Очарованная странница 5 page

А на берегу, на рынке — сразу видно, что город — морской. На Двине покачиваются шхуны с высокими мачтами, — совсем уж не речные, пахнущие соленой морской водой; у широкого плоского выступа на берегу — бесчисленное множество рыбачьих лодок с высокими серыми парусами и парусиновыми тентами. В стороне от берега, у самой набережной — склады бочек с соленой рыбой. В воздухе чуть-чуть пахнет смолой и треской. Под скамейками в лодках видны северные «коробейки», ярко расписанные, и берестяные туеса тоже с росписью. Всего этого в Заонежье не было. Ветер пахнет солью и морем.

Невольно начинаешь искать глазами шкиперов в костюмах Петровских времен.

На рынке — всякая местная всячина. Он большой и разнообразный. Много лубяных и берестяных вещей — корзин, коробеек, туесков. Раскраска чаще всего оранжевая; по оранжевому фону идут зеленые листья и стилизованные цветы белого или синего цвета. Очень хороши рыбные ряды: серебряные с темно-зелеными хребтами селедки; плоские, распластанные камбалы, как коричневые тряпки или щепки; серебристая плотва; окуни, сиги, стерляди четкого и тонкого профиля. Все это — очень свежее, красивое, все блестит и переливается в солнечных лучах. Шеф знает в лицо каждую рыбину и называл нам их все.

Домик Петра закрыт, но так как в покрывающем его доме-чехле идет ремонт (меняют рамы и стекла), то окна отперты и сквозь них можно было, заглянув, увидеть и самый домик, и статую Петра.

Мы были на рынке, на набережной, смотрели, как женщины на камнях полощут белье, — тут же, в центре города. Это все — быт.

Конечно, побывали и в краеведческом музее. Он гораздо богаче вологодского. Есть отдел местной природы, промыслов, народного искусства — изделий из бересты, тканья, росписи. Но долго в музее времени тратить не хотелось, — тянуло на набережную, к реке, где грузили треску, где бегали шхуны, где можно было заглянуть в широкую водную даль и где вообще все было не по-ленинградски.

Вечером по случаю дождя, из-за которого нельзя было прогуливаться пешком, долго катались взад и вперед по единственному трамвайному маршруту города вдоль Троицкого проспекта. Обратили внимание на то, что здесь, на севере, очень мало полевых цветов. Нет ни подснежников, ни ландышей. Оказывается — нет и не бывает. Летом продаются маленькие желтые купальницы, вырастающие на болоте, а наших цветов нет.

Тот же день вечером

Северная Двина, пароход «Бакунин»

Поздно вечером сегодня вышли из Архангельска. Направляемся к Пинеге. Немножко проплывем вверх по Двине, затем свернем налево и попадем в устье Пинеги. Пароход маленький, без комфорта, и очень тесный, хотя и чистый. Буфета нет, так что дня четыре, вероятно, надо будет плыть, уничтожая наши архангельские запасы.

Разместились вшестером в четырехместной каюте. Пятеро спят на диванах, а Ира Левина на полу, подложив для мягкости все спасательные пояса со стен. Тонуть мы, вероятно, вряд ли будем, а пояса эти пробковые и вполне могут заменить матрац.

11 июня 1927

река Пинега,

пароход «Бакунин»

Плывем! Пинега — очень красивая река. Половодье и тут залило большие пространства, так что кусты и целые участки леса под водой.

Шеф говорит что Пинега, как и многие другие места русского севера, была когда-то колонизована сначала новгородцами, которые шли на нее с Поморья и Северной Двины, а затем москвичами, двигавшимися с юга — с Сухоны и Вычегды. Верхнее и среднее течение Пинеги, по-видимому, было заселено колонистами с юга. Земли, пригодной для жилья и посевов, тут мало: слишком много болот, лесов, заливных лугов. Селения, как мы видим, стоят по рекам, вытянувшись в одну линию вдоль реки. Если деревня побольше, то дома стоят в две или даже в три параллельных линии. Дворы-усадьбы большие. Мы с палубы можем рассматривать их, проходя мимо, очень подробно.

