Очарованная странница 4 page

Не без некоторого изумления, но с прежним радушием растворила нам двери знакомая школа. Мы проживем тут числа до 14-го, а затем — домой!

Сегодня приехал сюда из Академии наук этнограф, проф. Д. К. Зеленин, который давно собирался примкнуть к нашей экспедиции, но сделал это, к сожалению, когда у нас вся работа закончена. Мы побродили с ним вдвоем по окрестностям, он полюбовался местными зародами, пожнями, валунами и тоже очень одобрил наши «крендели». Грустно, но это было все, чем его порадовало Заонежье. Надо было ему присоединиться к нам раньше.

Завтра будем собираться к отъезду.

14 июля 1926

Петрозаводск

Сегодня утром влезли мы снова на нашего кособокого «Бебеля» и пришли на нем в Петрозаводск. «Бебель» шел из Повенца и по дороге забирал пассажиров на всех пристанях; поэтому мы не удивились, встретив на его борту несколько членов экспедиции, бродивших по Заонежью и теперь тоже возвращавшихся домой.

Рассказам не было конца: в Типеницах изучали шатровую церковь; нашли новые узоры вышивок, старинные постройки; в Сенной Губе и в Кижах собрали новые былины и сказки, слушали потомков знаменитого Рябинина. В пылу работы столкнулись с московской экспедицией, которая тоже работала в этом году в Карелии — «по следам Рыбникова и Гильфердинга». Среди членов этой экспедиции — Ю. М. Соколов, В. А. Дынник, Ю. А. Самарин, Э. Г. Бородина-Морозова и другие. Встреча была дружеской и радостной — не то, что у наших предков, которые, говорят, дрались тут друг с другом из-за каждого валуна. Москвичи собираются работать тут три лета подряд, так как в этом году свою работу еще не закончили.

Через час отходим от Петрозаводска.

15 июля 1926

Река Свирь,

пароход «Володарский»

Путь домой проходит быстро. Ночью в половине третьего «Володарский» был в Вознесенье, около шести вошел в Свирь, и теперь мы снова плывем этой чудесной живописной рекой — вниз по течению. Весь путь сидим, обернувшись, как избушки в сказке, к людям задом, а к лесу передом, чтобы подольше видеть уходящее Заонежье.

Итак, экспедиция завершается. Ездили мы ровно пять недель. Что же мы за это время сделали?

Район мы охватили большой. Независимо от того, что вся экспедиция планомерно и в полном составе двигалась по заранее намеченному маршруту от Великой Губы, к Шуньге, из каждой нашей базы отдельные сотрудники; делали все время вылазки в разные стороны. Таким образом в список нашего актива попало множество деревень, откуда в том или ином количестве нами был получен материал. Вот перечень этих деревень:

по Свири — село Пидьма; затем уже на Онежском

озере — Вознесенье;

в самом Заонежье, в Великой Губе — деревни Верховье, Погост, Моглецы, Тарасы, Репной Посад, Кондобережье, Сибово, Вигово;

в Яндомозере — Погост, Потаповщина, Есино, Раньково, Истомино, Комлевшина;

в Космозере — Погост, Терехово, Артово, Новинка, Миково, Демидово;

в Великой Ниве — Якорь-Лядина, Палтога, Хмельозеро, и по дороге в Великую Ниву — Пургино и Комлево;

по пути в Шуньгу — Фоймо-Губа;

в самой Шуньге — множество деревень: Погост, Большой Двор, Гоголево, Звяговщина, Крестовая Гора, Майская Гора, Лазарево, Кузь-Губа, Кулдысово, Дерегузово, Мишкарево, Пресная Гора, Юшева Гора, Пахомово, Могучее, Цьщыпала, Застеницы, Нефедова, Лок, Карауловцы, Екимово, Лахново, Набережье, Сельга, Дубнево, Шуньгский Бор;

кроме того, под Шуньгой — Завьяловцы, Чульчинская, Мартыновцы, Алеховщина, Зехнова Губа, Пороги.

