащелье. Несколько лодок быстро оторвались от берега и направились к пароходу. В лодках были расписные коробейки и деревянные ложки, которые тут выделываются в больших количествах и продаются по всей реке. Мы пока ничего не купили: на обратном пути все равно будем работать в Палащелье, а сейчас лишний багаж нас только свяжет.

Пароход ползет изо всех сил, карабкается и очень часто шуршит по дну реки: здесь уже и сейчас воды сравнительно мало. Вчера после одного сильного подводного толчка окно в каюте перестало выдвигаться: обшивка перекосилась. Позвали на помощь капитана. Он долго вздыхал, ковырял раму и обшивку, пока не сознался, что дело безнадежно.

— Такое еще не раз будет, — утешил он нас, уходя, — бывает, что зараз все полы вышибает. Такая уж тут река!

Наш капитан вообще обладает эпически-спокойным характером. Хорош был его рассказ о пароходах на Печоре. По сообщенным им сведениям, наш «Сурянин» — второй по медленности хода, а есть какой-то еще хуже, который идет по версте в час. Кузов у него деревянный, но он все-таки не боится ходить через Белое море и через океан на Печору.

— Да как же он ходит?! — ужаснулся кто-то из нас.

— Да уж так... Возьмет баржу с грузом, да тихонько по бережку и хряет...

Симпатичная перспектива нам на будущий год! Ведь мы твердо решили после Мезени ехать на Печору...

20 июня 1928

Вожгоры, школа

Вот, наконец, мы и прибыли на наше первое рабочее место. Ехали десять суток.

Хотя уже наступила ночь, мы отправились искать приюта в школу. Милая жена учителя (сам он — в отъезде) очень приветливо впустила нас, даже не рассердилась за беспокойство и позволила разместиться в большом классе. Кое-как улеглись и кое-как выспались — на голом полу, конечно, с минимумом соломенной подстилки. С утра все разметались по деревне.

Вожгоры — большая деревня, каких на Мезени много.

Черно-рыжие, смоляные высокие избы с конскими и лебедиными головками на охлупнях; старинные крылечки, бани, амбары; украшенные деревянной резьбой подзоры. У колодца — красные сарафаны молодок и синие набивные сарафаны старух. Подле рыбачьих лодок на берегу — старики в рубашках из домотканой полосатины, на завалинках — женщины с прялками и грудными ребятишками на коленях.

Как и большинство деревень на Мезени, Вожгоры занимаются разными промыслами. Пахотной земли мало, пастбища тоже неважные. Хотя вожгорцы держат коров и овец, но о крупном скотоводстве и молочном хозяйстве в широких масштабах у них не слышно. Хозяйства небольшие, свои, домашние.

Основная экономика определяется обычно местными условиями. А Мезень — вся в лесах. Лесная река — это богатство.

Это не только охота и рыбная ловля: это еще широкая возможность для подсобного заработка.

Вожгорцы и охотятся, и неводят. Зверье, птица и рыба идут на продажу. Немалая часть остается и для себя, особенно рыбы. Мезенцы пекут ее, и варят, и «квасят», заготовляя впрок. А рубкой и сплавом леса занимается 70% населения. Деревенская торговля, конечно, очень примитивна: лавка с предметами первой необходимости — и только. Очень многое — одежда, обувь, посуда — выделывается на свои нужды руками самих потребителей.

Все это мы узнали сегодня, бегая из избы в избу и завязывая первые знакомства. ИЗО совершенно млеет перед громадными избами-хоромами с расписными фронтонами, перед узорами домотканых «полосатин» и сине-белых набоек, перед яркими плетеными поясками. Население исключительно приветливо и доброжелательно встречает нас. В качестве первого доказательства дружбы нам предложили вытопить баню, — обычай гостеприимства, идущий из невообразимой глубины веков.

Баня. Это легко сказать! А каково вам придется, если вы узнаете, что во всей большой деревне белых бань нет, а есть только черные, обладающие всеми теми качествами, которые делают этот вид гражданского зодчества чрезвычайно трудно приемлемым для непривычных горожан? Здешние бани топят так, что Ирина Карнаухова и Ира Левина, которые полезли было туда первыми, едва не задохлись сразу же, вылезли почти без чувств в предбанник и уселись (вернее — растянулись в полуобмороке) голые на завалинке входной двери (которая, кстати сказать, вообще навешена не была, — здесь нравы простые!). Пришлось ждать и выветривать жар и пар. Только постепенно баня приняла вид, с которым мы кое-как могли согласиться.

Перед сном я пошла на реку. Вся деревня давно затихла. Не знаю, где есть краски нежнее, чем у летней северной ночи. Тончайший акварельный рисунок: голубое небо с розовыми отблесками заката, прозрачная и тихая лесная река; на противоположном берегу — светлая зелень кустов и деревьев, которые еще пахнут здесь ранней весной. Берег — крупная галька и песок, хрустящий под ногами. У самой воды — ряд рыбачьих серых плоскодонных лодок и развешенные для просушки сети.

Остановишься — глубочайшая тишина. Только на том берегу, в лесу, тихо кукует кукушка.

24 июня 1928

Вожгоры

Записи идут полным ходом. Песни — одна другой древнее, красочнее, интереснее. То, что на Пинеге знали отдельные, особо «певкие» женки и старухи, тут знают очень многие.

Здесь поют не только женщины, но и многие пожилые мужчины. От старика Ф. Ф. Голёва я записала старую песню, редко встречающуюся в сборниках:

Под славным крепким городом под Архангельском,

На славной пристани на корабельной

Построена была изба новая, нова, караульная.

Што ль во этой избе во новоей

Восемьсот сидят да добрых молодцев.

Една красна девушка замешалася.

Разудала была красна девушка во игры играть,

Во игры играть, во карты шахматные.

Она билася об велик заклад,

Велик заклад да о три корабля.

Што первой-от кораб со цистым серебром,

Второй-от кораб со красным золотом,

Што третьей-от кораб со скатным жемцугом...

Молодец проигрывает игру. Девица предлагает ему жениться на ней и взять проигрыш в приданое, но он отказывается.

Старуха Анусья Любовна Грязн а я пела о том, как

... по весны по красной, по лету по теплому

Тут плавали сера мала утица

Со сизым со селезнем...

У сизого было селезня

Во три-то ряды, в три ряды перьицо завивалося,

Що-то у удалого молодца

В три рядку кудерьцы да завивалися,

Завивала кудерьцы да красна девица...

От нее же я записала песню «На крутой горе на высокоей», где была

Спостроена да церковь но... церковь новая,

И да церковь но... церковь нова, да семи... семиглавая.

И да на восьмой-то главы да позоло... позолоцен крест,

А на кресту... на кресту-ту сидит да ма... мала пташица,

Эй да мала пта... ай, мала пташица, да млад соловьюшко...

Соловьюшко сидел на кресте н смотрел, как через три луга зеленые пролегала путь-дороженька и шли по ней «добры молодцы — донски к а заки» на битву с врагами лютыми...

Старик И. Е. Грязнов спел о том, как «из палатушкп белокаменной выезжал майор-полковничек» и как три брата, крестьянские сыновья, кидали жребий, кому идти в солдаты:

У большого сына жеребий плывет, как утица,

А у среднего плывет, как бела лебедушка,