12 июня 1927

Та же река,

тот же пароход

Вчера вечером прошли город Пинегу.

Его старое народное название — Волок, потому что он стоит на четырехверстном волоке между реками Пинегой и Кулоем. Городом Пинегой он стал называться после указа Екатерины II от 20 августа 1780 года. Сюда было перенесено и воеводство из города Кевролы, стоящего в 130 километрах выше по реке. В 1781 году казна отпустила 8000 рублей на постройку здесь каменной церкви.

Город этот — вроде большой деревни: непролазная грязь, деревянные мостки по краям улиц, деревянные домишки. За двумя-тремя линиями домов — громадное пространство, покрытое лесом, который сбегает к реке уступами. Тихо, пустынно. На всем — неуловимый колорит заброшенной северной окраины. Город стоит на высоком берегу, и с улицы виден вдали заворот реки, громадный пустынный закат и поперек него — высокий крест-одиночка, распластавшийся на угоре на фоне вечернего неба. Во всем этом свой характер, свой аромат севера, свой особый художественный стиль.

Прежде город оживлялся зимой, когда 6-го декабря тут по традиции устраивалась Никольская ярмарка. Открывался оптовый торг пушниной и дичью. Пушнина шла в основном в Москву, дичь — в Петербург. Приезжали и промышленники с Новой земли и с Печоры, привозили кость морского зверя. Ее покупали резчики из Холмогор и Архангельска. Торговали и рыбой; мерзлую и соленую привозили для местного потребления. С Печоры тоже привозили рыбу и изделия из оленьего меха.

У самого города особой истории нет. Гораздо интереснее Красногорский монастырь, который стоит в лесах, на высокой горе в десяти километрах от Пинеги. Он был основан в 1603 году. В 1711 году сюда был переведен из печорской ссылки известный князь В. В. Голицын, который, живя в Пинеге, постоянно ходил в монастырь, останавливался в деревнях по дороге и учил местных девушек петь московские песни. Говорят, в других деревнях по Пинеге этих песен не знают. По завещанию князя его похоронили в 1713 году в этом монастыре. Там будто бы хранится много вещей — книг, вышивок, шитых образов и т. п., подаренных монастырю князем и его семьей.

Плывем по реке дальше. Кое-где по берегам виднеются церкви-шатры — милые знакомые, памятные по Заонежью. Но здесь они не серые, как там, а во многих случаях крашеные. Что касается изб, то в Заонежье они были богаче, раскидистее, выше.

Селение Чакла. Крутые зеленые луга, на верхушке берега — чудесная маленькая старая церквушка. У воды — яркая толпа женщин и молодежи — в ярко-красном, ярко-желтом и в толстых пестрых чулках, вязанных звездочками и полосками. На ногах — грубые черные чоботы с завязками. Пестрые платки и из-под них — круглые добродушные лица.

Берег высокий, скала. Нижняя половина ее — сплошной источник: из стены проступают мелкие струйки и сбегают к реке, так что похоже на широкий мелкий водопад во всю стену. Очень своеобразно!

Вообще же здесь ручьев множество. Многие текут из торфяных болот. Поэтому, говорят, и вода в северных реках часто с коричневым оттенком. Пена вокруг парохода совсем золотистая.

Навстречу нам время от времени плывут плоты. Большие, свежие, из тысяч бревен. На многих стоят шалаши из еловых веток. По вечерам плоты эти тихо тянутся по течению и на них горят костры. Это идет сплав. Местные жители, подрабатывая, зимою рубят лес, а весной нанимаются в сплавщики. Заработок этот нелегкий: река с мелями, перекатами, обрывами. Гнать по ней лес нелегко. Однако на этих плотах работают не только мужчины, но иногда и девушки.