Дополнительно отдельные члены экспедиции в связи со своими индивидуальными научными интересами побывали в Сенной Губе, Кижах, Толвуе, Тамбице, Типеницах, Корытове, Марковщине и на Бесовом Носу. Всего обследовано 72 селения в четырех волостях.

Ходили пешком, перелезали через косые и прочие изгороды, перебирались с места на место в лодках, на пароходе (если он подворачивался по пути), кое-где тащились на телегах; бог весть что ели и бог весть на чем спали. Но все это сошло нам вполне благополучно и не мешало ни бодрости, ни хорошему настроению.

Кажется, экспедиция прошла успешно.

Небольших групп и отдельных лиц, собирающих и изучающих крестьянское искусство севера, было в прошлом много. Одни занимались архитектурой, другие — былинами, третьи — кустарными промыслами и т. д. Мы были первыми, которые подошли к искусству Заонежья со всех сторон одновременно, т. е. изучали песни, не отрывая текстов от напевов, архитектуру — вместе с бытом населения, костюм вместе с праздниками, ради которых он надевался. Такой подход обусловливал очень тесно сплоченную работу всех отделов экспедиции, т. е. групп ИЗО, МУЗО, ЛИТО и ТЕО. Мы не шли по вершинам: одновременно с эффектными памятниками — шатровыми церквами и нарядными обрядами — так же внимательно изучали скромную роспись на деревянной посуде и трудовую песню, брали искусство в его будничном бытовании.

Смотрели при этом и на то, как влияет город на деревню. Это ведь нас особенно интересует.

Влияние это в разных областях быта неодинаково. Архитектура и вообще ИЗО-материалы держатся устойчивее всего; медленно меняются и музыкальные напевы. А словесные тексты и состав обрядности гораздо более подвижны: упрощаются и игры, и старые праздники. Так, например, в Великой Губе — тип жилого строения старый, а в словесном фольклоре наряду со старыми протяжными песнями очень много городских романсов, которые начали сюда проникать, по-видимому, еще со второй половины XIX века. В Яндомозере больше песен, чем сказок. В Kocмозере очень много старых пережитков в сочетании с новизной. В Великой Ниве много дореволюционного мещанства и дурного вкуса, отраженного особенно в орнаментах резьбе, вышивках — мещанства, пришедшего явно из города. Шуньга — смешение культуры города и деревни; сама Шуньга похожа на пригород, — в ее быту и общем стиле много пережитков и воспоминаний о мелком купечестве, но в окрестных деревнях заметно преобладание глубокой старины. Наиболее старые ИЗО-памятники были найдены нами здесь; здесь же были и очень старые песни, и духовные стихи и много другого «досюльного». Так что в разных районах Заонежья — разные формы сочетаний городского и деревенского искусства.

Все отделы работали по своим специальностям: ИЗО — осматривали памятники (церкви, избы, часовни, колокольни, амбары, сараи, бани и т. п.), обмеряли крестьянские усадьбы, зарисовывали предметы крестьянской меблировки, копировали росписи саней, прялок, шкафов дверец и т. п. Сделаны рисунки костюмов, собраны узоры вышивок. Обследован ряд производств, технически связанных с искусством или важных в местном быту: обработка льна, шерсти, тканье, обработка дерева и резьба по нему, и многое другое.

ЛИТО записало 42 былины, 24 духовных стиха, около 500 песен, более 1000 частушек, 278 загадок, 138 сказок, 63 заговора, 38 причитаний и около 300 пословиц, поговорок, прибауток, присказок и т. п.

МУЗО записало около 250 мелодий на слух и 112 на фонограф. ТЕО отыскало редкую игру — пародию на свадьбу, ранее в литературе неизвестную, 16 игр и танцев. Выполнено около 250 фотографических снимков. Короче говоря, всего того, что мы добыли, вполне достаточно, чтобы по приезде устроить выставку самых разнообразных экспонатов. Несомненно, мы ее и устроим, как только разберемся во всем привезенном. На это, конечно, потребуется время. Большую часть привезенного выставим в Институте, другую постараемся опубликовать.