Много времени проводим на палубе, знакомимся с пассажирами, плывущими в родные деревни. Народ очень приятный: доверчивый, приветливый. К нам все относятся с большим любопытством и удивлением: как это люди из города поехали в их глухие края — да еще добро бы за делом, а то — за сказками! Улыбаются, сочувствуют, зовут в гости. Фотоаппарата боятся. Когда сегодня наш фотограф Толя Данский снимал с палубы шатер на берегу, бабки уговаривали друг друга отойти подальше — «неравно выстрелит!». Много рассказывают о себе, о местном быте: как хозяйничают, как «мужики» уходят зимою в леса.

— Белку стреляют. Много ее здесь. Уходят надолго.

— А где же они живут в лесу зимою? — интересуемся мы.

— А у них избушки понаставлены. В самой чащобе. Туды тольки и можно, что зимой: летом по болоту не пройдешь. Там и живут. Хлеб, соль с собой берут из деревни...

— А женки дома работают. У нас много льна да конопли сеют. Прядем, ткем... Со скотом обряжаемся...

Общий характер быта — совсем другой, чем в Заонежье. Там было многое похоже на пригородные ленинградские районы. Здесь — и по типам жителей, и по говору, и по костюмам, и по общим очертаниям быта — почти все иное.

Интересно, будет ли такая же разница в фольклоре?

14 июня 1927

Дер. Сура. Погост. Школа

Адрес такой, словно мы живем в какой-то странной школе на кладбище. Это не так: «Погост» — часть деревни Сура, а школа самая обычная.

Пароход дошел до своего крайнего предела, высадил нас и пошел обратно. Дальше ему пути нет: дальше можно только на лодках к коми. Но нам туда не надо. Мы обосновались здесь. Устроились в двух больших пустых классах, разгородились досками, картами, притащили в каждый угол соломы и спим на полу, припеваючи.

Сура — довольно крупное селение, с каменным монастырем (теперь, конечно, закрытым), с людьми, тронутыми городской цивилизацией. Все это несколько напоминает прошлогоднюю Шуньгу. Говорят, что и здесь, как в Шуньге, главный наш материал будет не в Суре, а в окрестностях. Во всяком случае пока что дела уже масса и мы захлебываемся.

15 июня 1927

Сура

Песен здесь — гора! Мы уже обегали все окрестности и нашли множество людей, которые очень заинтересовались нашей работой.

Деревеньки — маленькие, расположены в небольших расстояниях вокруг Суры, так что бегать к ним просто. Как и в прошлом году, каждый занят своей специальностью: Анна Михайловна Астахова работает с былинами, Ирина Карнаухова и А. И. Никифоров — со сказками, а МУЗО и я заняты песнями. Так как ТЕО в этом году уехало на Мезень, то все обряды, игры и другой их материал тоже возложен на меня. ИЗО в восторге фотографируют, обмеряют, копируют, зарисовывают и т. п. Дела у всех — по горло.

Обращает на себя внимание то, что здесь песни живут как-то гнездами: если пела бабушка, то непременно поет мать и учатся петь дочери-невесты или подростки. О материале подробно запишу через несколько дней, когда его накопится побольше. Пока — не о песнях.

Окрестные деревни — Засурье, Похор о во и другие — находятся от Суры за рекой-Сурой. Ходить туда надо перебираясь по плотам, которые часто едва связаны. Иногда перейдешь реку, а плоты уплывут. Возвращаться — никак. Тогда стой на берегу и кричи, пока не выкричишь себе лодку с другого берега:

— Ло-о-одку! У-у-у-у! Пе-ре-во-о-о-зу-у-у-у-у!

Иногда кричишь долго. Но вот на другом берегу начинается какое-то движение. Кто-то выходит к воде, начинает грохать веслами.

— Не ори-и-и-и! Плыве-е-е-ем! — доносится из-за реки.

Стоим, ждем. Через некоторое время за нами приезжают и весело перевозят в Суру. Иначе нельзя. Мостов тут не бывает: их срывает половодьем, так что нет смысла строить.

Фонограф, конечно, всех очень привлекает — и певиц, и их мужей; но бабки постарше иногда пугаются его и подозревают, что тут не без нечистой силы. Когда даешь им прослушать запись — очень умиляются и радуются, особенно, если на валике удержится что-нибудь постороннее: отрывок разговора, кашель, какое-нибудь их замечание или вопрос. Бурно радуются:

— Эк, Овдотья-ти цегой-то залопотала...

— Не Овдотья! Это, быват, Марья!...

— Ой, тошнехонько, поди-ка ты с има! Когда старухи окончательно перестали бояться, что фонограф «втянет» их в трубу и что фотографический аппарат, неравен час, выстрелит — отношения между нами и местным населением установились самые дружеские. Нас приглашают в избы, охотно показывают старинные рукоделия, прялки и другие «досюльные» предметы, рассказывают о старине, раскрывают свои разнообразные суеверия.

Моя здешняя подружка Тая Рябова каждый вечер уводит меня к своим приятельницам в Заречье, в Маркино, в Филимоново. Все это — вокруг Суры. У приятельниц — свои игры, свои песни, свои гаданья и приметы. В каждой деревне есть что-нибудь новое и любопытное.

Вчера мы вернулись с ней домой поздно, часа в два. Над росистой поляной ярко светило поднимающееся солнце. Но деревня тиха,— все спят крепким сном.

— Уж и заснем мы с тобой, Наташка, сейчас, — зевая во весь рот говорит Тая и прибавляет шагу, — наши-то, поди, уж десятый сон видят.

— Нет, говорю я, — ты спи, а у нас сегодня баню топили. Верно, все уже вымылись, теперь я пойду.

— В байну? Сейчас? Наташа, окстись ты! — вскрикивает Тая с ужасом.

— А что такое?

— Ой, очумела ты, дева, право!

Тая глядит на меня в совершенной панике. Я ничего не понимаю.

— Да в чем дело?

Оказывается, в местном быту издревле сохраняется «верное» предание: с двенадцати часов ночи до первых петухов в бане хозяйничает «банная обдериха», род банной ведьмы, которая может в эти часы сделать с человеком все, что захочет,— может задушить его, ошпарить кипятком, исхлестать до полусмерти веником. Деревенские девушки, уходя вечером из бани, непременно оставляют на окне кусочек мыла и шайку теплой воды, чтобы задобрить «обдериху» и застраховаться от нее на будущее.

Тая не без суеверного ужаса передает мне все это. И то, что я все-таки иду в баню, кажется ей невероятным геройством.

16 июня 1927

Там же, в Суре

Записала от старухи Ефросиньи Абаковны Дорофеевой духовный стих про «вознесенье»:

Сегодняшний день воскресенье,

Завтрашний день да вознесенье,

Вознесесь Господь на небеса,

Заплакала нищая братья,

Убогая сирота;

Богородица проголосила, проговорила:

«Что не плачьте, нищая братья,

Убогая сирота,

Оставил же вам Христос царь небесный сын

Гору да золотую,

Реку да медовую».

«Есть на земле много царей и князей,

И богатых людей.

Отнимут люди у нас гору да золотую,

Реку да медовую.

Истинный Христос, да царь небесный сын,

Оставь же ты нам Христово слово, —

Будем мы сыты, пьяны и богато одены!».

Записала и множество загадок. Среди них есть и общеизвестные, но некоторые звучат свежо:

Пятьдесят поросят в один голос голосят.

(Каменка в бане шипит, если

плеснуть водой на камни).

Щука Понюра хвостом вильнула, леса пали, а горы встали; вода подошла, а щука ушла. (Коса косит траву; трава падает, встают стога сена; на вечерней росе коса уходит с поля).

Криво, непрямо, куда побежало? — Зелено-кудряво, тебя караулить! (Косая изгородь и поле).