Если говорить о материале по существу, то сейчас еще трудно оценивать и разбирать, что привезла вся экспедиция в целом или хотя бы даже то, что привезли ЛИТО. Со временем, наверно, все мы подробно расскажем о своих записях этого года: Анна Михайловна — о былинах, Ирина Карнаухова и А. И. Никифоров — о сказках, я — о песнях и о свадьбе. Пока могу сказать только, что словесный фольклор, собранный нами, очень разнообразен. В нем имеются все жанры. Среди песен самые старинные и красочные — свадебные; игровых мало; плясовые — для «кандрелей», недлинные. А больше всего — лирических разных возрастных слоев, от XVIII века до начала XX-го. Некоторые из них лет 15— 20 назад можно было услышать от петербургских нянек, горничных и кухарок. В них речь идет о любовных трагедиях, но литературный стиль их вызывает не грусть, а невольные улыбки («а рядом с ней ее любезный, брунет, красавец молодой», «девицы, милые созданья, вы не влюбляйтеся в мужчин!»... и т. п.). Упоминаются пригородные места, старинные петербургские трактиры, — очевидно, песни эти создавались очень недалеко от города. Во всяком случае для первой экспедиции интересно и это.

Новых песен, сложенных за последние годы, очень мало. Во многих деревнях подросткам-мальчуганам известны куплеты «Яблочка», но ведь и это — из города. В форме «Яблочка» сочинена и песня, содержанием близкая к Мещанскому романсу, возникшая на основе местного события и записанная нами в Космозере; родители мешал браку детей, и те покончили с собой:

Яблочко

Да укатилося,

Ваня с Манечкой

Да застрелилися.

Застрелилися

Да поздно вечером.

Жалко Манечке —

Да делать нечего, —

и т. д. Конечно, эти «новые» песни мы записываем особенно внимательно, но художественная ценность такого материала, хотя бы и на «шекспировский сюжет», весьма относительна.

Но материал — материалом, а кроме записей, рисунков обмеров, накупленных вдосталь полотенец, прялок и других бытовых заонежских предметов вплоть до кичек и старинных сарафанов мы привезли с собой и очень много такого, чего не выставишь, не опишешь, но что легло в памяти незабываемым следом: солнечные карельские озера с их огромными валунами и соснами по берегам; краски догорающих закатов в пролетах шатровых колоколен и часовен по вечерам над тихой озерной гладью; огромные рыбачьи лодки на берегу и развешенные для просушив сети; добродушные улыбки рыбаков — наших сказочников, певцов, былинщиков; веселая молодежь с ее звонкими частушками и «кандрелями» на зеленых луговинах, — да разве все перечислишь? И разве забудешь все это?

Тут даже самые названия пожен, ручьев, полян, покосов во многих случаях так живописны и выразительны, так отчетливо говорят то о каких-то фактах местной истории, то о местоположении и красоте, промысловой охотничьей специфике. На многих местных географических названиях лежит отпечаток карельского языка, но многие — русские. Некоторые мы записали: озера: Мягрозеро, Мунозеро, Тюттезеро, Мищезеро, Гагарье, Ладмозеро, Койбозеро, Ванзезеро, Ламба, Мугориха, Судмозерки, Ситозеро, Кальезеро;

ручьи: Гремячий ручей, Киб-Ручей, Подбаенный ручей, Ключевик;

пожни: Киселевщина, Дедковщина, Подбаенница, Загуменница, Колодезна, Филипповщина, Мироновщина, Загривина, Китовская, Комарница;

поля: Сточная горка, Верхнее поле, Среднее поле, Песочница, Косяки;

покосы: Соснова Лядина, Колено, Камень, Подгорье, Мелехов угол, Кириков угол, Пустяха, Островок, Горная поляна, Королёва корга, Споровщина, Антиповщина, Дружков угол;

поляны: Губска корга, Северна, Заполе-поляна, Бодаиха, Три березы, Митрева поляна, Заручьевница, Пустяха, Липина, Нова;

болота: Лавасинско болото, У ламбы болото, Корниловско, Морошечник;

места: Амбарный волок, Казацка дорожка, Загорье, У камня, Колодняцка дорожка, Колодняги, Дровняги, Ломотник, Елья, Перекресты, Понь-гора, Любосельга, Кобыльи гривы, Тетерьи горки.