Пришла Паня в красном сарафане, стали Паню разряжать, стали плакать и рыдать. (Луковицу чистят).

На устье на Устьинском, на берегу на Мурманском разодралися Лука с Петром, помутилася вода с песком. (Картошка варится в чугунке).

Здесь, как и в Заонежье, много загадок, тесно связанных с предметами местного обихода, но в то же время самые тексты сложнее и производят впечатление более глубокой и традиционной старины.

17 июня 1927

Там же

Ходили в деревню Поганец. Когда-то здесь жили финские племена («поганые»); неизвестно, кто именно (но только не коми, которые живут в верховьях Пинеги и хорошо известны местным людям). Они бежали под натиском русских. На речке Поганец неподалеку от Суры была последняя битва русских с этим племенем, в результате которой множество тел «поганых» было утоплено. От них получила название речка, от речки — расположенная на ней деревня. В Поганце нашли двух изумительных певиц — бабушек Хромцову и Ширяеву. Они знают такую старину, какой в Заонежье мы ни от кого не слыхивали. Пели нам «Ярославскую губернию» и множество других старых лирических и свадебных песен. Правда, эти бабушки — не правило, они — исключительные певицы и о них широко знают по деревням; но и вообще здесь репертуар гораздо богаче заонежского. У бабушки Хромцовой внук — Егорка рыжий. Она совершенно серьезно предлагала нам его в женихи, — так мы ей нравимся.

Но вообще в Поганце не все население одинаково сговорчиво. Рядом с этими двумя певицами имеются и другие: они долго упирались, не соглашались петь, уверяли, что в «трубе» (т. е. в рупоре фонографа) — дьявол, что души их погибнут, если они «в трубу» петь станут — и т. д. Но после длительной беседы и наших разъяснений сложили гнев на милость, уселись перед фонографом и хором напели нам сказочно-чудных песен. Когда фонограф стал «отпевать обратно» записанное — слушали, затаив дыхание, изумлялись, а одна старуха чуть не расплакалась от умиления, услыхав, как верно была «отпета» спетая ею песня:

— Вот ведь, милые вы мои, внучке-то Нюшке я тыщу раз эту песню пела, не могла девка понять. А ён-то, голубчик — сразу понял!

Короче говоря, бабушки примирились с фонографом и за «понятливость» превозносят его до небес.

По вечерам работаем дома: местные жители приходят к нам толпами, стоят перед рупором, слушают, поют, подсказывают друг другу все новые песни. Женщины тут ходят в сарафанах, у молодух на головах кички с ленточками. Все это красочно и пестро. Говорят с сильным «цоканьем»: «лентоцка», «оцень» и т. п. При разговоре сильно повышают и растягивают концы фраз, придавая им почти вопросительные интонации. Совсем иная манера говорить, чем в Заонежье.

МУЗО все время работает вместе с нами, словесниками. ИЗО много рисуют, фотографируют дома, бани, амбары, снимают узоры с тканей и вышивок. Веселый фотограф Толя работает без устали — и для архитекторов, и для нас (снимает певцов) и просто на натуре: снимает красивые местные пейзажи. Население относится к нам очень сочувственно во всех деревнях и знает нас всех по именам. Особенно нравятся всем шеф и старик В. В. Эвальд. Последнего все мальчишки называют дедушкой, а шефу бабы говорят задумчиво:

— И сколько ж тебе годов? Красивый ты! На седину-то ты стар, а на образину молод!

Пытаются определить возраст шефа по его «образине», но обычно не угадывают. Мы же все поголовно признаны красавицами, и кроме Егорки рыжего нам предлагают еще и других претендентов, только бы удержать нас на Пинеге.