Какая, например, выразительность в названии для пожни — «Комарница». Так и чувствуешь летний знойный полдень и гуденье комаров — этого божьего бича Карелии — над вспотевшими, усталыми косцами. Или болото — «Морошечник», наверное — прохладное, с крупными желтыми ягодами янтарной морошки; поляны «Заручьевница», «Три березы», «Пустяха»; покос «Споровщина», из-за которого когда-то, очевидно, не на шутку воевали друг с другом деревни, жадно отыскивавшие на каменистой почве Карелии хоть какую-нибудь полоску удобного покоса. А такие названия, как «Кобыльи гривы» или «Тетерьи горки», — сколько в них наблюдательности и чувства природы!

Но и это еще не все. Главное, что мы все получили от экспедиции — это громадный интерес к народному творчеству, который в нас всячески разжигал и поддерживал наш руководитель. Он все время старался, чтобы мы не замыкались в наших специальностях, а наоборот: чтобы ЛИТО понимало архитектуру и вышивки, ИЗО — напевы песен, МУЗО — народный театр, ТЕО — словесные тексты. Знакомство с тем, что собирали наши товарищи из соседних отделов, очень расширяло наш искусствоведческий кругозор.

Вырос и наш интерес к русской старине, к народным певцам и художникам, и, конечно, глубокий интерес к Русскому Северу в целом. Углубилось научное понимание его значения и ценности в истории русской культуры. Кроме того, мы прошли хорошую первоначальную школу собирательской работы.

Экспедиция обогатила нас всех. И все мы жадно ждем будущего лета — новой поездки!

На Пинежье

5 июня 1927

Река Сухона,

пароход «Добролюбов»

Мы опять в пути.

Эти слова надлежало бы мне записать еще 3-го числа в день нашего выезда. Но судьба наша за эти два дня была такова, что нечего было и думать о том, чтобы заняться какой бы то ни было письменной словесностью: слишком много времени уходило на устную.

В этом году мы едем, как и планировали, на Пинегу. Зима прошла в усиленной разработке заонежских материалов: сделали перед Институтом и научной общественностью Ленинграда открытый доклад о результатах нашей первой экспедиции; устроили в Институте выставку в нескольких залах с показом привезенных костюмов, предметов быта, текстов песен, вышивок, фотографий и т. п.; выпустили сборник «Крестьянское искусство СССР, I, Заонежская экспедиция» со статьями почти всех участников нашей первой поездки. Затем всю зиму готовились к поездке на Пинегу.

И вот — едем.

По-прошлогоднему тщательно собирались в дальнюю дорогу, на этот раз значительно более дальнюю, чем в Заонежье. По-прошлогоднему закупали в огромных количествах бумагу, карандаши, резинки, блокноты, нотную бумагу и пр. По-прошлогоднему несчастная канцелярия ломала голову, измышляя нужные нам документы. Надо было исхитриться доказать, что мы имеем право на льготные проезды, скидки, внимание гостиниц и т. п. По инструкциям транспортного начальства на все это могли претендовать только экскурсии, а не экспедиции. Про эти последние нигде не упоминалось. Наконец, придумали достойную формулу: написали, что мы есть «научная экспедиция, отправляющаяся в экскурсию» (главное было как-то вставить слово «экскурсия», поскольку экспедиций никто в инструкциях не предусмотрел).