19 июня 1927

Сура

Песни здесь все старые, романсов и новых городских песен гораздо меньше. Как правило — весь материал более цельный и сохранный, чем в Карелии. Правда, молодежь поет «На Мурманской дорожке», «Потеряла я колечко», «Вы не вейтесь, черные кудри», «Мамашенька ругала» и еще кое-что в этом роде. Но зато у среднего и старшего поколения в репертуаре «Как на матушке на Неве реке», «Из палатушек белокаменных», «Между реченькой, между быстроей» и чудесные старые свадебные-величальные: «Из устья березового», «Славен город» и другие. Есть тут и старые плясовые в ритме «камаринской», и игровые. Очень много старых «припевок», т. е. игровых-величальных песенок «для женихов и девок», исполняемых на зимних «вечорках»-посиделках. В деревнях вокруг Суры и в самой Суре есть определенные календарные и бытовые сроки для исполнения тех или иных песен. Свадебные, например, кроме свадьбы могут петься наряду с лирическими на работах и за столом (если кого-нибудь величают в шутку), но «припевки» — исключительно зимой на «вечорках» с 1 октября до весны; рекрутские можно петь не только при проводах новобранцев, но и как лирические на беседах и гуляньях, но игровые — только зимой на «игрищах», преимущественно на святках. На гуляньях в большом количестве поются частушки. Петь на гулянье песни протяжные («растяжливые», «давношные», «вековешные» — лирические любовные, семейные, рекрутские, свадебные) — не принято: «растяжливые» песни поют за столом, в компании, вообще — в закрытом помещении.

Есть песни как бы сезонные: весной поют «На реке было, на реченьке» — с этой песней идут смотреть на разлив реки, «Черемушку» («Что же ты, черемушка, рано расцвела»), «Ты не пой, не пой, соловьюшко». Осенью часто поют рекрутские — в связи с осенним набором в армию, по традиции. Романсы поет только молодежь и частично — дети, да и то знают их нетвердо, указывают, что это «новые» песни, «из песенников». Старшее поколение не поет их совершенно.

Очень любопытно, что тут происходит со свадьбой. Есть свадьба церковная — та празднуется со всеми старыми обрядами, которые я записала отдельно. Но бывает, что молодая пара уходит «в лес», после чего никаких обрядов уже не бывает, а просто на другой день идут в сельсовет «списываться», молодка сама надевает себе на голову кичку, и все начинают считать ее замужней. Правда, иногда бывает, что и после «списыванья» устраивают дома «стол» и поют песни, но в общем еще очень крепко держатся за старинный обряд.

Крестят детей в церкви. Дома крестины не празднуются.

Хоронят иногда и сразу на другой день после смерти (если не ждут никого приезжих), а то — на третий. Когда повезут на погост — причитают кто как умеет. Специальных текстов нет, — импровизируют. Дома после покойника моют пол, а на кладбище раздают сиротам, собирающимся к могиле, хлеб и жито. Вернувшись домой, пьют чай — это поминки. Причитов тут уж больше обычно не бывает.

21 июня 1927

Пристань «Сура»

Сидим и плачем на реках Вавилонских: ждем парохода, чтобы плыть в следующий район работы, вниз по Пинеге, в Карпову Гору. Пароход должен был придти еще вчера утром, но его нет и сегодня. Всю ночь наши мальчики дежурили, сидя на жердочке у церкви, откуда видна река, чтобы увидеть пароходный дым и немедленно будить остальных. Остальные эти спали, не раздеваясь, на походном положении, подложив под головы дамы — зеркала и гребенки, мужотдел — сапоги. Утром все пошли на пристань, где сидим в настоящий момент и откуда уедем неведомо когда. Говорят, такое бывает тут очень часто.

МУЗО едет в сторону от нас, на Выю. Им наняли местный «стружок». Сооружение это напоминает несколько увеличенную и вытянутую в длину ореховую скорлупу. Ну, как-то они доедут!

В воскресенье, 19-го, были на гулянье в деревне Гора. Удивительно хорошо: яркие шелковые сарафаны, гармонь, песни, две изумительные девушки в старинных золотых головных «повязках» — тип срезанного конуса из золотого позумента, расшитого жемчугом и бисером. Раньше, говорят, таких «повязочниц» выходило на гулянья очень много, теперь — только единицы. Общий стиль гулянья тоже совсем не заонежский.