Маршрут был намечен такой: поездом до Вологды, оттуда пароходом на Архангельск, а дальше пароходом по Пинеге — доколе по ней ходят пароходы. Когда же они из-за мелководья дальше не пойдут, то сесть в лодки и плыть дальше уже на веслах, а может быть — остановиться вместе с пароходом, слезть на землю и начать работу. Кажется, выберем второй вариант, так как там, куда пароходы уже не ходят и куда надо плыть на веслах, живут не русские люди, а коми, которых наша экспедиция изучать не предполагает.

На вокзале в кассе дело с билетами прошло гладко, — получили!!! Правда, бесплацкартные и в общем вагоне, но мы и тому были рады. Беда была в другом: требовалось заблаговременно влезть в вагон до общей посадки, так как мы не могли пробиваться через общую посадочную свалку с нашими валиками и прочим хрупким оборудованием. Пришлось писать начальнику станции «претензию» (т. е. просьбу) и получать документ вроде охранной грамоты на право первоочередной посадки в поезд, пока других пассажиров туда еще не пускали.

Багаж у нас у всех был посерьезнее прошлогоднего: рюкзаки, чемоданы, запасная обувь, более теплые пальто и т. п. Заонежье все-таки было почти под боком у Ленинграда; Пинега же — это север. Ее климата мы еще не знаем.

Из прошлогодних участников экспедиции тут К. К. Романов, Е. Э. Кнатц, Л. М. Шуляк, Ю. Н. Дмитриев — работники ИЗО; ЛИТО — А. М. Астахова, мы с Ириной Карнауховой и прикомандированный к экспедиции, как и в прошлом году, А. И. Никифоров из Толстовского музея; прикомандирована к нам же от Университета и еще одна Ирина — И. М. Левина, молодая словесница; МУЗО по-прежнему состоит из 3. В. Эвальд и Е. В. Гиппиуса, но на этот раз вместо А. В. Финагина с нами едет отец Зины, профессор Виктор Владимирович Эвальд, архитектор и музыковед, прелестный развеселый старик, остряк и умница; самый младший член нашего коллектива — Витя Астахов, пятнадцатилетний сын Анны Михайловны, которого она в этом году взяла с собой.

Есть и еще новобранцы: фотограф Толя Данский художница А. Д. Стена, заменившая К. А. Большеву. Одновременно с нами группа ТЕО (В. Н. Всеволодский-Гернгросс, С. С. Писарев, словесница А. Я. Козырева и театральный художник А. В. Рыков) едет не на Пинегу, а на Мезень: уж очень Всеволод Николаевич рвется скорее в дебри, в глушь! Так что будем работать параллельно на двух реках.

Ехать до Вологды надо было всего одну ночь и утро

Доехали. Выгрузились. Поехали на пристань, отдали багаж на хранение и пошли осматривать город, музей все остальное. К. К. Романов, наш бессменный шеф, настаивает, чтобы мы ходили все вместе, а не вразброд, чтобы все вместе слушали его пояснения по поводу природы, истории и художественных качеств всего того, что попадается нам на глаза. Он прав. Это и умно, и интересно, и полезно нам всем.

Вологда — типичный периферийный город, очень раскинутый, широкий, кривой и грязный. Что тут coвершено пленительно, это собор XVI века, Кремлевская стена, тонкие старинные колокола, — во время заката над речным обрывом все это как-то особенно повеяло на нас русской древностью. В музее незабываема изразцовая печка Петровской эпохи. Музей этот устроен в бывших архиерейских палатах, а у печки на каждом белом изразце какой-нибудь синий рисунок и подпись к нему: девица с гитарой — «музыку умножаю»; мясник, убивающий быка, — «уби неповинного»; заяц, присевший под кустом — «от всех гоним»; дерево типа ели — «всегда зелена»; парень, играющий с собакой—«приучаю ее к себе»; девица перед розой— «сие мню про себя»; бегущий дюжий детина с умилительной подписью — «сколь скоро бегаю», — и т. п. Одна такая печка дает несравненно более живое представление о быте эпохи, чем его литературные описания.

Пока мы все это изучали, Е. В. Гиппиус не без труда добывал на пристани билеты и отдельные каюты всех нас. Все было благополучно приобретено, и в начале девятого вечером мы вышли по реке Вологде в водный путь.

Ночью, конечно, крепко спали после всех прелестей душной и пыльной железной дороги и нашей предыдущей ночевки в вагоне. А когда в половине четвертого ночи мы с моей соседкой по каюте Зинаидой Викторовной выглянули в окно, то увидели совершенно необычайную картину: пароход плыл совсем как по чаще леса. Половодье такое, что деревья стоят в воде чуть не по пояс; вода затопляет берег и лес, густые ветви опускаются в воду гирляндами, пароход может плыть под лесными сводами; при этом впереди, сквозь переплет ветвей, сияло встающее солнце. Зрелище было совершенно незабываемое.

Ночью вышли из реки Вологды в реку Сухону. Берега идут, постепенно повышаясь. Около Тотьмы — красивый сосновый лес и обрывистый берег. Тотьма — бывший уездный город. На пристани было несколько ларьков и в одном из них интересные пряники: олень, рыбы, северянин на нартах и др. Тесто коричневое, сверху узоры из пестрого сахара — белого, розового и голубого. Есть эти пряники жалко, и мы берем их в качестве экспонатов для будущего музея нашей Секции.

Плывем мы хорошо, и каюты приличны во всем. Только в наших красных бархатных диванах-постелях вылезают наружу пружины, так что спать приходится, изогнувшись вопросительным знаком. Однако поскольку нам скоро предстоит простая солома на полу в крестьянских избах на ночлегах, эти пружины кажутся нам роскошью.

Едем оживленно, весело, компания жизнерадостная, и плохого настроения ни у кого не бывает. Кроме нас на пароходе много разных других пассажиров, которые ходят вокруг нас с любопытством и не понимают: почему такая большая куча людей, почему нам всегда весело и что вообще мы из себя представляем. Правда, наружность наша не во всем соответствует нашей научной квалификации. У всех у нас на головах — пестрые, завязанные по бабьи платки; у шефа — гороховый балахон, в котором он похож не то на ломового извозчика, не то на уездного землемера былых времен; мальчики — все в каких-то дешевых, чуть не ситцевых, брюках... Один из соседей по нашему I классу отвел в сторону А. И. Никифорова и опасливо осведомился, кто мы такие. Название «научной экспедиции» его не успокоило, так как он тут же выразил сомнение, чтобы люди с подобной внешностью могли вообще заниматься интеллигентным трудом. Разговор этот происходил вечером на палубе раз под окном каюты А. М. Астаховой и Ирины Карнауховой, которые изнемогли от хохота. Конечно, таки экспедиции в наши дни — редкость. Когда Ира Левина проходила сегодня по коридору в своем рабочем халатике и платке, кто-то из каюты I класса остановил ее:

— Получите, милая, за чай и за обед...

Очевидно, девушкам-ученым надо тоже носить и седые парики, а то нас упорно будут принимать за пароходную прислугу, потому что люди — увы! — часто смотрят больше на костюм, а не на лица, которые — как в частности, у нас — по замыслу должны быть полны интеллекта, научных стремлений и мудрости...

Недавно прошли место под своеобразным нерусским названием Кокшеньга. Это большое село с любопытным расположением и цветом домов: черно-коричневые, просмоленные старинные громадные избы, расположенные по холмам и оврагам, сбегающие тесно-тесно друг к другу, странно темные и непроницаемые на фоне ярко-красной узкой полосы заката. Слева над ними вставал молодой месяц.

Ни таких красок, ни таких скопищ смоляных изб в Заонежье не было. Там все было серо-голубое, серебристое, светлое над массами голубой воды.

Село казалось пустым. Все население толпилось берегу у пристани, встречало наш пароход. Тут слышался оживленный говор, кого-то встречали, кого-то провожали. Пестрые сарафаны мелькали и стояли у самой воды.