Вообще мы обследовали все деревни вокруг Суры. По широким топким зеленым луговинам бегали в Засурье, перебирались по разобранным плотам в Похорово; по высокому песчаному берегу шагали верст за пять в Гору и в Прилуки. Особенно Гора расположена удивительно красиво на высоком берегу, поросшем соснами. Посередине деревни — маленький «руцей», как тут говорят. Вообще же ручьев в этом районе видимо-невидимо.

На пути из деревни в деревню часто встречаются крестьяне, большие и маленькие. Если есть попутчики — непременно заговорят и пойдут рядом. Это очень удобно: проще знакомимся и узнаем много для себя поучительного и нужного. Вообще нас в Суре настолько полюбили, что предложили даже дать пароходу телеграмму, чтобы он не приходил за нами совсем. Похоже, что это намерение они тайком от нас действительно осуществили: вторые сутки сидим дураками без транспорта!

22 июня 1927

Карпова Гора

Нет! Мы все-таки выбрались из Суры!

Добрались до Карповой Горы. Конечно, опять поселились в школе, благо она тоже, как везде, пустая. Условия жизни уже привычные: пол (даже без соломы!), самовар, огромные краюхи черного хлеба, рукомойник в кухне и местная учителева бабка за кухарку. Проживем тут, вероятно, недели полторы. Это очень большой район.

26 июня 1927

Там же

Пять дней живем тут. Работы столько, что записывать что-либо, кроме текстов, совершенно некогда. Пишу ночью. Масса разнообразных песен, варианты свадебного обряда, куча самых любопытных бытовых наблюдений...

Каждый день бегаю работать в деревню Ваймуша за четыре километра отсюда. Чудесная лесная дорога, мельница на ручье в лесу. Население очень приветливо к нам, хотя принимают нас то за цыганский табор, то за ученых лесоводов, то вообще неведомо за кого. О нашей работе, сколько мы ни толкуем, соображают плоховато, но это не мешает певицам и другим исполнителям очень охотно сообщать нам материал, которым мы интересуемся.

Вчера и сегодня ездили за 12 верст на праздник в деревню по имени Марьина Гора. (Тут вокруг все деревни — «Горы»: Марьина Гора, Шотова Гора, Айнова Гора, Церкова Гора — это дает понятие о местном пейзаже, холмистом, гористом и потому очень разнообразном и красивом).

Ночевали в новой чистой избе у Марфы Николаевны Савиной, крепкой, здоровой вдовы лет 45-ти. Она живет с хорошенькой дочерью Таней и сыном-подростком. От Марфы Николаевны я записала чудесные песни и много сведений о свадебном обряде, ряд местных преданий, поверий, загадок, пословиц. А Таня водила нас с собой на все «мет и ща» — так тут называются гулянья. Вчера было «малое метище», сегодня — «большое». Картина совершенно пленительная: масса девушек в старинных шелковых сарафанах, янтарях, дорогих шелковых громадных платках-«шалюшках». Девушки длинными рядами стоят у края поляны и чинно и молча отвешивают поясные поклоны прохожим — все враз, как цветы в поле от ветра. Это — ритуал. Справа и слева подходят все новые девичьи группы. Это — гостьи, приехавшие из других деревень. Не доходя до поляны, они выстраиваются в ряд и три раза чинно кланяются в пояс собравшемуся народу. Появляются роскошно разряженные «повязочницы»: на затылке к золотой «повязке» из широкого позумента привязано множество ярких лент, которые шелковым каскадом спускаются по спине; на лбу и на висках — жемчужные переплеты. «Повязочницы» становятся впереди, остальные выстраиваются за ними, все снова кланяются во все стороны — и чинно, медленно отправляются по деревенской улице. Дойдя до конца, снова кланяются зрителям, опять гуляют, опять кланяются, опять гуляют — и так часами. Гулянье это и поклоны происходят под монотонную протяжную песню. Веселье пышное, величавое, до сказочности яркое, и... невообразимо скучное!