6 июня 1927

Все еще идем по Сухоне. Скоро Великий Устюг. Ночью через каждые полчаса были необыкновенно красивые пейзажи, которые мы видели сквозь щелки деревянных жалюзи, сделанных из реечек. А утром около семи часов подошли к Опокам.

Странное слово. Говорят, что в старину так назывались известняки. Опоки на Сухоне — это огромные, чрезвычайно живописные горы, заросшие смешанным лесом. Кое-где — узкие заманчивые ущелья с елками и маленькими водопадами и ручейками, стремительно бегущими и извивающимися между деревьями с горы к реке. Иногда на берегу долго-долго идет отвесная известковая стена с цветными продольными полосами пород, выходящих из земли — розовыми, голубыми, серыми, желтыми. Вдоль такой стены пароход ползет, как малютка: в ней примерно около сорока сажен вышины. Точно никто не знает, но пассажир, беседовавший вчера вечером с Никифоровым, авторитетно объявил нам сегодня, что все это «сложено» чрезвычайно давно.

— Примерно, при норманнах? Они «складывали»? — серьезно осведомился у него В. В. Эвальд, наделенный неистощимым чувством юмора и всегда готовый посмеяться над самоуверенной глупостью.

День тот же,

но пароход уже

другой — «Пушкин»

Около 11-ти часов утра мы были в Великом Устюге и нас сразу же пересадили на лучший здешний пароход — «Пушкин». Если на «Добролюбове» было уютно и красиво, то на «Пушкине» роскошь превосходит всякое воображение: в каждой каюте I класса есть особый умывальник, а на палубе — пароходная ванная комната, на мытье в которой при желании можно заранее записаться.

Великий Устюг издали высится над рекой. Он стоит на обрыве берега, и маковок и церковных колоколен на этом берегу — не сосчитать. Тут и обычные церкви, и монастыри, и часовни.

Мы опять пустились в осмотр. Видели музей, старые храмы, старинные здания жилого типа. В Успенском соборе очень любопытный иконостас. Он не до потолка, а только до середины обычной вышины и увенчан крупными скульптурными фигурами, резными из дерева, похожими на святых или евангелистов. В Вознесенской церкви любопытны мелкие детали: головки ангелов, нанизанные на спицы-лучи, вроде как отрубленные головы на частоколе. Шеф говорит, что в старых документах эти головки назывались «головастиками» и бывало, что в счете мастеров стояло:

«Головастиков в кумполе по двугривенному — столько-то штук».

Не слишком почтительное отношение к ангелам! Впрочем, русское народное свободомыслие в этом плане известно издавна...

В музее общий колорит довольно провинциальный! Картины развешены без особой системы, — видно поступления были случайные: разрозненный фарфор, тут же кости носорога и портреты Веры Фигнер. Краеведение, искусство, классика — все вместе. Нашлось и несколько отдельных печных изразцов XVIII века, того же типа, как на Вологодской печке.

Встретили нас в музее очень любезно, но сначала были уверены, что мы — бродячая театральная труппа!

— Почему вы так подумали? — удивленные, спросили мы.

— Потому, видите ли, что много вас очень... и опять же у вас граммофон. Извините! — со смущенными улыбками объяснили нам работники музея. Бедный фонограф! Разжаловали!

Сейчас мы уже плывем дальше. Великий Устюг исчезает за поворотом реки.

Путь очень красив. Правда, он не вполне благоустроен! Так, например, отойдя от Красавина, мы немедленно сели на мель. И сидели мы на этой мели больше часу пока маленький суетливый пароходишко «Красавино» стаскивал нас с нее. Тут, говорят, всегда все пароходы садятся и иначе не бывает. Непонятно — неужели нельзя как-нибудь обходить это место?

— Не, — отвечала мне местная бабка на палубе, нельзя. Тут водяной свой зарок положил, чтобы кажной пароход омелялсе...

— А зачем же, бабушка, он это сделал? — заинтересовались мы.