Таню одевали на «метище» в ее светелке, и я видела эту церемонию подробно. На несчастную надели рубашку до колен, затем розовую нижнюю юбку, затем последовательно один на другой три сарафана — красный, розовый и лиловый — с рубашками и поясами и, наконец, сверх всего этого нарядную рубашку с кружевами, спускавшимися почти до кисти и синий нарядный шелковый сарафан. Рукава были перевязаны у запястья темно-малиновыми лентами, а под лентами стянуты резинками, чтобы ленты лежали неподвижно. Пояс поверх последнего сарафана — широкая синяя шелковая лента, а под ней — маленький тугой поясок; лента должна была лежать на нем свободно. На голову надели сначала белый ситцевый платок («чтоб не пропотело»), а затем второй — нарядный, шелковый палевого цвета. Утром у Тани этот платок был голубой, но полагается на таких гуляньях менять платки в течение дня, чтобы показать свои наряды и богатство (приданое). Вообще на «метище» переодеваются несколько раз в день. Волосы совершенно подбираются под платок, что очень уродует девушек. Мы с Л. М. Шуляк нарядились было по-здешнему.

— Порато баско! — в восхищении закричали присутствовавшие в Таниной светелке женщины. Это означало по-пинежски — «очень красиво». Но мы сами себе показались невыразимыми уродами.

К своим праздничным нарядам девушки относятся очень бережно: идя на гулянье верхний сарафан подбирают, спереди придерживают руками и плывут по улице как колокола: чем толще девушка, тем она считается величественнее и значительнее. Если смотреть на такую приближающуюся группу издали, выглядит очень эффектно.

Нас встречают с любопытством, накидываются с вопросами: как в городских домах ткут, под гармонь или под балалайку пляшут на улицах и больно ли кусают на лужайках овода. Мы хлопаем глазами и заикаемся...

Ночью в Карпову Гору на пароходе прибыла из города Пинеги О. Э. Озаровская. Конь привез ее к нам в Марьину Гору, но она осталась нами недовольна. Она хотела, во-первых, устроить среди нас подписку на надгробную плиту Кривополеновой, во-вторых, организовать среди местных жителей какой-то вечер со своим выступлением, и, в-третьих, получить от меня все материалы по свадьбе в Сурском районе, чтобы самой так далеко не ездить. Ни один из этих планов не удался. Она, видимо, обиделась, влезла на телегу, надела на голову накомарник и уехала в Шотову Гору. Накомарник — это не то, что напульсник или набрюшник: он надевается не на комара, а на человека в защиту от комара.

27 июня, 1927

Там же, в Карповой Горе

Живем чудесно. Кормимся между прочим семгой с гоголь-моголем и запиваем ее квасом... Бывают и еще более фантастические обеды. Но от них только весело. Не все ли равно, чем питаться, если вокруг такой чудесный материал!

Песен очень много. О другом писать не могу, — некогда.

К нашей работе местные жители относятся с большим уважением и вниманием. Когда собираются петь, сзывают всех соседей:

— Гришка! Гришка!

Прибегает парень лет восьми.

— Ступай к Афанасьевне, скажи, штоб сюды бежала. Дело есть!

Через три минуты из соседней избы выбегает встревоженная Афанасьевна, на бегу подвязывая платок и подправляя под него седые космы.

— Афанасьевна, вишь, дело-то какое: люди приехали песни списывать. Споем им на голосах-то «Еруславскую губерню».

И поют «на голосах», т. е. с переливами и подголосками какую-нибудь чудесную старинную песню — свадебную, или «лекрутскую» или просто лирическую семейную. Поют старательно, любовно. Уходя, мы осведомляемся о молодежи.