— А это он со злости. Как пароходы пошли по реке, ну, ему и беспокойно стало под водой-то, — серьезно объяснила бабушка, — ну вот, думает, пущай пароходчикам неприятность будет…

7 июня 1927

Теперь пароход тот же,

но зато река другая —

Северная Двина

Из Сухоны вплыли в Северную Двину, и теперь идем прямо на север к Архангельску. Сегодня с утра было неистово жарко. Между Верхней и Нижней Тоймой была длительная остановка у крутого, почти отвесного лесного берега с чудесным ущельем и ручьем в глубине его. Конечно, мы вылезли, лазали по берегу, по ущелью, плескались в ручье и вообще провели очень приятно около двух часов. А потом вернулись снова на нашего «Пушкина» и понеслись дальше — навстречу громадной, необыкновенно величественной грозе. Гроза в этом месте Двины — картина незабываемая. Лиловое небо, белые тучи, свинцово-желтая вода — и огромный простор кругом. Его не закрывали никакие крыши, как в городе. От молний, носившихся по всему горизонту, трава на берегу казалась особенно ярко-зеленой. Ураган и ливень налетели жестокие. Мы только было отошли от пристани Троица, как, испугавшись такой бури, должны были вернуться обратно и простояли против пристани всю грозу; находиться посреди реки в такое время тут опасно: слишком широко гуляют северные стихии.

Когда буря перешла в простой, хотя и очень сильный дождь, мы все-таки отошли от берега и пустились дальше. Говорят, мы сильно опаздываем и в Архангельск придем только завтра к вечеру, а на Пинегу можно будет двинуться не раньше 10-го.

8 июня 1927

Все еще на той же реке и на том же «Пушкине». Река сегодня значительно уже, чем вчера, и приобретает какой-то новый колорит: берега твердые, обрывистые, лес хвойный. Небо серое. Не холодно, но после грозы погода явно испортилась.

С местными жителями мы пока дела не имели: на берег сходим сравнительно мало, так как больше десяти минут почти нигде не стоим, а с парохода видны люди только на пристанях. Но с ними не поговоришь. Пока одна радость — местные пассажиры из двинских и пинежских деревень, которые сидят на палубе около нас. Беседуем с ними по целым часам, стараемся привыкнуть к их говору.

Прошли Усть-Пинегу — место, где в Двину впадает река Пинега. Мы стояли там довольно долго. Место пустынное: болотистый лес, людей не видно. Затем прошли мимо деревни Чухчерьмы с чудесной старинной церковью и звонницей.

Архангельск уже совсем близко.

9 июня 19271

Архангельск

Пришли в Архангельск около семи часов вечера вчера. Пошли искать приюта. Ни в «Доме просвещения» ни в «Доме крестьянина», где нам, Крестьянской секции, надлежало бы приклонить головы, нас устроить не могли. Со стонами и воплями направились в дорогую Троицкую гостиницу — и расположились в ней на территории целых четырех номеров.

Сегодня с утра осматриваем город.

Он производит двойственное впечатление. С одной стороны, явно видно, что он связан с заграницей и что тут бывает Европа. Маленькие трамваи (меньше ленинградских) ходят не по-нашему: идут от остановки не вправо, а влево, — говорят, так в Европе; парикмахерские украшены надписями на английском языке; на улицах встречаются английские и другие нерусские моряки. Слышится иностранная речь. Но вместе с тем — много маленьких деревянных домишек, провинциальные садики, захламленные дворы... Несусветная грязь на мостовых и тротуарах, а на одном угловом домике у перекрестка — доска с указующей надписью: «Улица Сакко Иван Цетти»...

На центральном — Троицком — проспекте много милиционеров и больших магазинов. Среди них попадаются и маленькие лавочки, торгующие пушниной. На косяках дверей у входа висят меховые туфли на веревочках, опушенные серым или коричневым мехом и украшенные аппликациями из цветного (зеленого, красного, желтого) сукна.